Никакой набережной нет. Как нет и ничего похожего на море. Неестественно задранный горизонт загибается внутрь, мерцая и растворяясь по краям. Андрей запрокидывает голову, ловя лицом невидимые секущие капли. Дождь остался прежним — но только он один. Изменилось все.
— Мы все равно его не найдем.
Андрей не оборачивается. Достал уже этот Игорь, всегда он был слабаком. Удивительно, как это девчонкам нравятся такие, с длинным каркасом и смазливым интерфейсом, но с трясущейся желеобразной пустотой внутри. Стопудово, сейчас он мечтает об одном: как бы открутить время назад и оказаться снова в уютном северном стандарте пансионата. Или хотя бы по ту сторону бетонного недостроя за спиной.
— А может… — начинает уже не Игорь, но тоже кто-то засбоивший, струсивший. Андрей даже и не оглядывается посмотреть, кто.
Он смотрит вокруг.
Это совсем другое место. Искажение горизонта не дает определить адекватно рельеф местности, вблизи она кажется обманчиво-ровной, но это наверняка не так — иначе откуда взялась бы эта волнистая, зубчатая даже линия по размытому краю? И голой эта земля только кажется, на самом деле она сплошь поросла какой-то серой растительностью, а те чуть более темные сгустки и пятна вдали — скорее всего, участки леса, хоть в это и трудно поверить после яркого осеннего разноцветья парка вокруг пансионата. Мы вышли наружу, и теперь это, наконец, очевидно. Мы вышли наружу!!!
Андрея охватывает радостное, лихорадочное возбуждение, какого не приносили ему никакие наркотики или напитки, игры или девчонки, — ничего из того, что ему случалось в жизни пробовать именно с этой целью. Прекрасные студенческие годы всегда казались ему слишком пресными, и он изо всех сил, со всем доступным креативом пробовал жизнь на зуб, на излом, на слабо — но никогда раньше… даже там, в самолете. А вот теперь — получилось, и почти без усилий с его стороны. Неизвестность лежит перед ним, раскинувшись во всю ширь непосредственно и влекуще, как женщина, порочная, взрослая и чужая. Она зовет в себя, и странно, если кто-то из них, выступивших в поход, этого не понимает.
— Все здесь? — дежурно спрашивает писатель.
От этой мантры, призванной напомнить о его главенстве и власти, Андрею становится смешно. Кто-кто, а он мог бы и остаться в пансионате, старый хрен, всю жизнь, наверное, рвавшийся в пастыри, а теперь просто в пастухи. Сорри, лично я обойдусь. Когда вокруг столько зовущего, интересного, незнакомого, было бы глупо слушаться команды какого-то…
— И куда теперь? — спрашивает длинный клоун-ролевик. Этому тоже нужно руководство и направление, тьфу.
— На набережную, — просто отвечает писатель. — К морю.
Андрей смеется почти в полный голос. Его поддерживают отдельные смешки собравшихся — второй ролевик, актер с чиновником, веснушчатый дядька в дождевике — и это хорошо.
— По-моему, о море и набережной можно забыть, — театрально шепчет актер, перевязанный крест-накрест бабьим платком. Чиновник в спортивном реглане мелко несколько раз подряд кивает.
— Не думаю, — отзывается писатель. — То, что мы сейчас наблюдаем — явная оптическая аберрация. Объективно море никуда не могло деться. Главное — не терять направления.
Что-то легонько сдавливает ногу, и Андрей смотрит вниз. Вокруг штанины обвился, как щупальце, серый стебелек вьющегося растения. Раздвоенный усик на конце, раскачиваясь, тянется вверх. Другой бы поспешил брезгливо (а по факту перепуганно) сдернуть и отбросить подальше — а ему, Андрею, интересно. Стебелек находит опору на заклепке штанов и подтягивается выше. И это вам, скажете, тоже оптическая аберрация?
Все-таки отрывает его от штанов, преодолев ощутимое сопротивление, и бросает на землю. Серая змейка проскальзывает между пальцами и скрывается в траве.
— Идемте, — говорит писатель.
Они идут.
— Стас, — говорит Игорь, он семенит своими длинными ногами, стараясь попасть с Андреем в такт. — У него же остался тот пистолет?
— Наверное, — пожимает плечами Андрей. — Я в номере обыскался. Он с рюкзаком ушел.
— А если он из-за этой… аберрации не увидит нас и начнет стрелять?
— Начнет — значит, жив.
Игорь обижается. Припускает шаг, отрывается вперед. Потревоженная трава поднимается из-под его ног, шевелясь, волнообразно вздрагивая. Никакая это, конечно, не трава.
— Вы не помните, что конкретно говорил японец? — спрашивает чиновник, и Андрей оборачивается к нему. Видит безликий затылок в капюшоне. — Опасность выхода наружу… в чем именно? Радиация?
— Скорее, какие-то электромагнитные колебания, — отвечает актер. — Я ничего в этом не понимаю… Откровенно говоря, я надеялся, что снаружи будет… точно так же. Что нас обманули. Вы ведь тоже рассчитывали на нечто подобное?
Затылок чиновника издает саркастический хохоток. Эти два немолодых дядьки Андрею определенно симпатичны. И это ведь они притащили тогда с моря труп, вспоминает он. Тот самый труп, на который бегал полюбоваться Стас. Стас — вот кто ловит сейчас кайф, бродя по этому запредельному месту. Если, конечно, еще не откинул копыта с такой-то радости.
