— У нас за столиком сидят четыре человека! Вы забыли? Принесите остальные порции!
Официант хмуро сморит на нее в упор, и Нина, которую его взгляд цепляет по касательной, поспешно отводит глаза. Такой скорее убьет на месте, чем ответит человеческим языком на заданный ему вопрос. И тем более потусторонним кажется ей глухой и гулкий баритон, полный безмерного сарказма:
— Где?
— Не ваше дело! — кричит храбрая Анюта, и в ее запальчивый голос прорывается дрожь. — Может быть, люди опаздывают. Может… это не значит…
Тележка уже громыхает дальше, к столику японцев, готовых улыбаться и этому чудовищу тоже. И никак не догадаться, что скрыто за этими двумя одинаковыми кукольными улыбками. Нет, правда, размышляет Нина, почему японец не пошел с остальными? Он же ученый, инженер, он был бы, наверное, очень полезен экспедиции… Может быть, жена его не пустила? Маленькая японочка, статуэтка с непроницаемым личиком и огромным фотоаппаратом на груди. Нина мечтала в юности побывать в Японии, но так и не сложилось, а теперь нечего и надеяться их понять, этих абсолютно других, чуждых людей…
— Полно костей, — сварливо говорит Анюта.
Нина пробует вилкой кусок рыбы, похороненный под грудой тертой тушеной моркови и свеклы. Действительно, полно костей.
Они доедают в молчании и так же молча встают из-за стола; недоеденный Анютин и нетронутый Нинин пирожок остаются на тарелке. Столовая уже практически пуста, лишь в одиночестве и безмолвии заканчивают ужин пришедшие позже всех японцы. Официант сметает со столиков и с гулким лязгом бросает на тележку немногочисленную грязную посуду.
Возвращаться в номер Нина не хочет.
— Может, выйдем подышим воздухом? — несмело предлагает она Анюте, и та, как ни странно, соглашается без ропота и комментариев.
Они выходят на веранду, и Нина вправду вдыхает полной грудью поздний вечер, похожий на кристально-влажное черное стекло. И закашливается, и обрывает вдох. Накурено. Накурено сильно, будто и не на открытом воздухе, а последождевая влажность многократно усиливает отвратительный запах, осаживая его на одежду и волосы. Нина не может подавить всплеснувшего возмущения: она готова смириться с курящим мужчиной — но мужчин в пансионате не осталось (японец не в счет, он еще в столовой), а значит, это курят бабы. С сигаретой в зубах нельзя называться женщиной.
Они стоят у парапета, две рослые обвислые тетки в маскарадных платьях до земли, с которыми курение не сочетается никак, категорически разрушая какое-либо подобие стиля. И еще одна — чуть поодаль, маленькая и крепкая, ее встрепанные волосы поблескивают серебристыми воробьиными перышками. Светятся три красных огонька. Тьфу, гадость.
— Спустимся? — Нина готовится вдохнуть и по-быстрому проскочить мимо.
Но Анюта резонно возражает:
— А Зисси?
Зисси может вырваться и убежать, как тогда, молча соглашается Нина. Вообще-то ее не очень это волнует. Ничего же не случилось в тот раз, и теперь, если что, тоже ничего не случится.
Маленькая и встрепанная (да-да, та самая из тридцать девятого, которая постоянно со своим мужем… но с мужем же, пытается урезонить непрошенное возмущение Нина) постукивает кончиком сигареты о парапет, сбивая пепел. Оранжевые искры летят сквозь ночь, и одна из них, кажется, оседает на край бархатного платья. Да, точно оседает — судя по внезапному воплю его владелицы.
Вопль прорезает ночную тишину, словно неисправная сирена, скрежет ржавого металла, какофония подростковой дискотеки. Обе тетки поворачиваются в профиль и принимаются орать наперебой, напирая мощными корпусами и размахивая руками с широкими оборками на рукавах; их сигареты выписывают причудливые траектории в темноте.
— Ах ты ж сука!
— Проститутка!!
— Коза драная!!!
— ……………!!!..
— …!!!
Нина непроизвольно вскидывает ладони к вискам: столько запредельной, куда выше ее болевого порога, площадной ругани, боже мой, из-за чего?… только из-за искорки, случайно попавшей на платье?!
— Сейчас подерутся, — с мрачным азартом предрекает Анюта, и Зисси подтявкивает у нее на руках.
Маленький воробей тоже разворачивается, отбрасывает сигарету, проводит ладонью по топорщащимся волосам. И вдруг — несмотря на Анютино пророчество, Нина этого никак не ожидала — кидается на обеих.
Крики переходят в матерный визг, бабы сцепляются клубком. Одна из ролевичек тут же падает, запутавшись в собственном подоле, и едва не пересчитывает ступеньки вслед за своей оброненной сигаретой, а другая вопит истошно, ее голова ходит ходуном под мертвой хваткой воробьиных когтей, и лягаются ноги в джинсах, попадая то в холодный воздух, то в темное и орущее. Маленькая тоже вопит, и тоже многоэтажным матом, а впрочем, Нина уже не в состоянии различить ни голосов, ни рук, ни тел. Все это настолько уродливо и ужасно, что она отступает в дверной проем — прочь, раствориться, уйти! — но задевает спиной Анюту, вернее, Зисси, возмущенно тявкнувшую в ответ, и замирает, и больше не двигается.
— Дуры-бабы, — с бесконечной снисходительностью в голосе произносит Анюта.
— Почему они? — спрашивает Нина чуть слышно.
— Из-за мужика, разумеется.
Воробей в джинсах победно кричит, размахивая над головой чем-то темным — клок одежды, шиньон?… — одна из ее противниц шмыгает в темноту, а другая, выпрямившись, надвигается грудью в разодранном корсаже, и Нина уже категорически не может этого видеть. Оборачивается к Анюте:
— Идем.
Анюта вздрагивает, наверное, от неожиданности, и Зисси внезапно изворачивается из ее рук, по-кошачьи падает на тонкие лапки и бежит прочь.
На бледном в темноте Анютином лице вдвое расширяются глаза.
Она кричит так, что дерущиеся бабы замирают, синхронно поворачивают головы и расступаются, давая ей дорогу. Анюта мчится опрометью, словно массивное доисторическое животное, не замечая ни ночи, ни ступенек, ничего вообще. Где-то внизу, слышит Нина, она грузно падает, и тут же снова бежит, и пансионат провожает ее гулким эхом, будто от пушечных выстрелов.
Нина остается на веранде. Она не замечает, когда и куда разползаются подравшиеся, просто стоит и смотрит в темноту, наслаждаясь наконец-то свежим воздухом и тишиной. Ей хорошо. Пускай другие уходят в неизвестность, пускай другие выясняют отношения когтями и матом. Лично она никогда не делала ничего подобного, и теперь уже поздно начинать. Большая часть жизни спокойно протекла мимо, и, наверное, это и есть ее естественное русло, оптимальный фарватер.
А Зисси… Она уже была — там. И, кажется, ей там понравилось, так зачем же лишний раз бегать и суетиться?
Возвращается Анюта, она вся в грязи, она тяжело, натужно дышит.
Грязная перепуганная Зисси попискивает на ее руках.
(в прошедшем времени)
В кафешке они снова не разговаривали.
Перед тем, едва переступив порог — вонь пережаренных потрохов, «радио-шансон», монитор с футболом и прожженные скатерти — Элька заявила, что она здесь не останется. В ответ Гоша рявкнул, что до ближайшего гламурного ресторана сто пятьдесят километров пешком по трассе. Элька сказала, что он козел. Гоша тоже кое-что сказал. До драки не дошло, но разговаривать они торжественно перестали. И все-таки зависли в этой вонючей дыре — за разными столиками.
Элька брезгливо раскрыла меню. Сквозь жирные пятна и мушек, нашедших смерть за мутным полиэтиленом, проглядывал типовой набор придорожной забегаловки: бульон-солянка-борщ, отбивная-гуляш-кебаб, гречка-фри-пюре и много сортов дешевой водки. Конечно, есть тут было нельзя, но Элька немыслимо продрогла и мечтала выпить кофе. Или нет, наверное, лучше чаю: чай из пакетика трудно испортить еще.
Двухметровая девка, принимавшая у нее заказ, с ненавистью оценила на глазок изгвазданные в грязи, но по факту гламурные и дорогие черный свитер, серебряный пуховик и салатовые кроссовки из каталога, сообщила, что чаю нет, а насчет кофе она посмотрит, и звучно утопала на своих проститутских каблучищах за синюю обвислую занавеску — маму куцых скатерок того же цвета на столах. Тем временем вторая официантка, маленькая и круглая, вовсю щебетала с Гошей, строча на листочке краткий конспект «Войны и мира», не иначе. Напоследок Гоша похлопал ее оттопыренную задницу — показательные выступления, блин — и Элька отвернулась.
Ожидая свой кофе (что-то подсказывало: ждать придется долго), она осмотрелась по сторонам. Народу в заведении, как ни странно, было прилично. За крайним столиком торчали вечные, как плесень, три бухих мужика, втыкая по касательной через все помещение в беззвучный футбол. Чуть ближе располагались, галдя и пристраивая под стульями четыре шлема, только что вошедшие байкеры с байкерскими девками в черной коже. А напротив Гоши сидела в одиночестве стильная тетка лет сорока в деловом костюме, она брезгливо тыкала вилкой в салат и говорила с кем-то по мобильному. Этой козе, Элька не сомневалась, Гоша уже вовсю строил глазки.
Она видела его со спины: растянутый ворот свитера, лоснящийся, как всегда, лохматый хвост. И полоска смуглой кожи под волосами — если туда легонько подуть, почти касаясь губами, Гоша заводился мгновенно, с четверти оборота, и с ним уже можно было делать все, что угодно… Элька поджала губы. Тоже мне, очень надо.
Но вообще надо, надо было что-то делать. Машина так и осталась в кювете, сколько ни возился вокруг нее Гоша с каким-то отзывчивым мужиком-очкариком, регулярно посылая Эльку многоэтажным матом, как будто она одна была виновата в том, что ни черта у них не получается. В конце концов очкарик плюнул и поехал дальше, а Гоша вызвал аварийку, которую пообещали не раньше чем через два часа и, судя по новой вспышке мата, за приличное бабло. После чего они, грязные, продрогшие и голодные, отправились искать, где бы пообедать — и по дороге общая цель их практически примирила. Вплоть до порога этой забегаловки все уже было почти хорошо. И Элька начала подумывать о том, что глупо было бы вот так обрывать из-за ерунды свадебное путешествие, когда вполне можно пообедать, вытащить машину и ехать дальше, остановиться переночевать в каком-нибудь мотеле — в мотеле они, кстати, еще не пробовали… и потом, после развода, будет зато, что вспомнить!