— Маска не влезает, — она озабоченно крутила на вытянутых руках почти полутораметровое нечто из красного дерева и павлиньих перьев, запредельный кич, на который Нине было даже неприятно смотреть. — Или по диагонали влезет? Нинка, ну что ты сидишь, крышку придержи!
— Зисси, — тихо сказала Нина.
Анюта выпрямилась, глянув поверх маски:
— Что?
— Ее не пустят. Скажут оставить здесь.
Анютины глаза сделались такими же круглыми, как бирюзовые глазки на кончиках перьев, откуда, будто из ветвей кустарника, выглядывало ее лицо:
— Как это?!
Нина встала. Переступая через Анютины шмотки, распластавшиеся повсюду, словно отдыхающие птицы, прошла к стенному шкафу, вынула и встряхнула за плечи серый свитер — нет, лучше серо-голубой, он теплее и выше под горло, затем спортивный костюм. Ни одного лишнего движения, все выверенно и точно, как того требуют обстоятельства и стиль. Уже одеваясь, бросила из душной шерстяной глубины:
— Собаку они точно откажутся брать. Кстати, твой кофр, скорее всего, тоже, лучше сложи вещи в пляжную сумку.
— Откажутся брать Зисси?!!
Нина обернулась. Анюта была — как волна, как надвигающийся тайфун или землетрясение, и никакие внешние катаклизмы, что б там ни случилось на самом деле, не могли соперничать с ней. Но в то же время, отчетливо видела безжалостная Нина, Анюта всего лишь тучная астматичная старуха, которую, возможно — если и вправду наступит кромешный ужас в духе старых фильмов-катастроф — и саму-то не захотят брать в шлюпку.
И в этот момент снова затрещало:
— Пассажирам кают номер сто тире сто двадцать подготовиться…
— Какой у нас номер? — выдохнула Анюта.
Нина тоже забыла. Схватила со столика пластиковую карточку-ключ, посмотрела:
— Это нам. Пошли.
…Кофр был непривычно легкий, Нина могла бы даже нести его за ручку, но все же катила на колесиках, аккуратно, стараясь не качать и не кренить на и без того ненадежной палубе, едва различимой в сумерках. Анюта громыхала следом вместе со всем своим впечатляющим скарбом, включая павлинью маску, таки не поместившуюся в кофр. Анюта уже все откуда-то знала. Про запуск синтез-прогрессора, про аварию, про то, как власти пытались замалчивать, но независимые журналисты… Откуда она могла, удивлялась Нина, ведь мы же все время были вместе, ну разве что кроме тех нескольких минут, когда она, Нина, отлучалась в туалет — не по острой надобности, а потому что неизвестно ведь, когда еще теперь… Анюта рассказывала взахлеб, и пассажиры кают номер сто тире сто двадцать напряженно слушали, сгрудившись кучкой у борта, среди раздвинутых шезлонгов с белыми зонтиками, гротескно выбивающимися из стиля.
Далеко внизу глухо плескались о борт невидимые волны. У горизонта море было страшным и седым, гораздо светлее иссиня-черного неба. Показалась луна, обозначив рваное отверстие в тучах, и тут же исчезла, провалилась в наползающие клочья.
— Но если это катастрофа мирового масштаба, — несмело сказал кто-то, — куда же нас тогда…?
— Не знаю, — удовлетворенно и зловеще произнесла Анюта. — Не знаю.
— Это еще что такое?!
Нина повернула голову, и остальные пооборачивались тоже — с острым ожиданием и надеждой. Никто не заметил, как он подошел, человек в куртке с форменным логотипом, представитель команды, локальной неоспоримой власти, тот, кто теоретически мог что-то знать и всех спасти. Но вместо этого он пер на Анюту, потрясая кулаками и тыча пальцем:
— Это?!!
Нина увидела, как Анюта вскинула вверх свою макабрическую маску, защищаясь ею, словно щитом, и тот человек — немолодой, мелкий, хилый, но облеченный могуществом и силой, — вдруг схватился за нижний край, вырвал маску из ее рук и, размахнувшись, будто дискобол, отшвырнул прочь, за борт, в неизвестность. Анюта метнулась было к борту, крутнулась на месте и вернулась в тот самый момент, когда он взялся за ручку ее бордового кофра.
— Вы не смеете!
Но он смел, он тащил кофр на себя, к борту, ругаясь последними словами, уносимыми ветром и общим ропотом. Вернее, вдруг поняла Нина, он точно так же, как и все они, не имел представления, что делать, — и потому нашел себе врага, препятствие, точку приложения власти и усилий. Но просчитался даже в этом.
Анюта уже вцепилась в ручку со своей стороны, и орала на пронзительной ультразвуковой ноте, и тянула на себя, и была непобедима. Огромная, растрепанная, в развевающемся пончо с кистями, она держала намертво, а он рвал кофр из ее рук, матерился, скользил по палубе, обидно проигрывая в весовой категории, и не мог ничего, и звал на помощь каких-то своих, невидимых в сгущающейся темноте. Эта сцена неудержимо становилась комичной, объективно, по законам невзыскательного жанра — но никто не улыбнулся, равно как и не попытался вмешаться. Пассажиры переглядывались и молчали, зримо проникаясь последним, неопровержимым уже пониманием: никто ничего не может, никто никого не спасет. Представление, разворачивающееся у них на глазах — всего лишь репетиция той настоящей жути, которая вне всяких сомнений ожидает их впереди, вот-вот, подступает вплотную. И все они бессильны против нее, как никому не нужная маленькая глупая собачка…
Нина молчала тоже. Стояла, крепко придерживая за ручку свой легкий полупустой кофр, до которого никому, к счастью, не было дела.