Вообще-то он согласен с Игорем. Не самая лучшая идея — искать здесь Стаса, непредсказуемого по жизни, а теперь еще и вооруженного. Как бы он, блин, не нашелся без предупреждения сам; если, конечно, еще жив. А если нет, оно тем более не имеет смысла. Когда вокруг масса куда более увлекательных, реальных, насущных целей. Город, например. Он же сам говорил, писатель, будто еще существует какой-то город.
Ландшафт меняется — мгновенно, будто пролистали слайды на мониторе. Теперь со всех сторон наступают скалы и камни, многоугольные, голые; только из редких трещин тянутся, раскачиваясь в полном безветрии, скользкие серые стебли. Назвать этот пейзаж безжизненным Андрей бы не рискнул. Прохода между скалами нет, и писатель, идущий впереди, притормаживает, осматривается, прикидывает, трусит. Андрей огибает его, будто несущественное препятствие, и браво шагает по камням, удобным, словно щербатые ступеньки на пансионатной дорожке. Теряет равновесие, столкнувшись с коренастой Рысью, тоже рванувшей вперед без лишних раздумий. Она успевает удержать его, прихватив за локоть, но благодарная улыбка Андрея пролетает мимо, потому что Рыська смотрит назад. Он оглядывается тоже. Все идут за ними: и длинный ролевик, и чернолицый Игорь, и остальные.
Замыкает писатель. Замыкает всегда тот, кто не успел пройти первым.
Интересно, думает Андрей, на что он теперь похож, город? Неплохо бы не тормозить, бессмысленно имитируя какие-то поиски, а постараться дойти туда до темноты… кстати, на что похожа ночь — здесь? Серые стебли шевелятся, будто гигантские усы, и он представляет себе, как с наступлением сумерек вздрагивают скалы, осыпаются камни, и вслед за серыми усами из-под земли выбираются… тьфу ты, бред какой. Рыська удивленно оборачивается на его негромкий смех.
И в этот момент скалы действительно вздрагивают.
Его бросает на Рысь, которая ухитряется удержаться на ногах и удержать его; Андрей сжимает ее руку и смотрит поверх ее плеча. Изогнутый внутрь горизонт на глазах поднимается вертикально, кренится, нависает под отрицательным углом, и камни катятся с него самым естественным образом, грохоча и сталкиваясь в воздухе, и сыплется земля с вырванных корней серой травы… Интересно, думает Андрей, писатель и теперь будет настаивать на том, что это такой обман зрения? Вскидывает локоть, защищая голову от камнепада.
Ему совсем, совсем, совсем не страшно.
— Тим!!! — истошно вопит Рысь.
Андрей отталкивает ее, сам бросаясь в противоположную сторону, и огромный камень рушится между ними, взрывая фонтанчик мелких камешков с земли, что-то дробное, похожее на град, сечет по согнутой спине, надо укрыться, спрятаться, переждать. В воздухе стоит сплошная взвесь, пыль и песок набиваются в рот и в глаза, и невозможно дышать, какого черта он снял чулок с лица?!.. Чьи-то вопли мечутся вокруг, Андрей не различает голосов. Согнувшись вдвое, прижмурившись, обхватив голову руками, он почти вслепую ищет укрытие, но ничего похожего нет нигде, и крупный камень бьет под лопатку, и еще один — по ноге, и впервые приходит в голову, что это — всё.
И тогда он вспоминает Марьяну, как она лежала там, на набережной, и волосы рассыпались вихрем вокруг ее лица, и как внезапно раскрылись во всю ширь ее раскосые оленьи глаза.
…— Все здесь? — спрашивает писатель хриплым, сорванным голосом.
Ему не отвечает никто.
Андрей приподнимает веки, забитые сплошь чем-то сухим, острым и жгучим, и сквозь хлынувшие слезы пытается разглядеть хоть что-нибудь. Кажется, ему удается.
Кажется, это море.
(в прошедшем времени)
Бокал с красным вином на глазах у потрясенной Аньки полз по столику. Опрокинулся, чуть-чуть не достигнув края, вино расплескалось на купальник, и тогда она вскочила.
— Марьяна!.. Где она? Пусти!
— Дура, — странно, сдавленно прохрипел папик. — Сиди. Со мной ты хоть в шлюпку попадешь… студентка.
Прозвучало как матерное слово. Анька выдернула руку и метнулась прочь.
Все уже поняли. Тот, первый удар еще показался шуткой, ошибкой, несообразной случайностью, которую реально отменить задним числом: быстро поднятое не считается упавшим, неправильное слово можно взять обратно, да всё на свете, если очень захотеть, можно вернуть как было. По крайней мере, Анька всегда в это верила. И большинство людей, плывших на лайнере, кажется, тоже. Продолжали смеяться и пить, как ни в чем не бывало. И папик, типа директор банка, совсем обнаглел, распустил руки, и она еще думала, обламывать его — или ладно, пускай…
Но теперь уже нет. Разбился бокал, свершился разрыв, грянула катастрофа, и ничего уже не вернешь. Приходит окончательное осознание, и мир кренится, и ты съезжаешь с катушек, потому что так же нельзя, нельзя никогда! — но понимаешь, что дальше будет еще хуже. И некуда деться, и все равно надо бежать, и уцепиться хотя бы за что-нибудь, за необходимость разыскать подругу, например, ведь правда же, надо ее разыскать: Марья-а-ана!!!