Хоть бы не накренить сильнее, чем надо. Хоть бы Зисси не подала голос.
(настоящее)
— Где ты была? — тихо спрашивает Нина. У Зисси.
Собачка склоняет голову и смотрит умными выпуклыми глазенками, так, будто понимает. Смешно вскидывает левое ухо. Молчит.
Откликается Анюта, все и всегда принимающая на свой счет:
— Провожала их, ты же не удосужилась. А мужчинам, хотя тебе-то откуда знать, нельзя, чтобы их не провожали в дорогу! Тем более в такую, откуда можно и не…
— Ужин скоро, — говорит Нина.
Анюта снова улавливает в ее словах ни разу не вложенный в них подтекст:
— Ну да, а после я вышла прогуляться в парке, пересидела в беседке дождь — а по-твоему, лучше было бежать обратно и промокнуть насквозь? Чем ты опять недовольна?
Она, Нина, как раз всем довольна; то есть нет, неточное слово, скорее, ее ничто сейчас, в моменте, не раздражает, не выводит из себя. Как, впрочем, и всегда: выходить из себя ей всю жизнь было попросту стыдно. Но сейчас ее к тому же успокаивает ощущение, будто что-то происходит, делается, меняется к лучшему. Без ее участия — но так ведь тоже было всегда.
А Зисси смотрит, она многое видела своими каре-медовыми бусинами, она кое-что знает и, конечно же, молчит. Зисси была там, снаружи, Нина в этом не сомневается.
— Юрий Владиславович так посмотрел на меня на прощание…
Нина отворачивается и перестает ее слышать — без особого усилия, это умение она вырастила в себе давно и любовно, словно прихотливый многолетний цветок. За окном сгущаются ранние сумерки, еще несколько минут, и они перейдут в настоящую мглу и ночь. Темнота не вызывает у нее страха, темнота — союзница, скрадывающая неприглядные стороны жизни и маскирующпая острые углы. Нина не боится за мужчин, шагающих сейчас куда-то в темноте: разумеется, они вернутся, как вернулась глупая беззащитная Зисси. И все образуется. Да и в любом случае, хуже теперь уже не будет, болевой порог давно превышен, любые изменения она готова принять тихо и благодарно — как сумерки, как вечер, как ночь.
— Нина! Я же тебя спрашиваю!..
— Да, Анюта?
— Что у нас на ужин, ты запомнила?
Меню на весь день они читают ежеутрене, перед завтраком, его вывешивают у входа в столовую, написанное от руки на клетчатом листочке красивым женским почерком, и Нина уже перестала раздумывать над загадкой, кто же его пишет. Эти листочки дают ей редкое ощущение, слишком ценное, чтобы его оспаривать и препарировать: уверенность хоть в каком-то аспекте будущего. Меню всегда сбывается, и в этом его привлекательность, граничащая с чудом.
— Рыба в маринаде, — по памяти, как примерная ученица, рапортует Нина. — Гарнир каша пшенная. Хлебобулочные изделия и наринэ.
— Наринэ полезно для пищеварения, — изрекает Анюта. — Надо будет взять за Юрия Владиславовича и Александра Павловича тоже.
Делает глубокомысленную паузу:
— А хлебобулочные… ну, если рогалики, тоже.
— Рогалики были вчера, — напоминает Нина.
Ровно в девятнадцать тридцать они спускаются в столовую. Зал, освещенный люминисцентными лампами, пугающе пуст, и спорадические фигуры кое-где за столиками только подчеркивают зияющее отсутствие остальных. Нина замечает женщину с тремя детьми, одинокую соседку из тридцать девятого, девушек-студенток, двух теток в бархатных платьях… Огромные окна проглядывают в щели белых жалюзи абсолютной непроницаемой чернотой. У Анюты на руках Зисси, она держит собачку демонстративно, с вызовом; Зисси периодически потявкивает. Но никто не обращает внимания.
Их столик накрыт на двоих: блюдце с двумя пирожками и одинокие стаканчики наринэ похожи на островки, затерянные в полированном океане. Анюта взвивается и протестует, и вскакивает из-за стола, и рвется бежать куда-то жаловаться, добиваться — чего? Нина кладет руку ей на локоть, пытаясь успокоить. Пальцев касается теплая Зиссина шерсть.
Мимо проходит парочка японцев, они кивают и улыбаются — маленькие, какие-то ненастоящие, словно ходячие узкоглазые куклы. Нина гонит от себя это ощущение, такую недостойную, хамскую стихийную неприязнь — но Анюта уже ловит волну и озвучивает расчетливо громко:
— Смотри-ка, а этот остался. Главный по безопасности! Обезьяна японская.
— Анюта!..
Но ее уже не остановить. Анюта несется, как серфингист, на пенном гребне нарастающего скандала, накручивая и подгоняя себя, в азарте все сильнее тиская загривок Зисси:
— Все наши мужчины ушли в экспедицию! Как один! Никому в голову не пришло трусливо отсиживаться в пансионате, кроме…
К счастью, в этот момент, громыхая тележкой, подходит официант, похожий на палача, и Анюта с ходу маневрирует, переключаясь на него: