Фантастика 2025-127 — страница 7 из 1101

ЖЕНЩИНА

ГЛАВА I

На рабочем столе творился обычный бардак, тем более нелогичный, что никакой работы здесь никогда в жизни не делалось. Но никто бы не догадался. Беспорядочные стопки бумаг, монитор облеплен желтыми стикерами, словно квадратный подсолнух, на старой распечатке олимпийские кольца от передвижений чашки, и сама она тут же, естественно, немытая. Фото Олафа с мальчишками задвинуто за сканер и накрыто, как мантией, хвостом неоторванного факса. Имидж деловой женщины соблюден безукоризненно. Ради имиджа мы и не такое способны терпеть.

Анна бросила сумочку на гостевой стул, села на рабочее место, включила поочередно компьютер, кондиционер, электрочайник: все здесь же, в досягаемости протянутой руки — кнопки управления маленькой офисной жизнью. Вокруг оптимистично зажужжало, запищало, забулькало. Обеих сотрудниц Фонда, наших подчиненных, еще не было, да они сегодня и не придут, с чего бы им являться в субботу, — но жизнь прекрасно бурлила и без них.

Добурлила до кипения и отключилась со звучным щелчком.

Монитор выдал вопросительное окно; Анна ввела пароль, и компьютер принялся неторопливо загружаться. За то время, что ему на это требуется, мы как раз успеваем заварить чай, блекло-зеленый отвар с запахом жасмина. Разумеется, хочется кофе; но после сорока приходится либо радикально менять вкусы в сторону скучной полезности, либо постепенно превращаться в старую больную ведьму. Было бы обидно — особенно теперь.

Она пила мелкими глотками горячую жасминовую зелень, глядя поверх бардака на столе в окно, где обледенелый жестяной марлин над рыбзаводом судорожно дергался туда-сюда, словно флюгер, обманутый порывистым ветром. Если б не эта бестолковая рыба, пейзаж за окном побил бы все рекорды мрачности: крыши, трубы, серый городской снег. А так — ничего. Вполне можно жить и как бы работать.

Компьютер изобразил готовность, и Анна ринулась в сеть. Как в омут.

Почтовая программа двинулась вперед медленно и натужно, затем, как обычно, зависла, пришлось перегружаться. Невыносимо. Почему Олаф не поставит сюда нормальную оргтехнику?! Правда, мы его об этом не просили и теперь уже точно не попросим. Будем терпеть как есть. Мы и не такое способны вытерпеть.

Главное — не напрягаться, не фокусироваться в безумную точку, не смотреть в монитор. В конце концов, несолидно, нелепо, даже смешно. У нас муж, и не худший из возможных экземпляров, у нас, черт возьми, двое детей. Извлекла фотографию из-под факсовых завалов, расчистила для нее место на столе между колонкой и ковриком для мышки. Мальчишки на фото были на пару лет младше, чем сейчас, а потому казались какими-то ненастоящими. Вот Олаф с тех пор ничуть не изменился. Он вообще никогда не менялся, сколько мы вместе — и теперь, когда все остальное плывет и плавится, на глазах обращаясь в свою противоположность, это особенно абсурдно и непостижимо.

Писем не будет. Ни от кого, ни одного, все-таки суббота, — и мы спокойно поедем домой, стараясь не обращать внимания на странную пустоту внутри. Бессмысленно, ведь пустота предполагает, что раньше данный объем был чем-то заполнен, а это неправда. Заполняла его чистая иллюзия, и — будучи умной женщиной, скептичной интеллектуалкой и трезвой реалисткой — мы знали об этом с самого начала. Иллюзия, которая нас развлекала, добавляла жизни красок и драйва, но не больше, не больше. Если мы позволили себе расслабиться и подсесть на нее, будто на легкий наркотик, то теперь-то уж точно все кончено. Что, разумеется, к лучшему.

Жестяная рыба за окном беспомощно крутила длинным мечом носа. На краю зрения поменялась картинка: кажется, загрузилось. В вашем ящике находится 1 (одно) непрочитанное сообщение. Наверняка какой-нибудь спам.

Если б у него было хоть малейшее желание переписываться, пускай даже так, не всерьез, для разрядки, как это делали мы сами, он ответил бы давным-давно. Но он ни разу не написал раньше и тем более не напишет теперь. Скорее всего, он уже вытер из ящика те письма и не сохранил себе адреса. Ему незачем.

Нам тоже.

Положила руку на мышку, словно на приклад оружия или рычаг управления самолетом. Клацнула сразу же, как только увидела, не прочла даже — угадала его имя в адресной строке. Его новое, ненастоящее имя…

Программа опять подвисла, в углу монитора крутилось и крутилось колесико, неутомимое, как вечный двигатель. Анна Свенсен, успешная женщина, деловая и замужняя, глава благотворительного фонда и мать двоих детей, красивая и еще молодая, богатая и счастливая. И это жалкое вертящееся колесико — словно водоворот, откуда не выплыть, не выбраться. Несопоставимые вещи запросто меняются местами в искаженном, неправильном мире. И мы ничего не можем с этим поделать.

Скользнула взглядом по открывшемуся тексту. Горячая волна в щеки: что?.. Ну да, а мы-то думали… Издевается. Сама виновата.

Усмехнулась. Закрыла; спохватилась, вернула назад, перечитала снова.

Похоже, действительно надо ехать.

* * *

Дорога пошла на круг, в объезд обширной территории санатория. Мужу мы скажем, что ездили именно сюда, в санаторий, по делам Фонда, с усмешкой решила Анна, придерживая руль на повороте. Кстати, и в самом деле пора бы заглянуть, первое число, время для ежеквартального благотворительного взноса. Поморщилась от ноющей, как зубная боль, непобедимой тоски. Не сегодня. Хотя бы в понедельник. Или вообще послать Ивонн.

В поселок Анна въехала привычно, по ветвистой системе боковых заездов, давно выученных наизусть, как линии на ладони любимого человека. Пускай это будет рука Олафа, не жалко. Главное, что не надо спрашивать у аборигенов дорогу, привлекая к себе лишнее внимание. Спустилась почти к самому морю, загнала машину в гараж с перекошенной половинкой двери на одной петле, облюбованный еще в те времена, когда мы и вправду проводили здесь благотворительный рейд. Прикрыла скрипучую створку и зашагала вверх по утоптанной снежной дороге.

Все-таки мы давненько здесь не были. Анна шла вперед и словно бы отмечалась в точках стратегического значения: вот тут впервые выступает из-за поворота его дом; отсюда просматривается пляж, где он еще тогда, до снега, играл с большой породистой собакой; с этого места лучше всего видны его окна с квадратным силуэтом монитора за ними; а здесь можно встать в зазор между соседними строениями и беспрепятственно следить за входом в дом с одноэтажной стороны. В свое время мы все это перепробовали. Как ни прискорбно, как ни смешно.

В последней точке она остановилась и огляделась по сторонам. Поселок был тих и безлюден, как, впрочем, и всегда, а сегодня рыбаки к тому же вышли, наконец, на лов. Все равно: действуем по возможности быстро и четко, чтобы оказаться внутри раньше, чем кто-нибудь успеет увидеть чужую женщину под его дверью. Впрочем, он и сам наверняка до сих пор настолько чужой здесь, что никакой случайный свидетель не захочет и не станет вмешиваться в его жизнь. Мы ничем не рискуем. Вперед!

Он написал, что кладет ключ за порогом. Расплывчатое указание; но когда Анна сунула руку в предполагаемую щель, металлическая связка легла в ладонь точно и сразу, будто притянутая магнитом. С первой же попытки определила нужный ключ, вставила в скважину мягко, без сопротивления — а вот проворачиваться он не хотел, и Анна билась над замком добрых две минуты, пока не догадалась потянуть на себя ручку двери.

Открыла. Вошла.

Вот только не надо, решила она, проходя мимо стеклянной двери (видимо, на кухню) по короткому коридору. Хотя бы сегодня не будем впадать в дешевую сентиментальщину с примесью шпионажа. Никакого обследования его территории, сдобренного догадками относительно образа жизни хозяина, его привычек, слабостей и уязвимых мест дома-крепости. Есть конкретная просьба, и мы ее выполним. И не больше. Не больше.

Остановилась на пятачке между тремя дверьми и огляделась по сторонам. Ничего. Только слепой кусок стены, где любая женщина непременно повесила бы зеркало. Анна крутнулась на каблуках: триста шестьдесят градусов. И ничего.

А может, он все-таки… Его письмо сразу показалось нам какой-то странной хохмой, издевательством, очевидной бессмыслицей. Мы отменили, отодвинули в сторону это впечатление, зная за собой способность воспринимать любое электронное послание в ироническом тоне, по крайней мере на первый взгляд. Но если так, то зачем? Заманить сюда?.. для какой цели?!

Ему — незачем.

Вокруг стояла гулкая тишина, безупречная, какая бывает только в пустом доме. Или в пустом доме с грамотной засадой. За любой из трех закрытых дверей.

А если он вообще не писал это письмо? При должном уровне информированности ничего не стоит завести почти такой же адрес, с разницей на какую-нибудь похожую букву — элементарный сетевой трюк. Плюс экзотическое содержание письма, сбивающее с толку, напрочь отключающее логику. И нечего сдерживать нервозный смешок, убеждая себя, будто подобное невозможно. Мы-то прекрасно знаем, что возможно все.

Звук. То ли шорох, то ли скрип. Слишком негромкий, чтобы определить направление. Стоим на месте. Слушаем.

Она медленно, стараясь не производить лишнего шума, отворила дверь напротив. Его кабинет. Диван у стены и широкоэкранный монитор возле окна с видом на море. Не хуже, чем из нашей спальни. Но и не лучше: здесь, в этой стылой и серой стране все вот так, посередине, сбалансировано и развешено оптимальными порциями согласно рангам и должностям. Ему, наверное, нравится, раз он купил этот дом и поставил именно тут, у окна, свою рабочую машину. А ведь прежний Женька ни за что, никогда и ни в чем не соглашался на порцию, долю, половину…

Черт, мы же давали себе слово. Никакой инспекции, никакой ностальгии. И вообще, его зовут Олег. Пора бы запомнить.

Кабинет был обставлен настолько минималистски, что никакой человек, будь он трижды профессионалом, не сумел бы затаиться здесь, — это Анна поняла сразу же, как только вошла. Ни портьер, ни платяного шкафа, ни более-менее габаритной мебели, даже диван представлял собой плоское лежбище без валиков, спинки и ножек. Правда, есть еще кухня и ванная, не говоря уже про обширный первый этаж. Ну и как мы поступим? Исследуем все эти помещения на предмет засады — или попытаемся отступить неожиданно и стремительно, тем же кратчайшим путем напрямик через коридор до входной двери?

Снова звук. Сначала шуршание, отчетливое и даже вызывающее. А потом…

Да. Птичий щебет.

Она вышла в коридор. Потопталась на месте, несколько раз неуверенно поворачиваясь в разные стороны, наугад нащупывая направление, словно в детской игре «холодно — горячо». Они действительно были где-то здесь, как ни удивительно, как ни алогично, — они щебетали звонко и требовательно, и совсем рядом, близко, почти над головой…

Вскинула голову, посмотрела вверх. Ну наконец-то мы догадались.

«Привет. Тут такое дело: мне нужно срочно уехать, а у меня в доме вылупились птенцы. Было бы очень здорово, если б ты смогла их забрать и кормить первое время. Я оставлю ключи за порогом. Спасибо. Олег».

Только сумасшедшая могла поверить такому вот письму, безоговорочно принять его как руководство к действию.

Потому-то он и написал не кому-нибудь, а нам.

Они орали в две ромбовидные глотки, едва не вываливаясь из гнездышка на крыше сувенирного соломенного домика под самым потолком. Анна сбегала в кабинет за табуретом, дотянулась, вынула по одному и пересадила в корзинку. Птенцы были горячие и шершавые, они сопротивлялись, хлопая недоразвитыми крылышками и сначала цепляясь за гнездо, а потом царапая ладонь острыми коготками. Затем она прошла на кухню, набрала воды и напоила обоих, с трудом выдергивая пипетку из голодных клювов. Теперь сварим яйцо и для начала скормим птеродактилям желток, а уже по дороге домой заедем в город и озаботимся более подходящим птичьим кормом. Кормить их надо постоянно, как минимум каждый час-полтора.

Она знала. Еще в офисе разыскала в сети всю нужную информацию.

И заранее купила корзинку, пипетку и пинцет.

* * *

Чужую машину во дворе Анна увидела поздно, когда уже въехала и припарковалась сама. Длинный черный автомобиль хищных линий, никогда мы его раньше не видели, никто из партнеров или заказчиков Олафа не подруливал ни на чем подобном. В машине кто-то был, чужое присутствие ощущалось сквозь затемненные стекла, и вообще в ней чувствовалась угроза, расплывчатая, но готовая вот-вот выкристаллизоваться в конкретную геометрическую форму. Посмотрим. Подождем.

Птенцы в корзинке спали, втянув в полуголые тельца взъерошенные головы, куда-то спрятав длинные шеи и прикрыв сизыми веками выпуклые глаза. Интересно, что из них вырастут за птицы. Подняла корзинку медленным плавным движением, стараясь не покачнуть, не разбудить. Выбралась из машины и пошла в дом.

Голоса доносились с веранды сначала общим фоном, но уже нервным, прерывистым, потом разделились на две звуковые дорожки: Олаф и тот, другой. Значит, он все-таки приехал к мужу. Если бы к нам, если б Олаф просто развлекал его светской беседой до нашего возвращения, взаимодействие двух дорожек было бы совсем другим. Нейтральным. Без отчетливой, нарастающей с каждой их секундой и с каждым нашим шагом конфронтацией. Уже можно было различить отдельные слова: Олаф говорил не на родном языке, что само по себе ослабляло, делало его платформу более тонкой и шаткой, — а тот, другой, наступал уверенно, не сомневаясь в скорой победе… он всегда так умел.

Она узнала его до того, как открыла дверь. Только не поверила себе, пока не увидела. А увидела не сразу, лишь после того, как отодвинулась в сторону мужняя спина, в первые мгновения, как всегда, закрывшая обзор. Мы с мужем, если кто не в курсе, любим друг друга. Мы никак не можем, встретившись после микроскопической разлуки, не броситься друг другу в объятия. Особенно ощущая затылком длинный чужой взгляд — перед собственным, быстрым и прицельным, как снайперский выстрел через плечо.

Улыбнулась:

— Здравствуйте.

— Добрый день. Рад знакомству, госпожа Свенсен.

Анна поставила на столик корзинку с птенцами, слегка встряхнув ее невидимым резким движением. И они выстрелили, как два пружинных птеродактиля из коробочки, заорали, разинув рты, замыкая на себе дугу всеобщего внимания. Мизерная фора, но нам должно ее хватить.

Виктор. Здесь и сейчас. Таких совпадений не бывает, их не бывает вообще, совпадений, есть только цепи с причудливым, но геометрически правильным плетением звеньев. Люди из прошлого и настоящего, близкие и чужие, ненавидимые и любимые в какой-то момент сплетаются в цепь, и в ней не отыскать ни концов, ни зазоров. Цепь захлестывается петлей — и всё. А ведь мы когда-то верили в свободу.

Единственное, что мы можем — попытаться как можно точнее определить порядок связей внутри цепи. У Виктора и в самом деле какие-то дела с Олафом, иначе он не был бы так неприкрыто, мальчишески удивлен. Не стал узнавать нас вслух, а значит, захочет поговорить наедине. Поможем? Поможем. Возможно, не только себе, но и — попутно — нашему такому сильному и такому беспомощному сейчас мужу. В конце концов, если кто забыл, мы любим друг друга. Ободряюще улыбнулась ему поверх птичьей корзинки.

И Олаф, кажется, на что-то решился:

— Виктор, — он куда мучительнее, чем обычно, подбирал слова. — Наш бизнес управляет не я один. Я должен советоваться с партнеры… другие собственники завода. Прошу ваше разрешение, я должен звонить.

— Я пока займу наших гостей, — вступила Анна легко и непринужденно, словно по отметке в партитуре. — Не хотите ли пройтись, Виктор Алексеевич?

Кажется, мы выдали себя обращением по имени-отчеству, но, если разобраться, кто мог заметить? Олафу явно не до того, а Виктор в курсе происходящего, он простит нам такую небрежность. Разве что удивленно поднял голову мальчик, его секретарь.

Странно знакомый мальчик. До острого, цепляющего, как птичий коготь, холодка внутри.

* * *

Белые стены с яркими медицинскими плакатами совершили странный маневр, коридор покачнулся, как если бы находился не на твердой земле, а на борту корабля. Придерживаясь пальцами за ускользающую плоскость, Анна опустилась на кушетку. Благо их тут достаточно, через каждые полтора-два метра, не считая дверных проемов. Все, хватит, пора уезжать отсюда. Мы сделали все, что могли. Мы все смогли и все сделали. Теперь домой.

Только сначала немного отдохнуть. И что-то еще… забыла…

Ах да — покормить птенцов.

Вытащила из сумки пипетку, пинцет, пузырек с водой и баночку с кормом. Откинула платок с корзинки, и птеродактили с готовностью выстрелили ромбами раскрытых ртов. Теперь только следить, чтобы не отхватили пальцы вместе с пинцетом… Корзинка с птенцами почему-то оказалась не на веранде, где мы ее оставили, а в спальне на полочке перед зеркалом, туда оно не докатилось. Видимо, Олаф убрал, наверное, своим щебетом они мешали ему говорить по телефону.

Зазвонила мобилка. Анна бессильно покосилась на определитель номера: Иган, старший сын. Насколько все-таки повезло, что они оба были там, у свекрови. Собственно, они до сих пор у нее, и лучше б им пока не возвращаться.

— Да, Игги.

— Привет, ма. Как ты там?

— Более-менее. А вы? Сколько раз подрались?

— Очень нужно мне с ним драться! Да если б он не…

Иган пустился в боевую летопись, и Анна ненадолго сбавила внимание, словно подкрутила звук в телевизоре; прикрыла глаза, собираясь с мыслями, прикидывая варианты. Совсем ничего не говорить, выдумав на скорую руку предлог подольше погостить у бабушки? Не годится, новость о разрушенном особняке совладельца рыбзавода скоро обойдет все информационные порталы, а мальчишки же практически не вылезают из сети. Надо сказать уже сейчас, в смягченной, приемлемой форме, чтобы все прочие версии воспринимались потом как анекдотичное преувеличение.

— … вообще не его! Скажи, ма?!

— Понятно. Бабушка вас пока терпит?

— А что? — немедленно отозвался чуткий, как барометр, Иган.

— Если вы с Недом ее не вконец достали, останетесь там еще на несколько дней. У нас тут образовался экстренный ремонт, веранду подмыло…

— Стекло разбилось? — деловито поинтересовался сын.

Пришлось признать:

— Да.

— А я отцу давно говорил! — Иган не скрывал ликования. — А он — проект, проект!.. У Тома из нашего класса все стекла в доме посыпались безо всякого проекта. А что, и в школу в понедельник не пойдем?

— До понедельника нужно дожить. Ну все, привет Неду и бабушке. Я ей перезвоню. Давай.

Потом, решила Анна, пряча мобилку, из дому. Свекрови, как ни крути, придется сказать, что Олаф в больнице, и сейчас на это нет никаких сил. Домой, и поскорее. Надо еще вызвать архитектора и ремонтную бригаду, оценить масштаб разрушений, рассчитать смету и уже сегодня начать основной ремонт. Веранду, вернее, то, что от нее осталось, лучше снести; Иган прав, нечто подобное давно должно было случиться. Поставить глухую гранитную стену, и черт с ним, с видом на море. От этого моря мы никогда не ждали ничего хорошего.

Наевшиеся птенцы потрясли гузками, уронили в подставленную салфетку по сизой капсуле помета. Сдвинули веки, словно створки дверей на фотоэлементе. В следующий раз покормим их дома. Вот и образовался метрономно-четкий ритм жизни: от кормления до кормления, как и задумано природой в незапамятные времена. Все остальное давно не подчиняется никаким ритмам, распадается, рвется, раскалывается на куски. То, что случилось сегодня — не более чем закономерный коллапс. И вряд ли окончательный.

На удивление прочной остается только цепь. Почему это произошло именно с появлением Виктора — случайность, совпадение? Совпадений не бывает. Наглухо сомкнутые звенья цепи: его неожиданный приезд, интерес к Женьке-Олегу, внезапный, как выстрел, вопрос о птенцах и мальчик, самое главное — мальчик, его сын, привезенный сюда для неведомой цели. Они не встретились, разминулись: единственное слабое, распаявшееся звено; однако цепь наверняка сплетена прочнее и многослойнее, чем кажется на первый взгляд, одно звено вряд ли что-то решает.

Все равно. Появляется какой-никакой шанс ее порвать.

Анна чуть не пропустила заезд к дому. Только проехав на десяток метров дальше, сообразила, что это он и был: вместо узкой укатанной дорожки, юрко ныряющей в лес — черно-белые ломти перепаханного снега, широченные следы не то громадных шин, не то гусениц, обломанные ветви по краям. Машину чувствительно встряхнуло при въезде, а затем мелко затрясло на разбитой дороге. Которая не ведет никуда, кроме нашего дома. Как это понимать? Кто туда проехал?.. когда?!

Анна повела машину медленнее, готовая в любой момент притормозить, даже свернуть в лес. Увидеть их раньше, оставаясь невидимой. В доме никого: Олаф в больнице, прислугу он сегодня отпустил, а дети… слава богу, подумала в который раз за нынешний день. Хоть что-то одно совпало так, как нам надо. Еще один поворот, и будет место, откуда можно разглядеть кусочек набережной и угол дома. Там мы, пожалуй, и остановимся пока. И, если понадобится, оставим машину.

Свернула. Притормозила. Вышла в пружинистую насыпь взрытого снега.

На набережной стоял грузовик-внедорожник с яркой эмблемой известной строительной фирмы, монополиста по региону. Деловитые оранжевые фигурки, похожие издали на тропических муравьев, сновали туда-сюда, сгружая в кузов объемистые пластиковые мешки. Анна отошла на несколько шагов в сторону, отвела сосновую лапу, открывая обзор на то место, где раньше была наша знаменитая веранда, а несколько часов назад громоздились обломки и горы битого стекла. Здесь тоже возились муравьи, сгребая строительный мусор, осматривая остовы несущих конструкций и производя другую, не идентифицируемую издали деятельность.

Интересно. Мы их не заказывали.

Она вернулась в машину, резко тронулась с места и подъехала к дому с демонстративной лихостью, затормозила на развороте с визгом, взметнув облако поземки из-под колес. Не открывая дверцы, опустила стекло и выглянула, положив на его ребро хозяйскую властную руку.

Рабочие продолжали заниматься своим делом, никак не реагируя на ее эффектное, даже чересчур, появление. Один прошел совсем близко, толкая перед собой трехколесную тележку; встретившись с Анной глазами, кивнул, только и всего.

Может быть, Олаф уже пришел в себя и первым делом прямо из больницы заказал по телефону ремонтную бригаду? Похоже на него, на нашего любимого, основательного и хозяйственного мужа. Но его лечащий врач говорила, что после обезболивающих инъекций он будет спать до завтрашнего утра. На всякий случай Анна набрала номер дежурного поста: медсестра нежным голосом отрапортовала, что господин Свенсен из вип-палаты в данный момент спит, состояние его стабильное, средней тяжести. Средней, допустим… Ему изрезало осколками все лицо, наложили восемнадцать швов — ультракосметических, клялся хирург. Впрочем, шрамы украшают мужчину, а тем более такого ультрамужественного викинга, как наш Олаф. Прикусила губу; циничны мы, однако. И вообще, пора идти домой, кормить птенцов.

Если это по-прежнему наш дом. Передернув плечами, вылезла из машины.

Рабочие здоровались мельком, не особенно отвлекаясь. В самом деле, не подходить же к ним самой, не озадачивать же странноватым для хозяйки вопросом: кто, собственно, им платит. Может, они из какой-нибудь муниципальной службы или, скажем, от Министерства по чрезвычайным ситуациям? На оранжевых комбинезонах не было никакой символики, кроме коммерческого логотипа. Недешевой, насколько мы знаем, конторы. Откуда?..

И вдруг остановилась у бывшего крыльца.

Виктор. Ну разумеется. Больше просто некому.

Нет, бессмыслица. Анна двинулась дальше, обходя кирпичное крошево, куски стекла и штукатурки, — полный идиотизм. С чего это вдруг? Да, у Виктора какой-то общий бизнес с Олафом, однако явно в стадии конфликта. У него масса других дел там, на общей нашей родине, он намеревался сразу же после переговоров вылететь обратно и, без сомнения, так и сделал, несмотря на местный, вряд ли важный для него форс-мажор. Он исчез из нашего поля зрения сразу же, как только это случилось, мы даже не заметили, когда именно, — что само по себе доказывает, мягко говоря, равнодушие к нашим проблемам и трагедиям. Как же, ведь у него до сих пор есть самое главное: его свобода. В кавычках, но по-прежнему ярко-салатового цвета.

Виктору абсолютно незачем ни с того ни с сего организовывать ремонт в доме конфликтного партнера и бывшей… союзницы, подруги? Никогда мы с ним не были ни союзниками, ни друзьями, разве что в самом начале, в щенячье-наивный период нашей свободы, тьфу. Да нет, даже тогда. Потому что никакая эйфория весеннего цвета не мешала кое-что видеть и многое понимать. И он, со своей стороны, понимал тоже. Нас с ним не связывает ничего. Ничего хорошего, мы хотели сказать.

Он мог так поступить только в одном случае. Если точно знал, что это было. Если сам был каким-то образом причастен к случившемуся… стихийному бедствию? Не смешите моих птенцов. И еще — если это зачем-то нужно ему самому. Что ж, посмотрим. Как оно замкнется, последнее, решающее звено цепи.

Дверной проем, ведущий с веранды в дом, уцелел, только сама дверь повисла на покореженных петлях. На некрашеных досках коридора четко виднелась граница захлеста волны, похожая на извилистую береговую линию с полуостровом и архипелагом. Дальше начинался собственно дом. По недоразумению не взятая пока крепость.

Анна прошла на кухню, поставила корзинку с птенцами на стол. Надо придумать, где их держать. До возвращения Олега… хотя вряд ли он захочет забирать их обратно. Можно себе представить, каково ему было впервые услышать из-под потолка их голодный щебет.

Птенцы. Из сувенирных, заведомо мертвых и ни разу не насиженных яиц. Вылупились, потому что весна. Пускай она ни капли не похожа на весну. Пускай все вокруг вопиюще не так, как должно быть, как было всегда, как хотелось бы, как устоялось. Или наоборот — именно поэтому.

Так или иначе, их пора кормить.

Разложив баночки и приборы, сдернув с корзинки платок, она отвлеклась на звонок мобилки. И замерла над двумя орущими ртами.

— Нам надо встретиться, — сказал мягкий мужской голос. — В понедельник, как обычно, в «Колесе».

Только что нам казалось, будто мы знаем, предвидим, где оно замкнется, последнее звено цепи. С ума сойти, насколько мы ошибались.

Оно уже замкнулось.

(за скобками)

Подошла официантка с меню.

— Что вы будете, Таня? — спросил Владислав.

— Ничего, — бросила она.

— Ну хоть кофе-то выпьете. Пожалуйста, два эспрессо.

Барышня записала заказ и удалилась, вертя задницей в клетчатой плиссированной юбочке. Ресторанчик был выдержан в шотландском стиле, заведение с претензией, никак не для студентов. Поднывала волынка, действуя на нервы. Татьяна подперла кулаком подбородок, потрогала край косы:

— Я хочу, чтобы вы понимали, Владислав, — сказала она. — Не стройте иллюзий на мой счет. Я согласилась с вами встретиться только потому…

— Что вам нужны доказательства, — с готовностью продолжил он. — Сейчас. Доказательства у меня есть.

Расщелкнул кейс и поставил на столик серебристый ноутбук размером и вправду с записную книжку. Круто, оценила Татьяна. Неужели их специально снабжают такой вот игрушечной техникой, чтобы легче было вербовать стукачей? Или все-таки купил на свои, несколько месяцев подряд откладывая с зарплаты?.. так тоже ведь неплохо.

— Если вы не возражаете, я пересяду поближе, — сказал службист.

И пересел — прежде, чем она успела возразить — совсем рядом, вплотную, откинув с дощатой скамьи край клетчатого пледа. Развернул ноутбук; монитор был сплошь усеян микроскопическими превьюшками фотографий. Ну-ну. Будет забавно, если он собирается продемонстрировать профессиональному дизайнеру возможности фотошопа.

— Значит, смотрите, — он увеличил первый снимок. — Узнаете кого-нибудь?

Виктора она, разумеется, узнала сразу. Смешного, перекошенного на краю кадра, с открытым в разговоре ртом и красными глазами. Н-да, какой уж тут фотошоп.

Дядьки, сидящие за столом, были незнакомые. Все до единого.

Пожала плечами.

— Вот это, — службист навел курсор, — Дмитрий Александрович Розовский. Вы можете не знать его в лицо, но имя-то должны были слышать.

Татьяна кивнула.

— Политтехнолог-привидение, — усмехнулся Владислав. — Все о нем говорят, но мало кто видел. Профессионал, не провалил ни одной предвыборной кампании, хотя сам предпочитает в прессе не светиться. Вам повезло, можно сказать. Поехали дальше.

Пошевелил пальцем, меняя кадр. Теперь Виктора вовсе не было видно, только раскрытая ладонь высовывалась из-за края дилетантской фотографии, зато дядьки развернулись анфас. Курсор пополз по одинаково плоским, как тарелки, зеленоватым лицам:

— Ефим Повзнер, из десятки самых богатых людей страны. Лев Анциферов, контролирует практически весь объем внутренних поставок нефти. А вот это, с краю — сам Анатолий Глебчук. Не знаете? Поймите, Таня, фигурам такого ранга не нужна публичность. Однако настоящая власть принадлежит именно им.

Он снова сменил кадр, и на фото опять появился Виктор. Размахивающий руками. Растерянный.

— Что он там делает? — коротко спросила она.

— Отчитывается, — усмехнулся службист. — О проделанной работе. Об истраченных финансах. О вашей свободе.

— Ну и как?

Официантка принесла кофе. Татьяна с самого начала твердо решила к нему не притрагиваться, тем более что редкая гадость это эспрессо. Забыла, отпила сразу полчашки.

— Вы сами знаете, как, — Владислав закрыл свою игрушечную машинку. — Одобрили, увеличили финансирование. Проект «Наша свобода» выведен на новый уровень. Политический, — он тоже отпил кофе, причмокнув с явным удовольствием. — Но это еще не все.

Волынщики смолкли, после маленькой паузы зазвучало что-то струнное и чистым высоким голосом вступила певица с грустной и прекрасной балладой. Захотелось послушать. Слушать, молчать и забыть, сколько на свете подлецов. Обаятельных и красноречивых, которые самим своим существованием способны разменять, измельчить и распылить в пепел даже такую абсолютную ценность, как свобода. А ведь сколько по-настоящему хороших, честных, чистых ребят верят ему безоговорочно, как старшему, как лидеру… Тьфу.

И Женька.

Службист молчал. Ждал вопроса. Не дождется; Татьяна залпом допила кофе. Скривилась от горечи.

— Вот вы как думаете, Таня, — он все-таки сдался первым, и она удовлетворенно усмехнулась, — зачем оно им нужно? Глебчуку, Повзнеру, Анциферову? Зачем им понадобилось вкладывать деньги, нанимать самого Розовского для раскрутки какой-то «Вашей свободы»? Кстати, это же вы раньше разрабатывали весь дизайн, имиджевые материалы, пиар-стратегию… ленточки ваши салатовые?

— Ну Розовскому я, допустим, не конкурент.

Прикусила язык. Вырвалось; опасно и бессмысленно демонстрировать остроумие и сарказм перед службистом. С ними вообще нельзя вступать в какой-либо эмоциональный контакт, об этом Виктор рассказывал новичкам еще тогда, во времена «Пяти шагов к свободе».

Мало ли что он рассказывал. И она, слава богу, не новичок.

— Вы умная девушка, — сказал Владислав. — Скажите сами: для чего вы им нужны?

Пожала плечами:

— Для каких-то своих целей.

— Правильно, — он улыбнулся. — Может, заказать что-нибудь посерьезнее? Вы уже обедали?

— Пообедаю, — сухо бросила Татьяна. — Но не здесь. Если вы хотите сказать мне что-то еще, говорите. Если нет, я пойду. Спасибо за кофе.

И надо было встать синхронно с последними словами, с финальным аккордом дозвеневшей баллады. Протормозила, осталась на месте. Как будто ждала неизвестно чего.

— Я скажу вам, — медленно произнес Владислав. — Назревает большой передел. Сфер влияния, ресурсов, власти. По всей стране, а возможно, и гораздо шире. И нужен толчок. Дестабилизирующий фактор, с которого начнутся кризис и хаос, необходимые для беспрепятственного дележа. Боюсь, на эту роль назначены вы с вашей зеленой свободой…

В его кармане зазвонил мобильный. Службист ответил, несколько раз повторил «да». Отключился и посмотрел на нее в упор:

— Извините, Таня. Я должен идти, было очень приятно с вами пообщаться. Расплатитесь, пожалуйста, за кофе. Если вдруг понадоблюсь, звоните.

Забрал со стола ноутбук, поднялся и ушел — раньше, чем она успела попрощаться. Оставив крупную купюру и кремового цвета визитку на столе.

Татьяна подозвала официантку, сунула деньги в папочку со счетом. Уйти, не дожидаясь сдачи, пускай этой псевдошотландской дурочке раз в жизни перепадут приличные чаевые. Повертела визитку в руках. Может быть, по-приколу тоже положить в папку — чтоб знала, кого благодарить?

Усмехнулась и спрятала в сумку.

(за скобками)

ГЛАВА II

Смешно — влюбиться после сорока. Ну, допустим, не совсем после сорока, а гораздо, гораздо раньше. Допустим, не совсем влюбиться, а так, позволить себе впустить в жизнь еще один компонент, одинаково несерьезный и важный, поставить светофильтр, который ничего по сути не меняет, но делает ее насыщенной, свежей, яркой. Как никогда.

Просыпаться с ощущением ясности и света: он есть, он здесь. Можно написать ему письмо, а можно поехать по делам в поселок и увидеть издалека. За два месяца без малейших усилий сжечь четыре сантиметра на талии. Чуть ли не каждый вечер бросаться на мужа со страстной смесью иллюзорной вины и благодарности за то, что он рядом, он настоящий, а наша проверенная любовь по всем параметрам выигрывает у той, смешной, придуманной. Но ежедневно ощущать колкую дрожь, открывая электронный ящик. Чувствовать себя счастливой, сочинив еще один предлог приблизиться, протянуть еще одну ниточку, реальную разве что в нашем воображении. Готовиться к встрече в реале, как к первому балу в шестнадцать лет. И с радостным удивлением осознавать: все хорошо, все именно так, как и должно быть, легко и весело, без напряжения и барьера, одна волна, взаимопонимание с полуслова. Потому что — любовь. Избавленная от обязательств и жертв, страстей и страданий, щедро сдобренная пьянящей, давно позабытой свободой.

Смешно, мы знаем. Мы согласны, чтоб оно было смешно.

Мы на все согласны, лишь бы убедить себя в том, что наша любовь — главная и единственная мотивация всех поступков, а то, другое — нечто вроде попутного транспорта, кстати попавшегося на дороге. Можно было обойтись без него, но так быстрее. Удобнее. Рискнуть, ощущая свое превосходство и неуязвимость. Использовать, а не быть использованной. Обмануть, обвести вокруг пальца. Взять реванш, в конце концов.

И вот это — по-настоящему глупо и смешно.

С утра над морем ходили серые тучи, снег стал мокрым и ноздреватым, как если бы, наконец, близко подобралась весна. Однако уже к полудню стало морозно и ясно, яркое небо прошивало воздух ледяными иглами зимнего солнца. Анна боялась за птенцов. Брать машину не стоило, офис расположен в двух шагах от «Колеса», однако не переносить же корзинку по морозу. Спрятала за пазуху, и редкие прохожие сворачивали шеи в сторону странноватой женщины с гордо торчащей единственной грудью пятого размера.

В «Колесе» было по-дневному свежо и пусто, разнокалиберные колеса висели неподвижно, словно циферблаты остановившихся часов: внутреннее время заведения еще не набрало оборотов, только-только начало готовиться к разгону. Странно, что они не назначили встречу вечером, когда реально и вправду сойти за случайных посетителей. Впрочем, и в прошлый раз было так же, и нас не покидало ощущение, что бармен за стойкой слышит каждое слово негромкого делового разговора. А может быть, это «Колесо» — вообще их точка, и весь персонал получает небольшую, но стабильную прибавку к жалованию. И даже скорее всего. Странно, что мы не догадались раньше.

А он, Олег, ходит сюда едва ли не каждый день. Дурачок. Привыкший к тому же считать себя свободным.

Службист сидел за самым дальним столиком, над его затылком зависло, как нимб, розовое колесо от детской коляски. Читал газету, развернув ее почти на весь стол и не поднимая головы, словно и не особенно переживал, придет ли кто-нибудь к нему на встречу. А ведь мы опаздываем уже на десять минут. Анна пересекла паб напрямик, не здороваясь с барменом, села напротив службиста, расстегнула пальто и поставила прямо на газету корзинку с птенцами.

Он вскинул взгляд синхронно с двуствольным залпом из корзинки. Захлопал ресницами, и Анна удовлетворенно усмехнулась. Удалось-таки удивить, скандализировать, сбить с толку.

— Добрый день, госпожа Свенсен.

— Здравствуйте, — отозвалась небрежно, доставая баночку и пинцет. — Одну минуту. Накормлю и буду к вашим услугам.

Вечно голодные клювы рвали пинцет из рук. За два дня птенцы не то чтобы подросли, но заметно оперились, стали меньше спать, сделались более крикливыми и активными, то и дело пружинами выстреливая из корзинки. Анна возила их за собой повсюду, процедуру кормления уже наблюдали сотрудницы фонда и партнеры мужа, сам Олаф, сплошь заклеенный пластырем, и весь персонал клиники, домашняя прислуга и даже бригадир строителей-ремонтников, приглашенный в дом на чашку чая. Пускай и этот посмотрит, ему полезно.

— Я слышал, у вас неприятности.

Они всегда начинают издалека. Анна глянула поверх корзинки и ослепительно улыбнулась:

— Не стоит беспокойства. Муж выздоравливает, ремонт на завершающей стадии.

— Опасно строиться так близко к морю.

— Да, вероятно.

Она выкапала напоследок в каждый рот по пипетке воды, заодно оросив и газетный лист, чего уж там. Смешно выпятив хвосты из корзинки, птенцы затрясли гузками прямо над завлекательным заголовком; Анна сжалилась, подставила салфетку. Убрала корзинку со стола, и службист поспешно сложил газету. Только у нас в глуши и сохранились подобные ретрограды, весь цивилизованный мир давно отдает преимущество сетевым и электронным масс-медиа. Официант принес кофе Анне и пива службисту, хотя тот ничего не заказывал, по крайней мере при ней. Еще одно подтверждение нашей догадки.

— Когда он вернется?

Вопрос вовсе не застал ее врасплох. Однако Анна глянула удивленно и невинно:

— Кто?

Человек напротив отпил фирменного темного из «Колеса», посмотрел на нее с мягкой грустью. Зажурчал его бархатный голос; у них у всех хорошо поставленные голоса, неторопливые, словно у дикторов старого телевидения. Грусть постепенно сменялась укором:

— Мы сотрудничаем с вами более двадцати лет, госпожа Свенсен. Казалось бы, пора научиться если не доверять друг другу, то по крайней мере не создавать дополнительных трудностей в общении. Мы оба занятые люди. Давайте не затягивать нашу встречу.

— Давайте, — она снова улыбнулась. — К сожалению, о планах Олега Стеблова мне ничего не известно. Если это все…

— Плохо.

Пожала плечами: жест, отрепетированный еще тогда, как только мы решились ввязаться в эту достаточно неприятную и двусмысленную игру. Ничего. Ничего они не могут нам сделать — здесь, в чужой стране, где у них действует максимум какой-нибудь хлипкий филиал с ограниченными полномочиями. Это они поставляют нам информацию: его емейл, его адрес, да и о самом его присутствии здесь мы узнали опять же от них… Плохо? Да замечательно! С какой стороны посмотреть.

— Вы должны были установить с ним доверительные отношения, — упрекнул службист. Анна не помнила, как его зовут, дурной тон — запоминать имена службистов, подобную ошибку мы могли допускать разве что в юности. Доверительные отношения, да.

— Да, конечно. Но я не рискнула злоупотреблять его доверием.

— Жаль.

Анна смотрела вопросительно. Ему жаль; ну и?..

— Сегодня понедельник, — раздумчиво сказал он. — По идее, должен был уже и вернуться. Договоримся так: если его не будет до завтрашнего вечера, около полуночи вы звоните ему на мобильный и просите срочно приехать.

— У меня нет его мобильного.

— Возьмите.

Приняла кусочек бумаги с распечатанными цифрами, словно оторванный с уличного объявления. Его телефон. Кровь к щекам — не видно против света? — дрожь по спине, острая щекотка где-то внутри. Смешно, конечно же, смешно. Но как хорошо, безукоризненно работают! Они на нас, а не наоборот.

— А как я ему объясню, где взяла номер?

— Никак. Попросите приехать и сразу отключитесь. Он сам себе все объяснит, в меру фантазии.

— Он догадается.

— Ну до сих пор же не догадался.

Не догадался, беззвучно шевельнув губами, подтвердила Анна. Не догадался, потому что до сих пор мы не сделали ни малейшего движения по вашему приказу. Иногда наши намерения совпадали, словно фарватеры попутных судов, но такие совпадения — случайность и ложь, их все равно что вовсе не было. Разумеется, мы не станем ему звонить. Но за саму возможность, за вероятность, за длинную цепочку цифр на узкой бумажке — спасибо. Мы вами довольны. Будем работать дальше.

— Так что там у вас с ремонтом? — вдруг спросил службист.

Анна вскинула голову. Вот как; а мы думали, данная тема давно пройдена и закрыта. Красиво закольцовывает встречу?

Взялась за ручку спящей корзинки:

— Заканчиваем. Веранду снесли, сейчас возводят новую стену. Пришлось внести изменения в проект, но безопасность, как вы понимаете, доро…

— Дорого?

Рокот бархатного баритона. Праздное любопытство, не больше.

Анна поставила корзинку назад, и птенцы встрепенулись от резкого движения, всколыхнув изнутри платок.

Мы ведь так и не узнали до сих пор, во сколько он обходится, наш ремонт — и кому. Даже прозвонив по всем службам строительной компании. Даже зазвав бригадира на чашечку чая. Мы сделали все, что могли; другое дело, что не могли, да и не горели желанием заниматься только этим. Но тем не менее.

Службист смотрел дружелюбно. Они всегда так смотрят, предлагая плату за услуги. В меру щедрую и как нельзя более своевременную.

— Недешево, — кивнув, показала ослепительные зубы. — Мы с Олафом, он религиозный человек, подумываем о том, чтобы перевести аналогичную сумму на счет Фонда. Нашего Фонда помощи малоимущим рыбацким семьям, вы, наверное, в курсе.

Он в курсе. Он, конечно, оценит изящество нашего отказа. Ну?!

Службист допил пиво. Тронул колесо старинной прялки у стены и сквозь пустой бокал посмотрел на его лениво затухающие обороты. Он явно был обескуражен, откровенно тянул время, заставляя усомниться в своем звании и профессионализме. Встать, одеться, спрятать птенцов за пазуху и уйти, пока он собирается с достойным ответом.

Анна уже почти так и сделала, когда службист подал, наконец, свой поставленный голос:

— Не уверен, что мы сейчас говорим об одном и том же, госпожа Свенсен. Так или иначе, желаю вам поскорее разделаться с вашим ремонтом. Будет неприятно, если он затянется.

— Неприятно, — согласилась она.

И поднялась из-за столика.

* * *

Когда Анна уходила на встречу со службистом, на работу как раз заявилась Ивонн, попавшись на пути буквально в дверях. Теперь в офисе заседали уже они обе, Ивонн и Рина. Разумеется, пили кофе, разумеется, обсуждали нашу личную жизнь. Иногда они общались также на темы свадеб манекенщиц и разводов кинозвезд, однако в этом случае не стали бы замолкать с разгону, словно синхронно обжегшись неловким глотком.

— Привет, Рина, — с улыбкой сказала Анна.

С Ивонн мы сегодня уже здоровались. Правда, отозвались все равно обе, наши одинаково драгоценные сотрудницы и подчиненные. Их столы образовывали в тесном офисном помещении ножки кириллической буквы «П» — или широкую клешню, в которой плотно и беспомощно застрял начальственный, наш стол. Сейчас, когда обе, в кои-то веки, оказались одновременно на рабочих местах, последняя аналогия заметно усилилась.

— Кофе будете? — чирикнула Ивонн.

Прежде, чем мы успели отказаться, это сделала за нас Рина:

— Анна пьет только чай, и правильно делает. Доживешь до ее возраста, поймешь, как трудно сохранить хоть какое-то здоровье.

Рине недавно исполнилось пятьдесят, каковое событие звучно отмечалось в «Паласе», самом помпезном и дорогом ресторане города, где ее тумбообразная фигура в красном бархате с золотом потрясающе смотрелась на фоне канделябров и драпировок того же цвета. Рина была женой партнера Олафа, одного из совладельцев рыбзавода, и Фонд, кажется, стал первым местом ее работы после замужества: не мог же партнер оставить без присмотра такую странную структуру. А вот придумать супруге вторую руководящую должность не сумел, чего Рина так и не простила — ни ему, ни нам.

— Спасибо, девочки, я только что пила.

— С кем?

Ивонн, пухленькая блондинка, юная и простодушная, как молочный поросеночек, перешла в Фонд из бухгалтерии рыбзавода. Ивонн была влюблена в нашего мужа и надеялась когда-нибудь увести его из семьи, потому и работала здесь за смешные деньги — Олаф всегда умел экономить. В Фонде он почти не появлялся, но она зорко отслеживала и перемещения объекта, и любую полезную для себя информацию.

— С мужчиной, — откликнулась Анна, и поросеночек порозовел от удовольствия, переглянувшись через стол со старшей подружкой-советчицей Риной.

— Угу, — многозначительно прогудела та. И тут же с безупречной бабской логикой поинтересовалась у Анны, когда снимают швы.

— Еще не скоро.

— Если ему что-нибудь нужно, я съезжу, — вскинулась Ивонн. — У вас же, наверное, много работы.

Вздохнуть. Изобразить очередную улыбку; в такие моменты мы донельзя благодарны нашему стоматологу. Пояснить популярно и твердо:

— У тебя тоже много работы. В больнице все есть, очень хороший уход и лечение, мы с Олафом довольны. Я там буду вечером, передам привет.

— Передавайте, — разрешила потухшая блондинка. Рина снова промычала нечто, наполненное множественными смыслами. Пора заканчивать. Найти им, черт возьми, какое-нибудь занятие.

Когда мы придумали этот Фонд, когда с горящими глазами рассказывали Олафу, как оно будет, выстраивали концепцию, рисовали графики и расписывали смету — казалось, что наконец-то оно у нас появится, настоящее дело, приносящее реальную пользу конкретным людям. «Благотворительность» — поганое словечко, мы предпочитали говорить «помощь». Своевременная, адресная, дифференцированная, которую можно ощутить, попробовать, взять в руки, приспособить в хозяйстве — в отличие от какой-нибудь иллюзорной свободы оптом для всех. Единственный способ помочь людям — помочь им материально. Формула, подкупавшая своей непреложностью и простотой.

Она тоже обернулась иллюзией. Тотальным блефом, фантомом, формализованной фикцией. Неопределенно-мутной праздной структурой, служащей неизвестно каким целям и непонятно чьим (хорошо, если в том числе и нашего мужа) интересам. И в дополнение ко всему местом, где неприятно и тяжко находиться, особенно в присутствии обеих подчиненных, которым и задание-то почти невозможно сочинить, так, чтобы на целый день. Что там у нас с квартальным отчетом?.. ну допустим.

— Рина, сверь, пожалуйста, квартальный отчет.

Супруга мужнего компаньона проворчала что-то себе под нос, но увеличивать громкость и конкретику возмущения не стала. Анна перевела взгляд на Ивонн, однако блондинка, почувствовав на себе начальственный прицел, с головой нырнула в монитор: сто процентов, какой-нибудь гламурный форум или портал полезных дамских советов. Вот и прекрасно, пускай там и сидит.

Теперь бы еще придумать, чем заняться самой.

Анна протянула руку, включила чайник. До сих пор горячий, он закипел практически мгновенно, не убив положенных нескольких минут. Заварила жасминовый чай. Компьютер неторопливо грузился: уходя из офиса хотя бы на полчаса, мы всегда выключаем его, поставив на пароль, иначе, увы, никак. Дождалась загрузки сети и, пока крутился вечный двигатель почты, вывела в другом окне месячный баланс по счетам Фонда.

Присмотрелась. Что-то не то.

— Ивонн!

— Да? — недовольный ропот блондинки, выдернутой из родной гламурной среды. Ничего, переживет.

— У нас не поступили деньги по гильдии. Позвони в банк, разберись.

Ивонн надула губки, немного погуляла по сети, выдерживая паузу, но взялась за телефон все-таки раньше, чем Анна допила чай. Пускай выясняет, в чем дело, это ее работа. Странно вообще-то, через гильдию рыбаков средства всегда поступали с календарной регулярностью месячных — потому трехдневная задержка и настораживает, усмехнулась Анна. Санаторий, например, тоже ничего пока не перевел, но с ними надо каждый раз говорить отдельно, а мы до сих пор не удосужились туда выбраться. А надо бы. Тоскливая рутина нашего полезного и нужного дела. Единственный способ помочь людям…

— У них все время занято, — сказала Ивонн. — Может, господин Свенсен в курсе? Я позвоню.

— Господин Свенсен не в курсе. Набирай дальше.

А ведь не исключено, что она и права, наш поросеночек с хищным французским маникюром. Олаф никогда не считал нужным посвящать нас в свои финансовые комбинации. Того, что через Фонд с успехом прокручиваются средства, предназначенные для совершенно других целей, мы не можем не видеть, однако не знаем точно, в деталях, наверняка. Возможно, все идет по плану, схема с гильдией исчерпала себя и благополучно свернута, о чем нас попросту забыли предупредить, — а может, произошел сбой из-за того, что случилось с Олафом? Наверное, действительно есть смысл позвонить ему в больницу…

Не хотелось. Ни звонить, ни разбираться, ни вникать. Как вообще случилось, что мы должны заниматься этой бумажной бессмыслицей, многоступенчатой фикцией, уродливой пустотой, образовавшейся на месте нашей благородной — единственный способ и так далее — но, похоже, нежизнеспособной идеи? Когда-то у нас имелась ясная и честная, даже творческая профессия. Ну, допустим, художника из нас не вышло, это было очевидно еще тогда, но совсем ведь неплохо получалось верстать салатовые брошюрки…

— Добрый день, — щебетнула Ивонн. — Вас беспокоят из правления Фонда помощи малоимущим рыбацким семьям. Хотелось бы прояснить один… что-что?.. Вот коза.

Последнее явно адресовалось уже в глухонемую трубку. Положив ее на место, Ивонн обратила на Анну наивные голубые глаза:

— Перезвоните к концу недели. Нормально?

— Разумеется, — отозвалась Рина. — Их генеральный директор сбежал с любовницей. Или похищен. На «Обозревателе» похищен, на «Вестях отовсюду» сбежал.

Так она сверяет квартальный отчет, устало подумала Анна. Развернуть, что ли, их столы так, чтоб были видны мониторы?.. Да какой смысл.

— С ума сойти, — выдохнула блондинка.

— Никогда бы не подумала, — изрекла супруга совладельца рыбзавода. — Он как-то был у нас на обеде, приличный такой мужчина… Хотя интересный, да.

— Этот «Обозреватель» вечно врет, — кивнула Ивонн.

— Они теперь, наверное, вообще заморозят счета. Сейчас узнаю, — Рина взяла со стола мобилку и развернулась вполоборота. — Советую и вам позвонить мужу, Анна. Все это непосредственно касается Фонда.

Встрепенулась Ивонн, всегда готовая предложить посильную помощь; Анна поморщилась. Да, конечно, сообщить Олафу, вдруг он не знает… Зачем? Все закономерно, разрушений не остановить, они и дальше будут нагромождаться одно на другое, как оползневые глыбы, выстраиваться с неотвратимой методичностью и протекать с ускорением, словно цепная реакция… Цепь. Наверное, мы ошибаемся, стремясь угадать во всем, что ни происходит, еще одно ее звено. Сколько можно, в самом деле, снова и снова оказываться бессмысленно правой…

Почтовый ящик давно загрузился — а мы совсем о нем забыли. Анна клацнула мышью, активизируя окно. Сообщений нет. Пустота.

— Ой!!! — на границе ультразвука завизжала Ивонн.

Анна вздрогнула, встряхнулась. Птенцы торчали из корзинки и в два распахнутых клюва настоятельно требовали еды.

О них мы позабыли тоже.

Логично было бы сразу после работы, не выезжая из города, навестить в клинике Олафа. Однако в свете последних событий меньше всего хотелось поступать логично. Анна поехала домой. Точнее — к тому месту на побережье, где до недавнего времени стоял наш дом, незыблемый, как элемент скального пейзажа. Теперь-то мы ни в чем не можем быть уверены, пока машина не свернула за последний поворот на выезде из леса.

Дом еще был. Пока стоял, пускай и неузнаваемый по силуэту, обрубленному, словно морда бойцовской собаки. Обращенную к морю стену довели уже почти доверху, глухую, слепую, монолитную. Надо было прорезать в ней хотя бы узкие окна-бойницы… Анна передернула плечами. Нет, не надо.

Так или иначе, полуразрушенным дом уже не выглядел, ремонт явно вышел на стадию косметики. Однако число бульдозеров, экскаваторов и грузовиков на бывшей набережной, взрытой и покореженной многочисленными колесами и гусеницами, зрительно даже увеличилось по сравнению с выходными. Конечно, раньше нам было не до того, чтобы пересчитывать строительную технику… но все-таки. Многовато. Чересчур.

Все они шевелились, двигались хаотично и в то же время целеустремленно, словно общественные насекомые. Вокруг дома бурлила какая-то необъяснимая деятельность, и ее эпицентром вовсе не являлась новая несущая стена. Подпрыгивая на ухабах перекопанного снега, Анна подрулила поближе, почти к тому месту, где парковалась раньше, до катастрофы.

И увидела котлован.

Геометрически квадратный, глубокий — деловитые экскаваторы и бурильные машины продолжали его углублять, возясь на дне, — и грандиозный по площади, раза в четыре превышающей фундамент нашего дома. Одна его сторона шла параллельно морю, срезая скалы и пляж, а перпендикулярная проходила всего лишь в десятке метров под нашими окнами. Высота отвалов по периметру уже почти достигала уровня второго этажа.

Анна выбралась из машины и побежала в гущу строительного хаоса. Он должен быть где-то здесь, бригадир, который пил с ней чай, как же его зовут, забыла… кажется, Пятрас… Петрас… Найти, прижать к новой стене, вытрясти правду. Кто им разрешил? Кто приказал?! Кто им платит?!!

Бригадира нигде не было видно. Редкие рабочие в оранжевом, проносясь мимо, едва кивали и почти сразу же скрывались в кабинах экскаваторов или грузовиков; те, что доводили стену, маячили в люльках на недосягаемой высоте. Анна выкрикнула «Петрас!» и не услышала своего голоса; такое последний раз было в детстве, когда нас заставляли петь в хоре. Строительный шум, до сих пор неслышимый, словно тиканье часов или рокот прибоя, внезапно обрушился оползнем грохота, скрежета, криков.

Она металась по стройке, за кем-то гналась, вцеплялась в чью-то спецовку, орала, срывая беззвучный голос до хрипоты, прямо в чью-то морду цвета и формы кирпича, вроде бы получала, но все равно не слышала ответ, жестикулировала сама и пыталась расшифровать чужие жесты, непонятные и чуждые, словно язык дикарей. А верткие, будто мелкие хищные динозавры, экскаваторы сновали по дну котлована, выбрасывая наверх скальное крошево, небольшие валуны и желтую глину…

И в конце концов мы устали. Выдохлись, махнули рукой, вспомнили о муже в больнице и птенцах в машине. Бессмысленно стоять на пути все разрушающей стихии, катастрофа все равно докатится до логичного предела, и напрасно мы считали им тот частный случай с нашей стеклянной верандой. Процесс идет и нарастает, и единствен ное, что имеет смысл — помочь тем, кому мы в силах помочь, спасти хотя бы тех, кого пока в состоянии спасти.

Обходя отвалы, перепрыгивая через рытвины, увязая в снежных кучах, Анна добралась до входа в дом. Перепуганная горничная бросилась навстречу с расспросами, но мы отправили ее подальше равнодушным хозяйским жестом, который когда-то приходилось долго репетировать перед зеркалом, а теперь ничего, получается само собой. Птенцы вопили и бесчинствовали, они проснулись еще на улице и где-то там, очевидно, сбросили платок, не попростужались бы. Один из них, цепляясь коготками, едва не вылез из корзинки. Пора им клетку покупать.

Сделала несколько шагов по коридору — и почти мгновенно, гораздо быстрее, чем ожидала и рассчитывала, уперлась в слепую стену, еще неровную, нештукатуренную, отсекающую свет, воздух, пространство, свободу. Надо будет повесить там зеркало, большое, во весь бывший проем. Вряд ли это поможет, но хотя бы так.

Анна свернула на кухню, поставила корзинку на стол и принялась кормить птенцов. Олег. Если он не вернется до завтрашнего вечера, мы должны ему позвонить. Забавно. И откуда мы, интересно, узнаем, вернулся он или нет? Опять выслеживать из-под стен соседних домов в поселке?.. А может, они думают, он сам объявится на горизонте, желая справиться о здоровье птенцов?!

Службист расспрашивал о нашем ремонте. Слишком много, чересчур подробно. И ведь он нас предупреждал.

Цепь. Двойного, тройного неразрывного плетения.

Нет смысла сейчас — об этом. Шестой час, и Олаф ждет. Если есть что-то прочное, надежное, не тронутое до сих пор тотальным разрушением, то это мы. Мы с ним. Что бы ни случилось.

* * *

В первый момент она его не узнала. Как и в прошлый раз. И дело даже не в пластырях, белыми крестами залеплявших лицо, к ним-то Анна уже успела привыкнуть — а вот без бороды Олаф казался совершенно другим человеком. Как будто у него отняли самое главное, то, в чем проявлялась и с чем идентифицировалась его мужская сущность. Когда-то мы почувствовали примерно то же самое, впервые увидев себя в зеркале — без косы.

Конечно, ерунда. Конечно, мелочь.

— Как ты?

Вопрос-пароль, вопрос — опознавательный знак. Всю жизнь мы задаем его друг другу по нескольку раз за день, при каждой встрече, в каждом звонке. Отзыв — «нормально». Все у нас нормально, всю нашу длинную общую жизнь. Не лучше и не хуже; и не надо.

— Нормально, — сказал Олаф, — собираются продержать меня здесь еще неделю. Я согласен максимум на два дня.

— А как же швы?

— Со швами вполне можно жить и работать. Потом подъеду на десять минут, и снимем.

— Врач говорит, у тебя подозрение на…

— За такую оплату я бы тоже всех подозревал. Что там дома?

— Более-менее. Стену уже почти довели, осталась косметика на фасаде, ну, и всякая мелочь…

Запнулась, завязла; слова подбирались с трудом, будто рассыпанные бусины в темноте. Олаф ничего не знал. Она не сказала ему даже о том, что ремонт заказал и финансирует неизвестно кто. И говорить теперь, запертому в клинике, по сути беспомощному, неспособному что-либо сделать, — бить его с размаху известием о разгроме и хаосе, о чужой стройке под нашими стенами… нет, не сейчас. Передернула плечами: как бы хозяйственный муж не повернул разговор в этом зыбком направлении. А потому поскорее свернем сами:

— Пожалуй, уже можно привозить мальчиков. Завтра, я думаю.

— Привози.

Олаф развернулся к стене, и, наверное, потому ответ прозвучал смазанно, глухо. Его кровать — шедевр медицинской техники, модернизированная и многофункциональная, удлиненная по росту, приподнятая в верхней части под оптимальным углом — застонала и скрипнула под гигантским телом. Надо поговорить о чем-нибудь еще, не уезжать же, не пробыв в палате и десяти минут…

— Мама тебе звонила? Как она там с ними справляется?

— А почему бы тебе самой ей не позвонить?!!

Его крик был таким внезапным и страшным, что Анна вскочила на ноги, отпрянула на несколько шагов. Но не удивилась, нет. Когда рушится все вокруг, этот процесс задевает и увлекает за собой всех, кто по несчастному стечению обстоятельств оказался в зоне тотального распада.

Значит, даже Олаф. Наш невозмутимый викинг, скала над морем, статуя на крепостной стене, мужчина, которого с детства учили, что проявление эмоций есть постыдная слабость, недостойная его мужественности. За все годы, что мы вместе, было лишь пару случаев, когда он повысил голос, поднявшись на полтона над уровнем неуловимо низких частот рокочущего прибоя. И каждый раз это означало катастрофу.

Но как-то же мы с ней справлялись. Каждый раз. Вдвоем.

Он уже взял себя в руки. Негромко выругался, ворочаясь на дорогом ортопедическом матраце. Анна снова присела рядом — но не касаясь, не протягивая руки. Сама по себе травма, клиника, выпадение из привычного ритма жизни и бизнеса вряд ли могли настолько вывести его из себя. Было что-то еще, другое, извне. Скорее всего, ему позвонили. Сообщили о чем-то. Если б узнать, кто и о чем. Но Олаф не рассказывает. Никогда. Обо всем всегда приходится догадываться самой.

Пробно, вполголоса:

— Ты слышал о проблемах в «Бизнес-банке»?

— Да.

— Для нас это очень плохо?

Олаф сел, обхватив колени руками. Совсем близко, лишь чуть-чуть податься вперед, смотрел в торцовое окно его безбородый профиль. Сильный, выпуклый подбородок. Наш мужчина, наша каменная стена — готовая вот-вот обрушиться под ударами волн. В окне расстилалось до горизонта море, гладкое и враждебное.

— Наши депозиты не там. Отдохнешь от своего Фонда, только и всего.

— Думаешь, надолго?

Откуда он может знать, одернула она себя. Об исчезновении Георга Пийлса Анна прочитала все, что нашла в сети, вывод вырисовывался туманный и в то же время однозначный: никому ничего не известно. За отсутствием оперативной информации и даже приличных сплетен новостийные порталы тиражировали краткую и сухую биографическую справку: родился, окончил, в таком-то году основал, депутат парламента… Между прочим, нашей бывшей родины. Что-то слишком много их оказалось в нашем поле зрения, тамошних депутатов.

И вдруг Олаф снова заговорил. Почему-то на нашем родном, чужом для него языке, с неискоренимыми ошибками и неуверенно-беспомощным акцентом:

— Надолго? Не будь глупая. Навсегда. Я уже не в бизнесе. Меня выполнили… исполнили…

— Использовали, — прошептала Анна. Беззвучно и почти без вопроса.

— Я не имею возможность сказать «нет», понимаешь? — голос мужа звучал ровно и глухо, на обычных низких частотах. — Я уже сказал «да», свернул лов. А теперь твой друг, он строит свой комбинат под окном нашего дома, и я обязан молчать, я не могу другое. Когда ремонт кончен, они не уйдут, не будь удивлена.

Она все-таки была удивлена:

— Мой друг?

— Виктор. Я его мало оценил. А ты не предупреждала.

Повернул голову, взглянул в упор. Анна опустила глаза:

— Я же ничего не знала о ваших делах. Ты никогда мне не рассказываешь.

Олаф молчал. Его молчание, тяжелое, как толща воды, не было наполнено невысказанными словами, оно просто нависало над головами давящей пустотой. Все проговорено, а остальное не имеет значения. Его просто не существует, остального, а потому и не будет озвучено никогда.

Она попробовала. Бесцветно, формально, без надежды и силы:

— Я люблю тебя.

Он пожал плечами, и молчание никуда не делось.

Анна придвинулась ближе, положила руку на его плечо. Осторожно прошлась кончиками пальцев по размашистой ключице, по изгибу колючей шеи, запинаясь на шершавых полосках пластыря, потом спустилась на грудь, нырнула ладонью в спутанные заросли под воротом больничной сорочки…

Олаф лежал неподвижно — и внезапно схватил ее за предплечье, коротким сильным рывком опрокинул на себя. Анна вскрикнула, теряя равновесие — не зацепить, не повредить! — попыталась высвободиться и встать, то есть нет, неправда, ничего подобного мы и не пытались сделать, только найти точку опоры, утвердиться где-нибудь с краю, не повредить, не зацепить… Он повернулся набок, подвинулся, давая нам место и одновременно освобождая от одежды, он точно знал, где что расстегивается и как снимается, в каких выверенных временем точках напрягается и плывет, вибрирует и раскрывается навстречу — а мы…

Больше никаких «мы». Я.

Совершенно одна в черном звенящем космосе.

(за скобками)

— Две полоски, — трагически и восторженно прошептала Оксана.

Татьяна в первый момент и не поняла, к чему такой восторг и трагизм — относительно каких-то полосок. Как только дошло, пожала плечами:

— Поздравляю.

Оксана порывисто встала и двинулась вдоль книжных полок, водя пальцами по корешкам и периодически вертя в руках вазочки и статуэтки. Впервые в жизни она напросилась в гости, и если честно, Татьяна до сих пор не видела в этом смысла.

— Ты не понимаешь.

— Не понимаю, — созналась она. — Поставь, разобьешь. При чем тут я?

— Мне больше не с кем посоветоваться. Мама меня убьет, а все подружки такие дуры. А ты умная.

— Допустим, — согласилась Татьяна. — Но в данной теме я не эксперт, сорри. Опыта не хватает.

— Перестань.

Поставила на полку хрустальную жабку (между прочим, совсем не туда, откуда взяла), повернулась и посмотрела в упор. Бледно-зеленое существо с беспомощно вытаращенными глазищами и маленьким острым подбородком над воротом салатовой водолазки — и как эта лягушка может вообще кому-нибудь нравиться? Две полоски… да к черту их. Это ее полоски и ее проблемы.

— Значит, смотри, — советовать так советовать. — У тебя ровно три варианта. Сделать аборт, или выйти замуж и родить, или родить и растить ребенка самой. В первом и третьем случаях решение только за тобой. Номер два требует дополнительной информации.

— Вот именно.

— Значит, разговаривать надо не со мной. А в первую очередь с ним.

Самое трудное было — выговорить «с ним». Все тем же твердым снисходительным тоном. Но у нее, кажется, вышло.

— Ты не понимаешь, Тань, — как заведенная, повторила Оксана. — Я не знаю точно. Может быть, это еще Женька. А может, уже Виктор.

Была пауза. Кусочек тишины, в который прорвался шум машины, проехавшей внизу, птичий щебет из-за окна и фрагмент ругани соседей сверху.

— Ну ты даешь, — сказала Татьяна.

— Я же не специально. Так получилось.

У таких, как она — получается. Просто так, без малейших усилий; вернее, все усилия совершаются сами собой, автоматически, на базовом наборе инстинктов. Естественные физиологические процессы, а большего и не требуется. Мужчинам попросту не нужно большее. И ему в том числе.

— Ну и замечательно, — безжалостно резюмировала она. — Третий у нас не лишний, а запасной, на всякий случай. Вопрос только в том, с кого начать, правильно?

— Ты злая, — бросила Оксана.

— Это всем известно. Советовалась бы с кем-нибудь другим.

Оксана вернулась на кресло, вспрыгнула в него с ногами, обхватив локтями расставленные колени. Лягушка. Женька смотрел на нее так, будто в ней была заколдована даже не принцесса — целое королевство, целый мир, чудесный, прекрасный, свободный. Иногда хотелось подвинуться, сделать шаг, чтобы просто попасть на линию этого взгляда, зацепиться хотя бы за край его рассеивающегося в воздухе луча. А та банально строила глазки в ответ. И не только ему одному.

Разумеется, она выберет Виктора. Уже выбрала, сто процентов. И сюда пришла единственно за подтверждением своей неоднозначной правоты.

— Танька, я действительно не знаю, кто. Я боюсь…

— Напрасно. Они-то тем более не в курсе. Парни вообще плохо считают.

— А если по ребенку будет видно? Они такие… непохожие.

— Ага. Китаец и негр.

Оксана нервно рассмеялась, снова вскочила и принялась мерить комнату шагами, то и дело натыкаясь на мебель и книжные полки. Пора выставлять ее за дверь, пока не разбила что-нибудь. Переводя дыхание, оттянула ворот водолазки, в которой хоть сейчас снимайся на плакат новосозданной партии «Наша свобода». У нее, Татьяны, так и не завелось в гардеробе столько вещей ярко-салатового цвета.

Обернулась от окна:

— Тань, а ты больше не с нами? Совсем?

Вопрос застал врасплох, как подножка из-за угла. Просто не ожидала, уверенная, что эта дурочка не в состоянии сейчас думать о чем-то еще, кроме своих двух полосок. А потому не сориентировалась, не собралась, не догадалась бросить уничижительное «не твое дело».

— Я… не знаю.

— В пятницу гуляем новоселье в офисе, — сказала Оксана. — Витя хотел сам тебе позвонить, но боится, — она тоненько хихикнула. — Приходи. Мы тебя приглашаем.

Татьяна кивнула. Правда, почему бы и нет? Просто прийти и взглянуть, во что они успели ее превратить, нашу свободу…

«Мы». Разумеется, она уже говорит «мы».

Подняла голову:

— Женька любит тебя. На твоем месте я бы это учитывала.

В середине ее фразы Оксана мимолетно улыбнулась — наверное, неправдоподобному «я на твоем месте», — а к концу Татьяна уже со жгучим стыдом и страхом пожалела о сказанном. Потому что это было бессмысленно. Потому что могло, могло обрести смысл, сыграть роль той самой соломинки, перевесить, все изменить…

— Виктор меня тоже любит.

Она стояла у окна, против света, и золотились волосы, пронзенные лучами со спины, и очерчивался ярким контуром овал щеки, а все лицо оставалось в тени, теплой, красновато-охристой, золотой, и загадочно поблескивали большие выпуклые глаза. Конечно, она очень красивая. Конечно, ее можно, ее необходимо любить. Собственно, за тем она и пришла: наглядно показать ей, Татьяне, что это именно так. Дать ощутить свое несомненное превосходство.

… Когда за ней закрылась дверь, Татьяна подошла к зеркалу. Придерживая левой рукой прическу, поочередно вынула шпильки и отпустила косу вниз. Расплела, начиная с тонкого, до упора заплетенного кончика. И потом долго-долго, пока не погасли последние лучи в окне, расчесывала волосы.

Чуть волнистые после косы, темные и длинные, почти до колен.

(за скобками)

ГЛАВА III

— Вау! — заорал Иган, выглядывая в окно.

— Вау-у-у!!! — на тон выше и пронзительнее подхватил Нед.

Раньше, чем Анна выключила двигатель, они выскочили из машины через разные дверцы и наперегонки понеслись к стройке, перепрыгивая траншеи и отвалы перелопаченной земли вперемешку со снегом. Анна не успела их окликнуть и первые секунды пристально смотрела вслед поверх опущенного стекла. Вот Недди споткнулся, упал, растянувшись во весь рост; вскочил и припустил еще быстрее, тщетно пытаясь догнать брата. Не стоило их сюда привозить. А не привозить было бы бесполезно и бессмысленно. Пускай бегут.

За ночь на месте котлована залили фундамент, по периметру которого с нечеловеческой быстротой росли стены — сейчас уже вдвое выше, чем были на рассвете, когда мы выехали за мальчиками. Бетонные блоки, металлические балки, а еще стекло, много толстого, дымчатого, наверняка ни при каких обстоятельствах не бьющегося стекла…

Виктор. Значит, будем соседями. Может быть, скоро увидимся, приедет же он проверить, как продвигается строительство этого его… комбината?

Она тоже вылезла из машины, вдохнула морозный воздух с еле уловимым запахом выхлопов какого-то альтернативного топлива. Олаф так и не сказал, что именно строит Виктор, что это за комбинат, каково его предназначение. По старой, слишком глубоко укоренившейся привычке ничего нам не говорить. Или просто не знал сам. Откуда ему знать?

А было бы как минимум интересно.

Мальчишки уже добежали до стройки, просочились внутрь через какие-то щели между блоками и стеклами, скрылись с глаз, и Анна заволновалась, пошла следом, ускоряя шаг. Сыновья получили четко отмеренную дозу информации о происходящем дома, не могли же мы рассказать им все. Например, что бетонно-металлические джунгли под окнами не являются полигоном для их будущих игр. Игану и Неду и в голову не приходило, как может что-либо здесь, в окрестностях, в радиусе, охваченном линией горизонта, принадлежать не им.

Она уже почти бежала, когда сверху упала призрачная, полупрозрачная тень. Щурясь, Анна вскинула голову навстречу солнцу: никуда оно не делось, только стало чуть менее слепящим, его лучи отвесно били сквозь громадный граненый зонт толстенного стекла на сложной металлической конструкции, который опускался с неба, словно неопознанный летающий объект, идущий на посадку. Крыша, догадалась Анна. Они уже ставят крышу.

Башни трех подъемных кранов, примерившись аккуратно и точно, будто женские пальцы, накрыли приземистое сооружение, как шкатулку, многогранной крышкой; на одной из ее граней вспыхнул ослепительный блик. А мальчики остались там, внутри!!! — и понимая, что никакая это не ловушка, не мышеловка, что по краям по-прежнему зияют незаделанные проемы и щели, мы все же ринулись туда отчаянно, сломя голову, не глядя под ноги, не видя почти ничего впереди после солнца в глаза… Стекло. И как они не боятся ставить столько стекла?!

Внутри дрожал зыбкий свет, на фундаменте мерцали солнечные пятна, все звуки сдваивались, страивались, счетверялись гулким эхом. Анна споткнулась о балку поперек дороги, остановилась, осмотрелась по сторонам, смаргивая и мучительно щурясь.

— Иган!

Голос дрогнул, обеззвучился, упал тут же, у ног, словно брошенный с размаху вдаль клочок ваты. В мельтешении крапчатого света и полупрозрачных теней сновали туда-сюда какие-то люди, видимо, рабочие, но Анна не различала даже цвета их одежды, не то что лиц.

— Иган! Нед!

Она двинулась вдоль стены, изнутри вовсе не казавшейся приземистой, самое малое метров пяти-шести в высоту, не считая граненого купола крыши. Куда они могли побежать? Думаем: что бы их заинтересовало здесь больше всего, наших искателей приключений, оболтусов, бандитов, охотников за черепами и сокровищами, маленьких (Иган уже перегнал нас по росту, да и Нед отстает всего лишь на полголовы) разбойников? Щетинящаяся поленница арматуры и труб у стены? Монолитная пирамида разнокалиберных, один громаднее другого, контейнеров и ящиков? Зияющий провал, ведущий куда-то вниз, под землю?

— Иган!!!

Наперерез прогрохотала не то дрезина, не то тележка с альтернативным двигателем, совершенно адская машина, дребезжащая, дымящая. Анна отступила на шаг, а когда клубы черного дыма рассеялись, напротив стоял бригадир Петрас, мертвой хваткой сжимающий запястья Игана и Неда. Оба вырывались, молча и мрачно. У обоих ничего не выходило.

— Отпустите их, Петрас, — сказала Анна и снова не услышала ни звука, похожего на собственный голос.

Мордатый бригадир затряс в воздухе мальчишечьими руками, изрыгая изо рта строительный шум, лязг и грохот — ни единого человеческого слова. Иган что-то выкрикнул высоко и возмущенно; Анна шагнула ближе, протянула руку, попробовала заговорить опять, прицельно выстреливая словами по одному прямо в бесстрастную квадратную морду:

— Отпустите!.. Это!.. Мои!.. Сыновья!..

Он то ли как-то отреагировал, то ли просто ругнулся на своей волне, а затем двинул вперед, таща мальчиков за собой и оттесняя Анну с дороги. Едва успела поймать Неда за свободную руку и засеменила рядом, нелепо, будто на привязи. Они вышли из недостроенного здания через пустой дверной проем, и морозный воздух по контрасту с пылью и дымом внутри показался чистым и прозрачным, как дистиллированная вода.

Аш-два-о. Формула возникла в сознании самопроизвольно, и, отшатываясь в сторону от гигантского контейнера на крюке подъемного крана, мы не сразу сообразили, что она вписана в эмблему на каждой из его квадратных граней. И как это понимать: в нем что, перевозят воду?..

Контейнер упал на движущуюся платформу и покатился внутрь; бригадир наконец-то разжал тиски красных ручищ, и мальчики синхронно схватились за запястья.

— Шоб я вас тут больше не видел, ворюги! — рявкнул Петрас.

— Это мои сыновья! — наконец-то услышала себя Анна. — Да как вы сме…

Мимо просвистел еще один контейнер, поменьше, снижаясь по параболе в развороте, как пикирующий бомбардировщик. Когда он приземлился на платформу и Анна, выпрямившись, выпустила мальчишечьи затылки, никто ничего уже не смел. Здесь вообще никого больше не было, если не считать снующих во всех направлениях рабочих, деловитых, безликих.

— Вообще уже, — обиженно пробормотал Нед.

Иган выразился гораздо более определенно; кошмар, это все школа, мы-то уж точно не учили его подобным словам! Прикрикнула нервно, даже истерически, и, схватив сыновей за руки, точь-в-точь как мордатый бригадир, гренадерским шагом повела их прочь со стройплощадки.

Недалеко. Домой.

* * *

— А там прикольно, — сообщил Иган, налегая на круассаны. — Супер, скажи, Недди?

Младший кивнул с набитым ртом.

— Не вздумайте, — предупредила Анна.

Сыновья подозрительно промолчали, что вряд ли стоило считать знаком согласия. Но вытягивать из них торжественное обещание не лазать больше на стройку не было никаких сил.

Кирстен принесла еще одно блюдо с круассанами и кувшинчик сливок для чая и какао. Так странно завтракать не на веранде, а здесь, в сурово-помпезной столовой для деловых приемов Олафа с партнерами. Накрытый на троих краешек длинного дубового стола казался крохотным оазисом в ледяной пустыне. Громоздились вокруг, уходя вдаль, словно ряды бурых скал, пустые стулья с тяжелыми аскетическими спинками. Иган и Нед затеяли было игру в безумное чаепитие, пересаживаясь с места на место вдоль стола, но мы, конечно, им запретили. Напрасно. Пускай бы.

Она и сама бы сейчас с удовольствием пересела. Спиной к окну.

— Ма, а мы сегодня в школу не пойдем, да?

Встряхнулась, стараясь не смотреть в окно; однако сверкающие стекла и металлические балки стен навязчиво лезли в поле зрения на краю слепого пятна. Жизнь продолжается, вернее, продолжается та малость, что осталась от нее до сих пор. Разрозненные обрывки, и держатся они на единственной и хлипкой несущей конструкции — на нас. Нам и только нам принимать решения, пускай мелкие и повседневные, но пока еще необходимые:

— Сегодня уже нет.

Громыхнуло «уррра». Салютом экзальтированных чувств брызнуло какао на белую скатерть, упал на пол кусок круассана, и Нед тут же полез за ним, оттопырив тощую задницу, по которой Иган не преминул наподдать с размаху.

— Но на завтра вы должны быть готовы. Если хотите свободы после обеда, прямо сейчас садитесь делать уроки.

Досадливое мычание, такое ритуальное, как всегда. Запереться в маленьком мирке дома-крепости, ведь может и повезти, кто знает, вдруг до поры до времени его не станут брать штурмом. У Виктора наверняка грандиозные и обширные планы, однако остается же шанс, что они не зацепят по касательной скромный домашний очаг когда-то знакомой и, возможно, значимой, но давно уже ненужной женщины, ее мужа, ее детей, ее счастье…

О счастье — отдельный разговор. И, между прочим, он его уже заводил.

Вошла Кирстен с подносом. Сообщила между прочим, собирая посуду:

— Опять орут. Один уже почти вылез.

Анна вскочила и метнулась на кухню. Птенцы действительно орали вовсю, а ведь мы накормили их сразу же, как только вошли. Иган и Нед пришли от птенцов в дикий восторг, выразили горячее желание немедленно их поделить и взять под свою опеку: Анна позволила каждому испробовать в деле пинцет и пипетку, но в долговечность сыновних намерений не верила ни минуты. Наши оболтусы и питона раз в полгода забывали бы кормить.

Птенцы наелись и успокоились; ненадолго, усмехнулась она. В столовой, как ни странно, тоже было подозрительно тихо. Анна подошла вплотную к двери и остановилась за приотворенной створкой.

— …робот, — невнятно говорил Нед. — Только несобранный.

— Сам ты робот! — вполголоса откликнулся Иган. — Это блоки секретного оборудования. Военного.

— Значит, секретный и военный робот. Его соберут, и ты увидишь!

— Нет, ну развел тут детский сад. Сам увидишь! Они их как раз отгружают, эти блоки в ящиках, к вечеру наверняка начнут монтировать. Как стемнеет, пойдем и посмо…

Распахнутая дверь. Гроза, гром и молния, шквал:

— Я сказала!!!

Разом замолкли, конспиративно уткнувшись в тарелки. Анна села на место, медленно водя по склоненным макушкам тяжелым взглядом. Наши авантюристы и разбойники, рисковые и по определению свободные мальчишки… Никогда раньше мы не ставили перед ними абсурдных запретов, не препятствовали проявлению здорового любопытства и жажды приключений. Никогда раньше они не чувствовали себя запертыми внутри чужих необъясненных и необъяснимых рамок, в многослойном кольце гремящей цепи. Почему — сейчас? Какого черта?!

Не нужно ничего объяснять. Просто запретить, это всегда и легче, и действеннее. Неизвестно, что с ними может случиться — там, тем более когда стемнеет. Передернула плечами, опустила глаза.

Иган встал из-за стола, сказал спасибо и очень вежливо сообщил, что идет делать уроки. Нед в точности повторил всю программу, правда, не так безукоризненно и поэтому чуть более убедительно. Анна не подняла головы. Дробь мальчишеских шагов растаяла в глубине дома. Кажется, и вправду вверх по лестнице, в направлении детской, и скорее всего в данный момент они действительно сядут показательно заниматься, — но вообще нельзя спускать с них глаз. Вот только допьем чай… встанем… поднимемся к ним… и не будем спускать. Сейчас.

Тяжелая голова, тяжелые веки. Мы слишком рано встали сегодня, выехали практически на рассвете, чтобы до завтрака привезти домой мальчиков и еще много чего успеть сделать — уже и не припоминается, что именно, да и стоит ли? Мимолетный взгляд напоролся на режущий блик в окне, отражение солнца в стеклянной грани уже почти достроенного чудовища. Надо будет завесить портьерами или жалюзи, закрыть ставнями, а еще лучше наглухо заложить кирпичом это окно. И заодно все остальные окна, бойницы нашей последней крепости.

Олаф недооценил Виктора, точь-в-точь, как и мы сами в свое время его недооценили. Как недооценивали даже те, кто делал на него тогда немалую ставку. Очень похоже на то, что он дозрел, наконец, до реванша. Вещи, жизненно необходимой сильному, энергичному, умному, небесталанному — и так традиционно, трагически недооцененному. Он вот-вот им всем покажет. Но какого черта было начинать с нашего дома?!

Виктор, кажется, искренне удивился, увидев нас тут. Впрочем, насколько искренне, вопрос его актерского таланта. В любом случае, так должно было сложиться, сковаться, захлестнуться намертво сложным плетением звеньев цепи. И он понял это не хуже нас. Он был искренне — да! — рад нашей встрече, правильному прологу своего реванша, триумфа, победы.

Встрече с Олегом он обрадовался бы куда меньше. Несмотря на то, что явно искал ее, встречи с ним, вон, даже привез с собой его сына. А что было дальше, мы попросту не знаем, мы осведомлены гораздо хуже, чем ожидают те, кто так усердно и регулярно подбрасывает нам то адрес электронной почты, то номер мобильного телефона. Разумеется, мы не будем ни писать, ни тем более звонить — даже если это единственный способ узнать больше.

В конце концов, может быть, они и встретились там, на общей нашей родине. Может, уже произошло что-то внеплановое, деструктивное, рвущее цепь. Всегда можно надеяться. И продолжать жить.

— Еще чаю? — осведомилась Кирстен.

Анна вскинула глаза и снова порезалась взглядом о блик на стеклянной стене за окном. Так или иначе, это выше наших сил. Необходима передышка. Сбежать отсюда, и немедленно. Куда угодно, лишь бы не видеть.

— Я уезжаю, Кирстен. Вернусь через пару часов, если буду задерживаться, перезвоню. Присматривайте за мальчиками, им запрещено выходить из дому.

— Вызвать к ним госпожу Йенс? — уточнила горничная; не собиралась она брать на себя чужие обязанности и, в общем-то, была права.

— Да, конечно. Я сама ее вызову.

Договариваясь по мобильному с гувернанткой, Анна уже спустилась на крыльцо. Спохватившись, вернулась за птенцами: не Кирстен же их, в самом деле, будет кормить. Вышла из дому, пряча корзинку под полой мехового полупальто.

Она смотрела прямо перед собой и видела только море. Широкую сине-стальную гладь до самого горизонта.

* * *

Из большого трехстворчатого окна в кабинете главврача открывался шикарный вид на море и горы вдали, а на стене напротив висел триптих с точным зеркальным изображением этого вида. Анна впервые обратила сегодня внимание, раньше казалось — пейзажи как пейзажи. Должно быть, плохая погода и слабая видимость сильно портят сходство.

— Разумеется, мы помним, госпожа Свенсен, — говорил главврач, он же директор и фактический владелец санатория. — Благотворительность относится к числу наших приоритетов, ведь самая суть нашей работы заключается в бескорыстной помощи людям. Да-да, часто именно бескорыстной. Мы никогда не позволим себе выкинуть на улицу безнадежно больного человека, даже если вовремя не поступил очередной взнос за его содержание. Об этом известно и, увы, этим нередко пользуются…

Было уже понятно, куда он клонит. Дальнейший разговор был ничем иным, как ритуальным проговариванием текста вежливости, пустых обязательных формулировок. А впрочем, и сам визит сюда был, по сути, данью уже устаревшему, бессмысленному ритуалу, замороженному, будто счета нашего сомнительного Фонда.

Главврач улыбался. Анна улыбалась тоже. Подождать, пока он договорит, и покончить со всем этим раз и навсегда.

— … сезонный кризис неплатежей, можно сказать. Увы, такова статистика нашей работы: именно на весну приходится до восьмидесяти процентов… гм… случаев печального исхода. Не хочу бросать тень на близких наших пациентов, однако… Может быть, еще кофе?

— Нет, благодарю вас. Стараюсь не злоупотреблять.

— Как вы правы! К сожалению, в наше время стало немодно следить за своим здоровьем…

Он протянул ритуал еще минут семь-восемь, после чего Анна с чистой совестью поднялась и начала прощаться. Разумеется, наше сотрудничество продолжается, да-да, обращайтесь, буквально в следующем квартале, как только, так сразу, разумеется, разумеется. Когда она протянула руку за корзинкой, птенцы немедленно выстрелили наружу; главврач не заметил, артистично погрузившись в какие-то бумаги на столе, и слава богу. Не хватало еще и перед ним разыгрывать все тот же поднадоевший перфоманс. Подхватила корзинку, окончательно простилась и отступила за дверь.

Пробежавшись по стерильно-белому коридору — по сравнению со здешними стены в клинике, где лежал Олаф, выглядели бы сероватыми, словно контрольный вариант белья в рекламе стирального порошка, — Анна вышла в холл, где белизну маскировала буйная тропическая зелень гигантских фикусов, монстер и китайских роз. Журчал фонтанчик, вода последовательно падала по ступенькам из искусственных камней, поросших настоящим мохом. У фонтана стоял низкий диванчик с широкой спинкой. Вот тут мы их и покормим, наших птеродактилей и проглотов.

Птенцы с готовностью разевали рты, тянулись за пинцетом, норовили оттолкнуть друг друга. Извечное наказание на нашу голову… или сколько еще мучиться, пока они вырастут?

— Можно я?

Анна глянула косо, не поворачиваясь: птеродактили так и норовили, раскачав резким трепыханием, перевернуть корзинку. Увидела девочку-подростка, тоже похожую на птенца в ее желтой пижаме, из мягкого ворота которой выглядывала тоненькая птичья шея. Бледное личико, огромные темно-карие глаза, а голенькая голова напоминает скорлупу яйца, которое вот-вот треснет. Пациентка. Очень богатая и очень больная девочка. Чья-то дочь.

Стараясь не вздрогнуть, не передернуть плечами, протянула пинцет:

— Попробуй.

Девочка присела на корточки, и птенцы синхронно повернули головы в ее сторону. Снова начали есть, открывая клювики степенно, по очереди, как послушные детишки; видимо, уже наелись, устали безобразничать.

— Как тебя зовут?

Она не ответила. На ее склоненной голове было видно, где сходятся под кожей швы черепных костей, усиливая впечатление непрочности, трещины, нарождающейся изнутри. Анна снова едва сдержала дрожь. Неизвестно откуда проклюнулось темное, животное, с душком отвратительного цинизма: а наши-то, слава богу, оба здоровые и сильные, с буйными шевелюрами и крепкозубыми мальчишескими улыбками…

— Ты давно здесь?

Девочка опять не отреагировала, в ее молчании сквозила естественная необязательность ответа на ритуальные, лишенные смысла вопросы. Без единого звука взяла пипетку, напоила притихших птенцов, не уронив ни капли на мягкий ворс дивана. Подставила салфетку под трясущиеся гузки. Как будто только этим и занималась всю свою жизнь.

На каких-то пару лет старше Игана. Кошмар.

— Я их оставлю, хорошо? — голос девочки прозвенел так внезапно, что Анна все-таки вздрогнула. — Буду кормить. Когда он вернется, я ему скажу.

— Кто?!

На этот раз она ответила. Просто, как ни в чем не бывало:

— Олег.

Когда приутих шум в ушах, отхлынула от щек горячая полна, сфокусировался взгляд — странная девочка, не дожидаясь нашего разрешения, уже педантично собирала в коробку птичье хозяйство. Откуда она может знать, лихорадочно думала Анна. Получается, он был здесь, он говорил с ней, в том числе и об этих птенцах, и о нас, наверное, тоже, раз она сразу узнала, догадалась, провела параллель. Они могут быть очень хорошо знакомы. Она может быть… да нет, господи, что за бред…

…его дочерью.

Нет, нет, еще раз нет. У него сын, тот мальчик, которого привозил Виктор, только сын и больше никого, иначе службисты знали бы, а они качественно снабжают нас информацией. Потом, он всего лишь программист, да, программисты сейчас хорошо зарабатывают, но не настолько же, чтобы платить за лечение в этом санатории! И вообще, почему тогда он не оставил их сразу ей, этих птенцов?!

Девочка неуловимым движением поднялась с корточек, взяла корзинку, повесила на запястье тонкой, как птичья косточка, руки. Но не уходила, смотрела сверху вниз, и Анна тоже встала, будто спасаясь, ускользая из-под траектории ее противоестественного взгляда. Кажется, получилось. Пронзительный взгляд потух, ушел мимо, в землю, прикрытый неожиданно густыми, пушистыми ресницами, которые отбрасывали на бледные щеки голубоватую тень.

Вынырнув откуда-то из-за кустов, за спиной девочки появилась медсестра, молодая, накрахмаленная, непозволительно румяная. Опустила руки с коротко остриженными ногтями на девочкины плечи и сказала с доброжелательной укоризной:

— Аля! У тебя процедуры, забыла?

Девочка ничего не ответила, и правильно, нет смысла отвечать на риторические вопросы. И тем более не стала прощаться с незнакомой женщиной из чужого ей внешнего мира. Просто развернулась и ушла вслед за крахмальной медсестрой, унося на сгибе локтя маятник корзинки, из которой почему-то никто не выстреливал двойной орущей пружиной.

* * *

После стерильной, с привкусом медикаментов, атмосферы санатория морозный, чуть колючий воздух за порогом показался вкусным, как шарик мороженого. И что-то еще было нет так, по-хорошему не так, Анна не могла уловить это отличие, пока под каблуком не хрустнул снег. Тишина. Вот оно что: за последние дни мы успели привыкнуть к постоянному шумовому фону, грохоту, скрежету, практически перестав его слышать. А теперь вот по контрасту — тишина. Тонкий хруст под ногами, шелест ветра в ветвях вековых сосен. Здесь очень хороший парк. После зимы двадцатого больше нигде на побережье не осталось таких деревьев.

Для очистки совести Анна прямо со ступенек позвонила домой. Госпожа Йенс степенно сообщила, что мальчики сделали уроки и в данный момент играют на компьютере, не порываясь выйти из дому. Вот и замечательно. Ничего, если мы немного задержимся, прогуляемся по парку, а потом, не делая ненужных петель, навестим Олафа.

Просто погуляем по парку. Неторопливо, в свое удовольствие. Как не позволяли себе, кажется, уже давным-давно, с тех незапамятных времен, когда наш дом выдавался в море стеклянной верандой.

Она медленно пошла по утоптанной аллее, и Олег пристроился рядом, естественно и точно, как любое привидение, попадая в ритм наших шагов. И так же легко и органично, как всегда, включился в разговор; со стороны странновато, наверное, смотрятся шевелящиеся губы, но мы никогда не придавали этому значения. Тем более в парке и нет никого — видимо, в санатории время процедур.

«Так откуда ты ее знаешь, эту девочку?»

«Ты для себя спрашиваешь или для службистов?»

«Перестань. Я до сих пор не сдала им ни грамма информации о тебе. Я их просто использую, переигрываю, развожу, тебе непонятно? И так было всегда, с самого начала. Не надо их демонизировать, это довольно-таки нелогичная, расхлябанная структура. Я всегда знала, что смогу держать ситуацию под контролем, и только поэтому…»

«Измерять информацию в граммах? Оригинально».

«Хорошо, ни килобайта. Так понятнее? У тебя же теперь правильная профессия, правильная жизнь, не то что у меня… Но ты, по-моему, увиливаешь от ответа. Что это за девочка? Кто она тебе?»

«Ты допытываешься, как ревнивая жена».

«Ничего подобного. Я же не спрашиваю про ту рыжую из банка. Мне совершенно все равно, с кем, где и как ты спишь…»

«Да ну?»

«Ладно, не все равно. Но я же тебя не спрашиваю, правда? А про эту девочку мне и в самом деле хочется знать. Она такая… такая… ну вот, не могу подобрать слово. Она откуда-то тебя знает. Она знала даже про птенцов! И еще… она же скоро умрет, это сразу видно. Прости. Она твоя дочь?»

«Вечно ты что-нибудь выдумаешь, сама себе обоснуешь, а потом уже воспринимаешь как несомненную истину. Ты всегда была такая, Танька».

«Не говори так. Ты не можешь этого знать. Ты понятия не имеешь, какая я была. Да и какая я теперь — тоже».

«В общем, да. Поэтому ты и беседуешь сейчас сама с собой».

Прошуршал ветер, с сосновой ветки упал на аллею, не рассыпавшись и даже не потеряв формы, слежавшийся бугорок снега. Глупо. Подобные диалоги можно вести в голове часами, в какой-то момент они даже перестают чем-либо отличаться от настоящих. В какой-то момент привидение, идущее рядом точно в ногу, становится куда более зримым и реальным, чем снег, и сосны, и яркое небо, и синие фрагменты моря между стволов. Мы так умели еще в детстве и юности, но сейчас-то нам уже за сорок. Глупо и смешно.

А парк здесь действительно хороший. Надо смотреть по сторонам и наслаждаться, как-никак, мы тут в последний раз. Пора признать: наша грандиозная идея с благотвори… тьфу, помощью людям потерпела полный и окончательный крах. Как и все прочее, что мы когда-либо пытались делать в жизни. Не считая, конечно, счастливого замужества и детей… Не надо. Ничтожно и жалко, когда женщина пытается поставить себе в заслугу то единственное, что происходит само собой, благодаря счастливому стечению обстоятельств, нанизыванию звеньев самой естественной в мире цепи. Да, муж, да, двое детей. Допустим. Ну и что?

Наши дети давно воспринимают нас как мать и ничего больше — не союзницу, не наперстницу, не подельницу их далеких и уже непостижимых для нас мальчишеских занятий. Наше место в их жизни — ритуально, зыбко, до поры до времени; наше влияние на нее стремится к нулю. В будущем у нас только неоправданная гордость за их успехи, если таковые будут, и тайная радость от того, что из наших бандитов и в самом деле не выросли социально опасные элементы. Кстати, никаких гарантий. При слабом утешении, что гарантий и не бывает ни у кого. Воспитание детей — миф, придуманный взрослыми от бессилия.

А муж… Да, муж. Наша невероятная удача в те времена, когда жизнь была кончена раз и навсегда: съежиться в комочек, до скончания века прятаться по дальним родственникам от ареста и тюрьмы, понимая к тому же, что все оно было бессмысленно и напрасно… Нездешний красавец, двухметровый викинг, первый и единственный мужчина — для нас. Богатый иностранец для родных и близких. Встретил, полюбил, увез. Сказка, чудо совпадений, золотая цепь. И казалось, что вот-вот совпадение, совмещение, слияние станет полным, вот только выучить его язык, полюбить его землю и море, родить ему детей. Получилось? Да, конечно, получилось. Если б еще не бродить по заснеженным аллеям под руку с другим мужчиной, и не реальным даже, а так, привидением…

Аллея взобралась на скалу, отсюда уже было хорошо видно море, а сосны на круче росли под наклоном, будто нацеленные на взлет. На открытом пространстве между их толстыми стволами стояла белая беседка. Анна вошла внутрь, присела на скамью; сидеть было холодно, в этом году, наверное, и вовсе не будет весны. В море, насколько она могла видеть со своего места, не виднелось ни единой рыбачьей лодки. Встала, подошла к парапету и, опершись о него руками, подалась вперед, как взлетающие деревья.

Отсюда открывалась такая панорама, что и вправду хотелось полететь. Дальние горы — куда отчетливее и ярче, чем из кабинета главврача. Море, вогнутое, словно чаша, ультрамаринное вдали, зеленое ближе к берегу. Заснеженная прибрежная линия контрастно вилась вокруг него, образовывая не то ожерелье, не то диадему…

Анна подалась вперед, прищурилась. Этого раньше не было.

Этого и сейчас не могло быть.

По всей береговой линии, на геометрически равных расстояниях один от другого, сверкали на солнце ослепительные стразы — стеклянные купола. Один совсем близко, у основания скалы, и отсюда, сверху, хорошо просматривалась многогранная конфигурация, о которой мы могли догадываться, глядя снизу, с точки зрения человеческого муравья, на грандиозную стройку. Под рыбачьим поселком — напротив дома Олега?! — стоял второй, за ним третий, десятый, а дальше они сливались в сплошную цепь, и не сосчитать, и не уложить в голове широту размаха…

Виктор. Да, мы его недооценили. Сейчас не в меньшей степени, чем тогда. И очень может быть, что продолжаем недооценивать до сих пор.

Что он делает? Чего он хочет?!

— Слишком много стекла, — звякнуло в воздухе голосом девочки из санатория.

Анна вздрогнула, обернулась резко, прокрутившись на каблуках. Девочка стояла тут же, вплотную, на расстоянии даже не протянутой до конца руки, и было совершенно непостижимо, как она сумела незаметно и неслышно подойти так близко. Анна отступила на шаг и только тогда смогла рассмотреть ее.

Тоненькая, в длинной приталенной шубке, в шапочке с опушкой, надвинутой до бровей, до темных непроницаемых глаз. Если б не голос, мы ее, наверное, и не узнали бы — гологолового больного птенца. Наверное, она старше, чем нам показалось сразу. Красивая. Какой кошмар.

— Оно бьется, — звонко сказала девочка. — Всегда.

Так, будто все окончательно объяснила.

(за скобками)

Уже миновал тот этап, когда все украдкой косились на часы, прикидывая смыться отсюда эдак в полвосьмого. Когда каждый ищущим взглядом прощупывал соседей по столику, натыкаясь на сплошь левые, незнакомые лица, — и остро ощущал свое одиночество, думая, наивный, что он здесь такой один. Когда шутки наемного тамады казались верхом пошлости и кретинизма — чем, по сути, и являлись. Так вот, тот этап, кажется, остался позади.

Другими словами, все уже прилично наклюкались.

Татьяна сидела за дальним столиком и гоняла дорогущий коньяк по стенкам широкого бокала. Коньяк, конечно, гадость, независимо от цены, но вот так гонять его туда-сюда очень даже прикольно. И посмотреть на свет. И подмигнуть соседу напротив. Интересно, кто он вообще такой. Точно не из наших. То есть не из бывших наших.

Сосед ответно подмигнул. Татьяна захихикала.

Праздновать офисное новоселье в модном ресторане с банкетным залом на двести с лишним человек — оно, конечно, концептуально. Наверное, к концу квартала Виктору понадобилось срочно спустить лишние бабки. Но кто все эти люди, хотелось бы знать?

Фигня. Не хотелось.

— Господа и дамы, не даем завязываться жирку, поднимаемся-поднимаемся… Танцуют все!

Левый мужик по ту сторону столика, похоже, на что-то надеялся. И обломался. Поскольку врубили не медляк, а улетный рок-н-ролл. Ничего так, кстати, музычка.

Татьяна поставила бокал на стол и поднялась с места.

Она вошла в топчущуюся на месте толпу, как раскаленная игла в протыкаемую бусину, как сигнальная ракета в черное небо, как соло на второй октаве в бормотание басов. И сразу в центр круга. Как хорошо быть всем чужой и пьяной. Выделывать такое, от чего у них челюсти поотпадают. Не заботясь ни о чем, разве что чуть-чуть о прическе, но в ней сегодня полно лака и шпилек. Вот так. И еще. А теперь выдернуть из круга любого мужика — да хотя бы вот этого, с салатовым галстуком, торчащим из нагрудного кармана.

— Ну ты даешь, Краснова.

— А, Витька. Разбогатеешь. Я тебя не узнала.

— Хорошо, что ты пришла. Не дуешься больше?

— Кто, я?! Когда это я на кого-то дулась?

— Вот и отлично… Слушай, да не летай ты так! Есть разговор. Отойдем?

— Я танцевать хочу! Я-тан-це-вать-хо-чу!

— Танька!..

Рок-н-ролл оборвался, и тут же зазвучал медляк, попсовый и эротичный. Виктор вцепился в нее, как засыпающий ребенок в плюшевого мишку. Видали? — завидуйте! Татьяна приникла к его груди со всей положенной страстью. Вечер определенно удавался.

— Как оно тебе? — вводно спросил Виктор.

— Кошмарная корпоративная вечеринка.

Он вздохнул — так, что прыгнул хвостик галстука на груди. В мельтешении цветомузыки галстук все время менял цвет.

— Не говори. Я сам половины народа не знаю.

— Чего ж тогда приглашал?

Она не скрывала издевки. Ясно же, что пригласительными командовал не он. Что он вообще уже мало чем руководит там, в «Ихней свободе».

— Таня, у меня к тебе предложение.

— Руки и сердца?

— Перестань. И не отвечай сразу «нет», хорошо?

— А я умею! Шаг первый.

Хотела заливисто, в полный голос, расхохотаться — но что-то не дало, будто перекрыло воздух. Неожиданная боль в пальцах, стиснутых взмокшей ладонью Виктора. Настоящее, живое отчаяние в его глазах.

— Выслушай. Выслушай, пожалуйста, до конца. Мы сейчас составляем партийные списки на выборы. Я тебе предлагаю — вторым номером.

— А кто первый?

Не то чтобы издеваться над ним было по-прежнему в кайф. Она просто не могла остановиться.

— Это важно, Таня. В списках не должно быть случайных людей. Тут я ставил вопрос принципиально и не отступлю. Только мы. Те, кто с самого начала выбрал свободу. Тогда есть шанс не спустить на тормозах, не свернуть в противоположную сторону, не… ты понимаешь.

— Опять сплошные «не». Когда ты наконец придумаешь хоть что-нибудь позитивное?

Он промолчал. Эротичная попса вышла на коду, и еще раз, и еще, подобные песни никогда не заканчиваются просто так, не изведя до основания любое терпение. Татьяна глянула поверх плеча Виктора, рассматривая соседние пары. Вон Гия с его черненькой девочкой, чуть дальше — кто-то из близнецов… уже легче. Пожалуй, Виктор наскребет как-нибудь на партийные списки, если, конечно, его не нагнут в другом правильном направлении. Удачи. Только, пожалуйста, без меня.

Песня оргастически вскрикнула напоследок и кончилась. Мокрые пальцы Виктора разжались, выпуская Татьянину ладонь.

— Подумай. Я тебе позвоню, договорились?

Снова заиграло что-то динамично-энергоемкое, но танцевать расхотелось. Татьяна двинулась вдоль столов, высматривая свое место. Как выяснилось, она с трудом припоминала, где именно сидела, да и, по правде говоря, не видела особого смысла возвращаться именно туда, к соседу напротив и коньячному бокалу; приборы же все равно поменяли перед горячим. Упасть на любое понравившееся место. Хотя бы вот сюда, где еще не кончились на столе бутерброды с икрой.

— Таня?

Показалось. Уже глючит, с чем вас и поздравляю. Надо меньше пить. Надо меньше думать о бессмысленных и все равно недостижимых вещах…

Прищурилась, с трудом фокусируя взгляд.

Женька сидел, откинувшись на спинку стула, с расстегнутым воротом и бокалом между колен. Смотрел на нее блуждающим пьяным взглядом. Не таким уж пьяным: все-таки он ее узнал. А она — так бы и прошла мимо.

— Ты не видела Оксану?

Конечно. Что б он еще мог спросить?

— Не видела. Вряд ли она пришла, ей же все равно пить нельзя.

— Нельзя? — тупо переспросил он.

Татьяна присела рядом, вполоборота. Закинула ногу на ногу. Выискала на столе чистый бокал и сама, без церемоний, плеснула себе из ближайшей бутылки; кажется, опять коньяку. Женька сидел, повернувшись к ней запрокинутым профилем с выпуклым кадыком на мальчишеской шее. Совсем близко.

— А нам-то с тобой можно, — сказала громко, развязно, вызывающе. — Давай выпьем, Женька.

Он повернул голову:

— За что?

— За свободу! За нашу свободу!

(за скобками)

ГЛАВА IV

Выехав на шоссе, Анна случайно свернула не в ту сторону. Ну ладно, допустим, не случайно, а вполне закономерно, в подтверждение нашего извечного топографического идиотизма. Но разворачиваться через сплошную на обледенелой дороге было бы еще большей рискованной глупостью. Двинулась медленно, пытаясь припомнить, есть ли раньше въезда в поселок еще один разворот.

Так или иначе, тут уже совсем недалеко. Раз уж так получилось, посмотрим, вернулся ли он домой; в самом деле, не звонить же по номеру, любезно предоставленному службистами. Глянем и, если вернулся, расскажем заодно про девочку и птенцов.

Вот это мы умели всегда. Придумывать логичное пояснение и оправдание чему угодно. Любой бессмылице, любому безумству. Вполне убедительно — по крайней мере, для себя самой.

Объездная очертила полукруг, и уже через несколько минут Анна увидела море и стволы наклонных сосен. Еще немного, и из-за горизонта начнут расти, как грибы, заснеженные крыши поселка; мы успели неплохо выучить эту трассу. Весь крюк, считая с обратной дорогой, не займет больше часа. Из поселка снова перезвоним домой и, возможно, Олафу… да нет, ему-то зачем, сам даст знать, если что-нибудь понадобится. Другое дело, что ему, кажется, давно уже от нас ничего не нужно.

Прибавила скорости.

…Первая крыша показалась из-за горизонта даже раньше, чем дорога свернула направо и вниз. Граненая верхушка стеклянного купола.

К облюбованному пустому гаражу за пляжем оказалось не подъехать: строительная техника и здесь покорежила землю, перемешала пластами гальку и снег, взрыла колеи и траншеи. Анна припарковала машину на боковой зачаточной улочке, не доезжая до стройки. Вышла, поставила на сигнализацию.

Подходя к бывшему пляжу, попыталась припомнить, как выглядело это место раньше, да хотя бы в субботу, когда мы приезжали сюда за птенцами — и не смогла. Перекрещенные цепочки людских и собачьих следов, извилистая линия прилива, на которой кончается снег, плеск спящего моря по голой гальке… Все это казалось чисто художественной картинкой, смоделированной даже не по памяти, а по каким-то посторонним разрозненным впечатлениям и домыслам. Зато не было и ощущения ломки, разгрома, хаоса, которое не отпускало там, дома. Наоборот, в том, что подобное один в один повторилось и здесь, присутствовало нечто закономерное, правильное. Огромное строение под куполом высилось над поселком монолитно и уже привычно, будто стояло здесь всегда. Логичная доминанта провинциального пейзажа.

Комбинат, говорил Олаф. Правильно, данному населенному пункту давно не хватало собственного комбината.

Из-за угла гигантской постройки выбежала собака. Та самая, большая и лохматая, ей, получается, негде теперь гулять. Потрусила к Анне и свойски ткнулась прохладным носом в ладонь. Анна коснулась мохнатой головы сначала робко, готовая в любой момент отдернуть руку, потом осмелела, запустила пальцы в шерсть, потрепала за ушами. Точь-в-точь как он когда-то, еще до снега, — а мы смотрели, стоя за углом вон того дома, где сейчас припаркована машина. И написали об этом в самом первом письме.

Его ладони точно так же покалывала морозная шерсть, грело тепло собачьего тела. Простое тактильное ощущение — но, совпав, оно рождает совмещение, присутствие, близость; примерно тот же механизм действует, когда, желая понять мысли и чувства другого человека, повторяешь его мимику и жесты. Проникновение, слияние — и боль пустоты. Его здесь нет. Точно нет. Мы бы почувствовали.

— Ульфа!

Как подошел хозяин собаки, Анна не заметила. Подняла голову навстречу:

— Здравствуйте.

— Добрый день, госпожа Свенсен.

— Вы меня знаете?!

— Разумеется, — улыбнулся старик. — Ведь вы уже приезжали к нам в поселок, и не раз. Фонд помощи малоимущим рыбацким семьям.

Да, конечно. Она чуть было не рассмеялась от облегчения, осознания нелепости внезапного страха. Сдержалась в последний момент; получилась милая улыбка.

— Вы можете называть меня Йона, — сказал он. — У меня нет малоимущей семьи, мы вообще живем вдвоем с Ульфой. Однако я немало слышал о вас. Исключительно хорошее.

Так оно обычно и бывает, мысленно усмехнулась Анна. Исключительно хорошее о своей деятельности узнаешь лишь тогда, когда она бесповоротно позади. Даже обидно. Уводя разговор с нежелательного направления, указала на здание посреди пляжа:

— Что это, Йона?

Он обернулся через плечо, и собака Ульфа обернулась тоже.

— Насколько мне известно, комбинат.

— Какой комбинат? Что там собираются производить?

Старик пожал плечами:

— Посмотрим.

Еще высокое солнце спряталось за купол, вспыхнув напоследок на его грани, и остатки пляжа вместе с прибрежными домами поселка накрыла тень, лиловая и густая, а немного подальше, за спиной — Анна специально обернулась посмотреть — полупрозрачная, дрожащая, какую отбрасывала когда-то и наша веранда. Но вряд ли это стекло так же просто разбить.

— Нечто подобное должно было случиться, — сказал Йона.

Что-то в его интонациях напомнило девочку из санатория. Которая тоже говорила так, будто знала. Только не уточняла, что именно.

— Они по всему побережью, вы в курсе? — негромко спросила Анна.

— Я догадываюсь.

— Вы будете молчать? Я имею в виду, не только вы лично — все жители поселка? Это же ваше море.

Ну и бессмыслицу мы несем. Как будто если организовать в поселке — ну, допустим, во всем прибрежном регионе — массовые волнения и протесты, это может что-нибудь изменить. Виктор наверняка все предусмотрел, продумал, обезопасил себя и свой сумасшедший проект в том числе и с этой стороны. Сколько можно, в самом деле, продолжать его недооценивать.

— Вы давно живете в наших краях, правда, госпожа Свенсен? — он прищурился, и она кивнула. — Вы должны знать, насколько необязательна здесь весна. Однако обычно она все-таки наступает. Так или иначе.

Анна переступила с ноги на ногу; под каблуком крахмально скрипнул снег. Усмехнулась:

— Не знаю — насчет весны.

Йона сделал широкий жест, будто обвел циркулем дугу побережья:

— Как только они заработают, весна придет. Однако «после» и «вследствие», как известно, разные вещи.

Внезапно он начал ее раздражать. Все эти глубокомысленные банальности, никакой конкретики, а главное — равнодушие. В прищуренных старческих глазах, в узкой руке, опущенной на холку послушной собаки. Как будто не его мир обрушивается сейчас в тартарары. А может, Виктор на это и рассчитывал. Потому и развернулся здесь — в холодной стране, где люди инертны и флегматичны, где каждый видит перед собой только бесконечное колесо смены времен года и сезонов рыбной ловли. Где и в воздухе, и в воде отсутствует, словно лишний химический элемент, само понятие свободы. Все правильно. У него, без сомнения, получится.

— Вы, я вижу, философ, Йона, — жестко сказала она. — Но вам больше негде выгуливать собаку.

Не прощаясь, пошла вверх по улице, мимо гаражей и границы взрытой земли. Собиралась вернуться к машине, но случайно свернула не в ту сторону. Кажется, уже не в первый раз за сегодняшний день.

* * *

С девушкой Анна пересеклась почти на крыльце его дома. Та сбежала только что со ступенек, еще сохраняя ускорение в стремительной походке, — а перед этим тарабанила в дверной косяк, и мы, подходя, неплохо разглядели ее со спины, высокую, энергичную, рыжую, в ярком комбинезоне. Теперь анфас.

— Ой.

Она отшатнулась, едва избежав столкновения. Затормозила под нашим пристальным взглядом: в полумраке «Колеса», где мы их как-то видели вдвоем, не рассмотреть деталей. Красивая, пожалуй — тем северным типом красоты, который не допускает недосказанности, недочерченности, малейшей доли неопределенности в четких чертах. И ей не больше двадцати пяти.

Молодая.

Определение, которое тихой сапой — и не скажешь, когда, — переместилось из естественного самоощущения во вне, в атрибуты чужого, враждебного лагеря. Их слишком много вокруг, молодых, они плодятся с каждым годом в геометрической прогрессии, и все труднее смириться с тем, что это естественно, что это жизнь… а ведь до недавних пор нам нечего было с ними делить.

Девушка на мгновение обернулась к запертой двери, потом посмотрела за спину Анны, мысленно прикидывая ее путь, который явно не мог лежать мимо, в какое-то другое место. И наконец решилась:

— Простите… Вы к Олегу? Вы не знаете, где он?

Ее женская логика умиляла, равно как и голосок с неуверенными нотками неподготовленной студентки. Ему, наверное, тоже нравится, безжалостно признала Анна. Нет, «нравится» — не совсем то слово; его устраивает.

— Он уехал, — сказала нейтрально, без единого оттенка. — Несколько дней назад. Видимо, еще не вернулся.

— Куда?

— Разве он вам не сказал?

Они так и стояли одна напротив другой под крыльцом. Естественный подъем дороги делал рослую подружку Олега еще выше, и Анна держала подбородок упрямо вздернутым, как если бы стремилась что-то доказать или опровергнуть. Она работает в банке, мы знаем: в другой раз после обеденного перерыва провели шпионским хвостом от самого «Колеса». Возможно, не дура, и даже скорее всего. Она устраивает его во всем.

— Я приехала за лыжами, — вдруг сказала девушка. — У Олега остались мои лыжи. Я только хотела забрать.

Анна приподняла брови. Вот оно, значит, как. Поссорились. Бывает.

— Логично было бы сначала позвонить.

— Наверное. Но он никогда раньше не уезжал надолго.

А ты хотела нагрянуть без предупреждения, приятным сюрпризом, снежным обвалом на голову. За лыжами; разумеется. Такие, как она, всегда заранее заботятся о том, чтоб было за чем вернуться. Вряд ли отдавая себе в том отчет, у них оно получается естественно, само собой. Такой вот биологический вид женщин, кардинально отличный от нашего. Мужчине может казаться, что он главный, что полностью владеет ситуацией, контролирует границы, из-за которых не должны выходить удобные ему отношения — все равно он обречен и рано или поздно капитулирует. Поскольку данный вид физически не в состоянии воспринимать мужчину иначе, нежели добычу.

Между тем девушка тоже рассматривала Анну, и не менее пристально. Правильно, другую она способна воспринимать только в одном качестве: как соперницу. Немолодую, а потому, пожалуй, безопасную.

— Я пойду.

— Подожди.

Отодвинув ее с пути, Анна легко взбежала по ступенькам. Присела на корточки и пошарила за порогом. Ключей на прежнем месте не было, она успела запаниковать — кто?! — и наконец нащупала связку в самом конце тупика узкой щели. Похоже, мы сами их туда кинули.

Выпрямилась и по-хозяйски вставила ключ в замочную скважину. Обернулась через плечо:

— Заходи, поищешь.

Банковская девушка захлопала ресницами. Шагнула на крыльцо, поднялась, не отрывая от Анны напряженного взгляда. Интересно, за кого она теперь нас принимает. Девяносто девять процентов, за его жену. Вернее, за бывшую жену — впрочем, они, как известно, имеют неприятное свойство иногда возвращаться, подсекая под щиколотку планы молоденьких любовниц на скорое замужество. А что, забавная роль. Мы справимся.

Лыжи стояли тут же, сразу за дверным косяком, подпирая стену загнутыми носами, но девушка прошла мимо, не заметив. Двигалась она если не совсем уверенно, то разве что под нашим оценивающим взглядом. Вообще же — так ходят по собственному дому. Она явно бывала здесь, возможно, даже и жила какое-то время. И уж точно собирается когда-нибудь остаться навсегда.

— Лыжи вот, — негромко подсказала Анна, и девушка вздрогнула. Замерла, оглянулась. Сказала, кажется, с облегчением:

— Нет, это Олега. Мои пластиковые.

Двинулась искать дальше. Из коридора Анна слышала, как она вприпрыжку спускается на первый этаж. Ладно, не будем же мы ходить по пятам. Пересекла короткую прихожую и вошла в кабинет.

В первый момент показалось, что окно закрыто жалюзи или ставнями. Серый полусумрак прорезал наискось узкий луч, в котором золотились плавающие пылинки. Яркий солнечный день целиком остался там, снаружи. Анна подошла к окну. Посмотрела поверх широкого монитора.

Не было никаких жалюзи, никаких ставень. И вида на море, такого же, как с нашей бывшей веранды, тоже не было. Была стена. В некотором отдалении, но слишком грандиозная, чтобы это имело значение. Глухая, темно-бурая, она занимала все пространство окна — кроме узкой полоски слева, в которую проникал солнечный луч и едва угадывались фрагментами небо, море и снег. Сверху, если присмотреться, можно различить основание купола. Вот и все.

Олег не сможет больше здесь жить. Виктор отнял у него этот дом, отнял море, отнял свободу. Как и раньше постоянно что-то отнимал, не задумываясь, не замечая. А мы… мы-то, конечно, все видели, но ничего не могли поделать — тогда. Поскольку все, что у нас имелось предложить взамен, ему попросту не было нужно.

Ничего не изменилось. У нас и теперь ничего для него нет. Не считать же, в самом деле, хоть сколько-нибудь ценным свое бессильное сочувствие.

Пора уходить отсюда. Где она, эта рыжая банковская лыжница?

Анна развернулась и в проеме дверей кабинета столкнулась с ней, вышедшей на пятачок прихожей то ли из кухни, то ли из ванной.

— Я везде посмотрела, — сказала девушка. — Нигде нет, наверное, так и оставил в машине… ой. Что это?

Она споткнулась и, присев на корточки, подняла с пола какую-то вещицу. Анна подалась вперед, присматриваясь. Соломенный домик с игрушечным котиком в окне и настоящим пустым гнездышком на крыше.

А ведь мы, уходя, повесили его обратно на гвоздь. Точно, повесили.

И еще проверили, крепко ли держится.

* * *

Дагмар все продумала: либо она остается с Олегом (что не было озвучено, однако подразумевалось по умолчанию), либо забирает лыжи и поднимается в них на шоссе, где реально поймать попутный транспорт. Третьего варианта она не предусмотрела и не просчитала. Пришлось подвозить, не могли же мы вот так взять и бросить ее здесь, в поселке.

— А почему ты не на работе? — поинтересовалась Анна, заводя двигатель. Заработал он не сразу и с небольшими перебоями, похоже, заканчивается бензин — никто же не планировал этот крюк. А резервный аккумуляторный мы, кажется, вообще ни разу в жизни не заряжали, да и, если честно, смутно представляем себе, как он работает. Ладно, до заправки на окраине города, по идее, дотянем.

— У нас проблемы, — сказала Дагмар. — Вы, наверное, слышали: босс исчез, оставив странные распоряжения, на местах не могут разобраться… Так что все операции по филиалам приостановлены, счета заблокированы, а персонал пока распустили по домам.

Точно, она ведь работает в «Бизнес-банке», мы еще тогда обратили внимание. Сотрудница пропавшего Георга Пийлса, маленькое звено все той же захлестнувшейся вокруг нас цепи. Что ж, совпадений не бывает; Анна не удивилась.

— Далее не знаю, что я буду делать… — пожаловалась девушка. — Если нас вообще закроют. Куда я пойду?

С Олегом она явно собиралась разыгрывать именно эту карту, усмехнулась Анна. Слабая женщина, не по своей воле замешанная в темную историю, с неподъемным грузом проблем, упавшим на хрупкие плечи. Которой совершенно некуда идти. Н-да, пожалуй, вряд ли ему удалось бы так просто выставить ее за порог с лыжами.

— Разве мало других банков?

— Вы знаете, не так уж много. Центробанк — закрытая контора, туда не попасть без знакомства. А в местных совсем уж смешные зарплаты… И потом, если лопнет «Бизнес-банк», это ударит по системе в целом. Начнется паника, массовое закрытие депозитов, мелкие банки будут валиться один за другим, — она передернула плечами. — Как в девятнадцатом году.

А ведь и вправду умненькая девочка, признала Анна. По крайней мере, у себя в экономическом колледже она старательно конспектировала лекции. Девятнадцатый год… она тогда хоть уже родилась?

— Ну, для кризиса, как в девятнадцатом, недостаточно закрытия отдельно взятого банка. Нужны объективные факторы дестабилизации…

— Вам кажется, их нет?

Голосок Дагмар прозвучал неожиданно уверенно, резко. Машина вильнула на скользкой дороге, Анна крутнула и жестко зафиксировала руль: опять перебои в двигателе. Она права, наша милая образованная барышня. Есть. Начиная с… нет, цепочка Викторовых комбинатов вдоль побережья — это уже кульминация, зримое воплощение цепи, на наших глазах заковывающей куда больше, чем отдельные человеческие судьбы. А предчувствие надвигающегося кризиса туманом конденсировалось в воздухе уже давно, начиная с бесснежной зимы, продолжаясь парадоксальной весной, которая вот-вот все-таки наступит, если верить пророчествам равнодушного философа Йоны. И еще масса странных необъяснимых мелочей — трещин, осколков, блуждающих огней — последние месяцы наполнявших жизнь чувством ирреальности, несовместимым с настоящей самозащитой. Когда рванет, обрушится, полетит ко всем чертям, мы даже не удивимся.

Катастрофа уже произошла. В нашем сознании, подготовленном ко всему, приученном все принимать как данность. Рыбаки не станут протестовать против свернутого сезона лова, местные жители — против тотальной застройки побережья, Олаф — против циничного отстранения от бизнеса, Дагмар — против падения банка, мы сами — против краха Фонда, этой фикции, тем не менее много лет игравшей роль дела нашей жизни. Виктор проделает здесь все что захочет, не встретив ни малейшего сопротивления. У него получится — потому что он, в отличие от нас, от нас всех, вместе взятых, знает, что такое свобода.

Правда, есть еще один человек, которому это известно. Который тоже сделал ее доминантой своей жизни, хотя, в отличие от Виктора, не получил с этого никаких дивидендов. Он чужой здесь, кардинально противоположный по личностным установкам, по образу жизни, по менталитету, по всему! — и потому он опасен. Недаром же наши знакомцы из органов именно сейчас сфокусировали на нем свой интерес; впрочем, они никогда и не теряли его из виду.

Один-единственный свободный человек. Противостоять этой махине?

Или попросту послужить окончательным, финальным фактором дестабилизации. Этот вариант мы тоже уже проходили. И теперь, как и тогда, все равно ничего не можем предложить взамен.

— Что-то с мотором? — спросила Дагмар, и Анна вспомнила о ее существовании. Действительно, двигатель уже в открытую частил перебоями, смущая даже барышню, никогда в жизни, наверное, не сидевшую за рулем.

— Бензин кончается, — бросила Анна. — Ничего, уже заправка скоро.

Заправка при въезде в город приветливо светила сине-бело-зеленым лого. Она относилась к одной из крупных международных сетей, которые одинаково успешно сотрудничали и с нефтетрейдерами, и со жмыхами, и с компаниями прочих транспортных альтернатив: тут можно было и залить в бак любое топливо, и подзарядить аккумулятор какой угодно конфигурации. Кроме, пожалуй, термоядерного: этому виду энергии до сих пор не доверяли здесь, в стране, где привыкли ничего не забывать и всегда рассчитывать на худшее.

Чихнув напоследок, машина встала, не дотянув до синей черты поперек дороги буквально полутора метров. Повезло: можно и не толкать, шланга должно хватить. Анна выбралась из машины и пошла договариваться.

Заправка была пустынна, как и практически все время: число автомобилей в городе в последние годы хоть и росло, но почти так же медленно, как восстанавливались после кризиса вырубленные леса. Меланхоличный рабочий в комбинезоне цветов компании выполз из своей каптерки лишь после того, как Анна минут пять колотила в стекло. Выслушав ее, посмотрел непонимающе, будто его попросили засвидетельствовать брак или оказать первую медицинскую помощь. Впрочем, они всегда так себя вели.

— Только возьмите длинный шланг, — предупредила Анна.

— Какая альтернатива? — наконец спросил заправщик.

— Бензин.

— Бензина нет.

— То есть?

Такого еще не бывало — чтобы не оказалось бензина. При отсутствии стабильного сбалансированного спроса сетевые заправочные компании держали марку за счет постоянной готовности к обслуживанию любого заказа. Впрочем, в эти механизмы Анна никогда особенно не вникала. Бензин стоил дорого, однако консерватор Олаф не признавал более демократичные альтернативы. Зачем? — бензин был всегда.

— Нету, — повторил рабочий и развернулся назад в каптерку.

— Подождите, — окликнула Анна. — У меня еще аккумуляторный на резерве. Зарядите?

Он обернулся, кажется, с проблеском интереса в глазах:

— Термоядерный?

— Нет, что вы, обычный.

— Извините, барышня. Установка барахлит.

Анна шагнула вперед:

— Значит, так. Или вы заправляете машину, или я звоню в ваш головной офис. Прямо сейчас.

Заправщик пожал плечами:

— Звоните, мне-то что?

Ну, это он слабовато представляет, на что мы способны, усмехнулась Анна. Оттеснив рабочего, она прошла перед ним в каптерку и огляделась в поисках телефона. Номер для экстренной связи с начальством наверняка отпечатан где-нибудь над аппаратом, оттуда мы его и узнаем, а этот меланхоличный чудак в жизни не догадается. «Нет бензина», ничего себе!.. и даже «барахлит установка»!

В каптерке было тепло и уютненько. Глянцевые дивы по стенам, мягкий диванчик, стол с электрочайником, работающий телевизор напротив. Передавали столичные парламентские новости, какая-то сногсшибательная дамочка-депутат подробно рассказывала, каких дизайнеров и визажистов она предпочитает. Н-да, непыльная у мужичка работенка.

Телефон обнаружился на торцовой стене, сразу возле двери. Анна взяла трубку, скользнула взглядом по стене: точно, номер головного офиса яркой наклейкой торчал прямо над рычагом. Вот и замечательно.

— Не дозвонитесь, — предупредил рабочий, садясь на диванчик. — Их, наверное, с самого утра достают… Нет, ну что за хрень показывают, — Анна услышала, как он шелестит пальцами по клавишам телевизионного пульта.

В трубке и вправду зазвучали короткие гудки. Нажала на рычаг и перенабор. Ничего, мы пробьемся.

— Ой, — вдруг отчетливо выговорила Дагмар.

Анна обернулась и увидела ее в дверях. Мертвенно-белую, с полуоткрытым ртом и зримо, в моменте расширяющимися глазами. Проследила за ее взглядом, воткнутым, как зазубренная стрела, в экран телевизора.

Показывали труп. Голый, истерзанный, полуразложившийся, со взбухшим вспоротым животом: камера крупно, со вкусом задержалась на вывернутых наружу внутренностях. Потом поскользила панорамой выше, по волосатой груди, по синюшному лицу с пятнами на отечных щеках и выколотыми глазами… Анна сглотнула, не в силах заставить себя отвернуться.

Заправщик прибавил громкость.

— …знан как Георг Пийлс, владелец одной из крупнейших международных финансовых структур «Бизнес-банк». Тело было обнаружено час назад в северном предместье города. Как сообщают наши корреспонденты…

* * *

На дороге в город им не встретилось ни единой попутной машины, да и встречной тоже — шоссе вымерло, словно бесконечная река подо льдом. Каблуки скользили по утрамбованному в камень снегу; тем более досадно, что Дагмар в спортивных ботинках двигалась уверенно и поначалу далее легко. В довершение всего разрядилась мобилка: Анна успела сказать Игану, схватившему трубку, что задержится, а вот отдать распоряжения госпоже Йенс не успела, оставалось надеяться на ее добросовестность. Не полезли бы, в самом деле, ночью на стройку…

Хорошо, что девочка из санатория забрала птенцов, думала Анна, стараясь пожестче печатать шаг. Хотя бы с птенцами все точно в порядке.

Когда от шоссе отделился аппендикс въезда в город, его огни уже мерцали внизу, как светлячки в темной банке, а над морем давно висел северный закат, неподвижный, пролонгированный — неоспоримый признак астрономической весны. Анна разрешила себе глянуть на часы: половина одиннадцатого.

— Вы в каком районе живете? — спросила Дагмар.

— У нас дом за городом, — не удержала нервного смешка. — Еще восемь километров в ту сторону.

— Ой, — среагировала Дагмар точь-в-точь как на то сообщение в новостях, о котором всю дорогу почти получалось не думать. Вдоль спины продрало колким холодом, Анна поежилась.

— Вы можете переночевать у меня, — предложила девушка. — Тут не очень далеко, минут за сорок дойдем.

— Спасибо. Мне есть где остановиться в городе.

— Я живу одна, — то ли с вызовом, то ли в порядке аргумента добавила Дагмар. Пожала плечами и зашагала дальше вниз по заезду.

Очень хорошо, что ты живешь одна, устало усмехнулась Анна, двигаясь следом. Просто замечательно. Другое дело, что тебе, конечно, осточертело жить одной, и ты знаешь конкретное место, куда хотела бы перебраться. И еще — так и не определившись до конца, как относиться к чужой женщине, встреченной на пороге того самого дома, — ты тем не менее успела проникнуться к ней чувством «одной лодки». Общие трудности, страшное известие и длинная дорога, а где-то там, в неопределенной тени — общий мужчина. Осталось только скрепить союз общим чаепитием и ночлегом. В конце концов, мы не так молоды, чтобы сойти за серьезную соперницу.

Ты надеешься, что мы тебе поможем, правда? В твоей почти бесхитростной и вполне бескорыстной охоте. Мудрым советом, ценными сведениями, а может быть, и посредничеством. Передадим Олега в твои хорошие руки, словно любимого пса. В комплекте с инструкцией по уходу.

Так вот, не дождешься.

Разойдемся на первом же перекрестке, и топай сама через полгорода в свое одинокое жилище. А у нас, слава богу, есть муж.

Небо потихоньку меркло. На сизом фоне темным силуэтом висела над городом жестяная меч-рыба. Если мы хотим добраться до клиники, надо выбрать направление так, чтобы рыба осталась по левую руку. Впрочем, в крайнем случае можно будет сориентироваться, выйдя к морю, и пройтись по набережной.

— Тебе куда? — спросила Анна, заранее решив независимо от ответа свернуть для начала в другую сторону.

Дагмар указала направление: правильное, противоположное. Однако не прощалась и не двигалась с места. Анна всмотрелась в ее черные, расширенные в темноте зрачки. Да нет, дело не только и не столько в ее жизненно важной охоте и поиске ситуативной союзницы. Она просто боится. Панически боится идти в одиночку по ночному городу, в окрестностях которого нашли сегодня обезображенный труп человека, платившего ей зарплату. Ужас, какой-то гранью непосредственно касающийся тебя, становится двойным, удесятеренным ужасом. Ей предстоит сорок минут наедине с ним, в темноте, наперегонки, задыхаясь и ускоряя шаг. И никто не гарантирует, что он, ужас, не проберется и за двери квартиры, где она живет одна, не останется до рассвета.

Ничего; Анна прикусила губу. Нам не по пути.

— Ну, тогда всего доброго, Дагмар. Была рада познакомиться.

Развернулась и зашагала прочь раньше, чем девушка успела ответить. Уж мы-то не боимся темноты. Мы вообще ничего не боимся, смотри шаг второй — когда-то мы с педантичной серьезностью отличницы следовали данным указаниям. Главное — не заплутать в переулках города, застройка которого сразу же за пределами центрального квадрата теряет всякую логику, не начать нарезать бессмысленные круги. Как только мы выйдем на квадрат, сориентироваться станет на порядок легче. Только эта простая и ясная цель, и никаких призраков в подворотнях.

Его нашли где-то в северном пригороде. Нашего города? — по-видимому, да, это же были местные новости. Какая-то неувязка, думала Анна, ускоряя шаги в четком дробном ритме. Георг Пийлс. Владелец международной банковской сети… депутат парламента… вот! Информация о его исчезновении пришла оттуда, из нашей родной страны, где он жил и депутатствовал, где располагался центральный офис его банка… Оттуда он и пропал — а тело нашли тут, в другом государстве, в десятках тысяч километров. Ну допустим, здесь была его историческая родина, по крайней мере, по одной из линий северных предков. Допустим, он бывал здесь по делам банка, даже наносил когда-то визит супругу Рины. Допустим. Но все равно.

Пошла еще быстрее, кажется, нащупывая на ходу: нет, тут хуже, чем неувязка. Совпадение. Мы знаем, и неплохо, еще одного депутата той же страны, с фантастической скоростью развернувшего свой бизнес на наших берегах. Страшная смерть Пийлса — не просто очередное звено цепи. Здесь и сейчас плетется новая цепь, она заковывается вокруг Виктора и, если он ничего не предпримет в ответ, вот-вот замкнется. Это не его земля; мы должны были догадаться, что найдутся те, кто не пустит его сюда. Кому хотелось бы вообще никуда его не пустить.

Виктор, конечно, все равно пойдет до конца. Те, другие, возможно, опять-таки его недооценивают. И будет война, о масштабах которой можно судить по размаху строительства на побережье, а о жестокости — по крупным планам растерзанного трупа в телевизионном сюжете. Беспощадная, разрушительная война — здесь. В холодной стране, которую мы так и не полюбили, но в которой выросли наши дети и пока еще стоит наш единственный дом.

В стране, которую выбрал для жизни и свободы наш любимый мужчина.

Стоп. Вот этого не надо. Мы идем ночевать в клинику к Олафу, и подобная риторика, пускай не озвученная вслух, по меньшей мере неуместна и несправедлива.

Между тем рыба-флюгер куда-то пропала, затерялась между крышами. Анна остановилась, оглядываясь по сторонам, пытаясь сориентироваться. В некоторых окнах горел свет, пробиваясь сквозь занавески и жалюзи, но собственно улицу не освещал ни один фонарь, а в перпендикулярном переулке сгустилась совсем уж непроглядная темень. Но квадрат, по идее, в той стороне. Рискнем?

Она шагнула в темноту, стараясь не думать — совсем не думать! — о Пийлсе, о его вспоротом животе и выколотых глазах, о цепочке стеклянных куполов вдоль побережья, о снисходительной улыбке Виктора, поднимающегося нам навстречу со скамьи на еще целой тогда веранде… Вообще ни о чем не думать. Просто идти вперед. Холодно. Если б не было так холодно, то, наверное, ужасно хотелось бы спать.

Впереди забрезжило светлое, и еще через пару минут Анна вышла из переулка — но не на квадрат центральной площади, как рассчитывала, а прямо к набережной. По правую руку в нескольких шагах сияло люминесцентными огнями знакомое здание клиники. Пришли.

…Время приближалось к двенадцати, ночной охранник удивленно оглядел Анну с головы до ног и чуть было не потребовал у нее документы; в последний момент передумал, вежливо улыбнулся, пропустил. В гулком вестибюле гром ко зазвучали каблуки, такие неудобные на дороге и столь же неуместно-вызывающие здесь. Поднялась на цыпочки, приглушая звук, и так доковыляла до лифта. В зеркальной стене безжалостно отразилась растрепанная прическа и поплывшая косметика. Ничего. Олаф, скорее всего, уже спит, и мы не будем включать свет.

На этаже тоже было пусто и гулко. Ровно горели по коридору круглые лимонно-желтые лампы. Анна уже подошла вплотную к палате Олафа, уловила отблески за рифленым стеклом — не спит? — когда свет внезапно погас.

Разом. Абсолютно. Во всей клинике.

— Что это? — спросил недовольный и будто знакомый женский голос.

Из-за дверей палаты?!

— Авария на линии, — низко, бархатно предположил голос нашего мужа. — Лежи.

Во тьме змеились лимонные зигзаги и расплывались фиолетовые шары, и не было разницы между картинками перед зажмуренными и широко раскрытыми глазами, и слух сделался главным контактом с миром, перевернутым миром, где кто-то возился и хихикал, и пружинисто вскочил с кровати, и пошлепал босыми ногами к двери… Пестрая мгла потихоньку рассеивалась, уступая место мгле черной, в которой все-таки выделялся более светлым серебристым свечением — луна? — прямоугольник двери, за рифленым стеклом которой проступил нечеткий, но все же вполне определенных очертаний обнаженный женский силуэт.

— Ивонн! — позвал нетерпеливо Олаф. — Что ты там забыла? Иди сюда.

…Анна шла по коридору, и ее путь забивали гвоздями оглушительные каблуки, потому что в тишине больше не было смысла, как не было его ни в чем другом. Клиника шевелилась, словно разворошенный муравейник, хлопали двери, переговаривались встревоженные голоса, то тут, то там загорались фонарики или свечи. Свернула на лестницу и двинулась вниз в кромешной тьме, угадывая конец пролета по лишнему шагу, впечатанному в чересчур близкую поверхность пола. Уйти отсюда. Самое главное — предположим, что в нашей жизни еще осталось что-то более и менее главное — уйти отсюда. Уйти отсюда. Уйти…

С набережной просматривалась вся западная часть города — ни единого огня. Только огромная луна над аспидно-черным морем. Протянувшая по его спине жуткую фосфоресцирующую полосу, которую язык не повернулся бы назвать дорожкой. На том краю набережной поблескивал г раненым куполом очередной комбинат.

Интересно, который теперь час. Надо же: нам до сих пор кое-что интересно. Циферблата часов не разглядеть, но есть мобилка. Забыли? — она же разрядилась часов семь назад…

Маленький прямоугольник на трубке почему-то светился робким голубоватым светом. Правильно, раз уж мир окончательно перевернули, все должно быть наоборот. Пальцы пробежались по кнопкам, машинально набирая номер, который нам и в голову не приходило запоминать и тем более заучивать наизусть. Какая разница. Пускай.

— Слушаю, — отчетливо, словно совсем близко, сказал Олег. — Алло? Говорите, вас не слышно.

Усмехнулась то ли очевидной нелогичности его слов, то ли чему-то другому, противоположному, неважно.

И завершила звонок.

(за скобками)

— За нашу свободу! — проникновенно сказал Виктор.

Пару мгновений просидел неподвижно, фиксируя взгляд в камеру. Лампочка погасла, и он расслабился, словно изнутри вынули каркас. Вопросительно глянул на присутствующих, кучковавшихся слева за спиной оператора.

— Это был тост? — холодно осведомился Розовский.

Виктор промолчал; казалось, из него продолжают по одной выдергивать планки жесткой внутренний конструкции. Смотреть на него было жалко, и Татьяна отвернулась.

— Еще раз, — скомандовал политтехнолог. — Соберись. Ты же призываешь людей к выбору их жизни, а не дерябнуть предлагаешь. Держи это в голове. Поехали.

Виктор подтянулся и по отмашке оператора отбарабанил утвержденный текст ровно и без выражения, словно свод алгебраических правил. Татьяна вскинула голову: попахивало саботажем. В самый раз, на тринадцатом дубле.

Хотя она сама, наверное, сорвалась бы куда раньше. Высказала бы этому жирному козлу все, что она думает о его технологиях, тупых и прямолинейных, как трамвайные рельсы. За что он получает свои сумасшедшие гонорары, если не понимает элементарной вещи: подобные штуки могут воздействовать на одних людей, а выбирают свободу — совсем другие…

— Ну как, Дмитрий Александрович? — с вызовом спросил Виктор.

— Уже лучше, — хмуро бросил Розовский. — Я все ждал, когда у тебя проклюнется кураж. Есть немного, но этого недостаточно. Что ж нам с тобой делать?..

Внезапно он обернулся к ней в упор:

— Танечка, может, попробуете вы?

С ней он все время держался подчеркнуто, старомодно вежливо — тогда как Виктора строил и гонял, будто мальчишку. Наверняка тоже политтехнология, усмехнулась Татьяна. И что теперь — будем подыгрывать?.. а почему бы и нет. Виктору, во всяком случае, пойдет на пользу.

Встала, поправила косу. Подошла к столу в центре студии, в последний момент едва не споткнувшись на проводах. Виктор поднялся навстречу, отцепляя и выдергивая из-под пиджака микрофон-петличку. Татьяна поискала его глаза: мы с тобой союзники, Витька, мы заговорщики, мы сейчас ему покажем! Но он не заметил, не поймал сигнала. Вылез из-за стола, глядя мимо нее, с видом оскорбленной и гордой собаки.

Ассистентка пристроила петличку на воротник, просунула провод под свитером, закрепив тяжелый аккумулятор сзади на поясе джинсов. Татьяна села, чувствуя, как блямба на поясе тянет назад а внутри сами собой выстраиваются планки жесткого металлического каркаса. Но камеры, по крайней мере, она ни капельки не боялась. И помнила наизусть тринадцатикратно озвученный Виктором текст.

— Давайте, Танечка.

Глубокий вдох — и:

— Я знаю: ты не хочешь больше, чтобы за тебя решали другие. Тебе надоело предвыборное вранье и отсутствие настоящего выбора. Знаешь, мне тоже все это надоело. Давай придем и отдадим голоса за свободу! За нашу свободу!..

Глянула в упор на Розовского, одновременно захватив краем глаза Виктора. Который демонстративно пялился в другую сторону, изучая, видимо, надпись на дверях студии. Ну и пусть.

— Танечка! — сокрушенно воскликнул политтехнолог. — Ну что же вы сразу отвернулись? Я же объяснял: еще три секунды работаем на камеру. Вы сумеете повторить?.. Тот же взгляд те же интонации?

Она пожала плечами:

— Попытаюсь.

— Думаю, у вас получится. Катя, подгримируйте Татьяну Андреевну! И камерой, наверное, надо чуть поближе наехать…

Появилась гримерша со своим арсеналом, похожим не то на палитру художника, не то на выставку пробников в косметическом магазине. Зашевелился оператор, проснулись осветители. На границе поля зрения, будто на краю обитаемой земли, вздрогнул, напрягся Виктор. На него никто уже не обращал внимания.

Гримерша дематериализовалась, прыснув напоследок лаком на косу; в воздухе повисло остро пахнущее облачко. Розовский поудобнее устроился в кресле. Оператор поднял руку для отмашки.

— Я, наверное, пойду?

Голос Виктора прозвучал резко и басовито, совершенно по-мальчишечьи. Все головы дернулись в его сторону, как на ниточках. Кроме, разумеется, ее.

— Останься, — приказал Розовский. — Может, научишься кое-чему.

Рука оператора упала. Мелькнуло хулиганское желание тупо проговорить текст без интонаций, как Виктор на тринадцатом дубле; а было бы здорово. И он бы понял, что мы вместе — против них. Жирных политтехнологов и непубличных миллионеров, скользких и циничных людей, у которых свои интересы и при этом виды на нашу с тобой свободу. И в наших руках сделать так, чтобы они ее не получили.

— Я знаю: ты не хочешь больше, чтобы за тебя решали другие…

Коротенький текст кончился, а она так и не успела перейти к его саботажно-шутовскому проговариванию. Что и констатировала про себя, молча глядя в камеру: один, два, три.

— Замечательно, Танечка!

Розовский вскочил с кресла. Он порхал настолько легко и резво для своей комплекции, что казался надутым гелием. Татьяна осмотрелась, наконец, по сторонам: Виктор, конечно, никуда не ушел. Стоял за спиной оператора, расставив ноги и заложив большие пальцы рук за пояс в беспомощно-независимом жесте.

— Все? — спросила Татьяна и взялась за петличку на шее.

— Да-да, можете вставать. Мы же дадим ему еще один шанс, правда? — политтехнолог крутнулся вокруг своей оси в поисках Виктора. — Давай. Посмотрим, как там твой кураж.

Виктор потоптался на месте, явно обдумывая возможность все-таки послать ко всем чертям, хлопнуть дверью, одним махом потеряв все, кроме свободы. Затем решился, шагнул вперед. В его глазах прыгнуло что-то страстное и дикое, бьющее наотмашь, сшибающее наповал: наверное, это он и был, тот самый кураж. Наскоро отцепив с пояса квадратную блямбу, Татьяна поспешила выбраться из-за стола с противоположной стороны.

Виктора молниеносно подсоединили к микрофону, припудрили, причесали.

— Поехали, — равнодушно сказал Розовский.

Виктор заговорил. Сильно, красиво, душевно, убедительно. Политтехнолог улыбался, сложив руки на животе. Для этого он ее сюда и пригласил, поняла Татьяна. На заранее отведенную роль в маленьком спектакле, топорном, незамысловатом и лживом, как и в шестнадцатый раз озвучиваемый сейчас на камеру текст. По-видимому, столь же действенный. Дмитрий Розовский до сих пор не провалил ни одной избирательной кампании, говорил… неважно кто.

Не вышло — вместе против них. Получилось с точностью до наоборот. Разыграно по правилам, установленными вовсе не нами, ради чьей-то чужой цели, которая, разумеется, будет успешно достигнута.

Только вряд ли у нее есть что-то общее со свободой.

(за скобками)

ГЛАВА V

Она проваливалась в снег по бедра, по пояс, потом выбиралась, брела по колено, опять проваливалась… Иногда, если попадался упавший ствол, получалось пройти по нему несколько шагов и еще шаг-полтора — проскользить по насту, который, конечно, тут же проламывался под ее тяжестью. Слежавшийся снег был сплошь покрыт осыпавшимися иглами и лущеными шишками, исчерчен полупрозрачной сеткой лунной тени. Черные деревья стояли, как призраки, и приходилось держать руки все время вытянутыми вперед, чтобы внезапная ветка не хлестнула по лицу. Хотя какая разница, какой смысл?

Мы идем домой. Простая и ясная цель. Домой. Может, удастся дойти.

Можно было заночевать где-то в городе. В офисе, например… ну да, конечно, в офисе, какой, к черту, офис, от одной мысли мерзкая дрожь по хребту. Или пересидеть ночь в каком-нибудь круглосуточном кафе… ага, так они и остались открыты без света. Да хотя бы на давно заброшенном морвокзале, там уютные залы, и в них постоянно, мы знаем, ночуют бомжи. Мало ли где.

Но любая остановка немыслима, как смерть. Только идти и идти, все равно куда, но будем считать, что все-таки не по кругу, а вперед. Чтобы быть уверенной, стоило держаться береговой линии — но тогда они все время попадались бы на глаза, граненые стразы комбинатов, жуткие под луной. Лучше через лес. Короче и быстрее — если не сбиться с пути. Но не сбиться невозможно, лес не терпит прямых линий, мы давно плутаем наугад, не представляя себе даже приблизительного направления, и пускай, потому что истинная цель у нас одна — не останавливаться, не останавливаться…

Совсем юный, двадцатилетний лес. Геометрические посадки молодых деревьев переплетены беспорядочным буреломом и дикой порослью вокруг толстых узловатых пней, кое-где вздымаются гиганты, по прихоти древесной судьбы уцелевшие тогда, в двадцатом. Нынче не уцелеет никто. Ни море, ни лес, ни город, ни люди, ни любовь. Но это неважно. Важно идти.

Мороз после полуночи стал цепким и звенящим, от него слипались ноздри и с треском лопались под ногами ветки глубоко в снегу. Весна. Своих ног в тесных сапожках на каблуках Анна давно уже не чувствовала. Пальцы рук, затянутых в тонкие перчатки, пока еще болели. Но это ненадолго. Не надеемся же мы, в самом деле, проблуждать здесь, в лесу, до утра. До утра нас точно не хватит.

А выйдем ли мы к дому или нет — непринципиально.

Надо подумать о детях. Срочно подумать о детях, это действенно, это безотказно, хотя, конечно, прием подметный и довольно дешевый. Хорошо, подумали. Вспомнили, представили ярко, проглотили соленый спазм. А теперь вдохнуть побольше колкого воздуха — и двигаться дальше. Проваливаясь по колено, по бедра, по пояс… Ничего не меняется. Просто идти, и все. Напрямик, сквозь заросли и бурелом, наступая на поваленные стволы и щетинистые пни, не разбирая дороги, не оборачиваясь…

И вдруг лес зазвучал.

Сначала чуть слышно, на низкой органной ноте, потом по нарастающей, постепенно набирая силу и высоту, надрыв и вибрацию, отчаяние бессильного крика. Звук несся со всех сторон, обрушивался сверху, наполняя собой морозный воздух, словно упругая пружинистая масса.

Анна остановилась, в тот же момент со всей очевидностью осознав, что больше не способна сделать ни шагу. Вскинула руки к вискам, зажала уши — но пронзительный вопль зимнего леса прошил перчатки и ладони легко, будто и не встретив сопротивления. Он продолжал расти, почти переходя в ультразвук, и уже не различить внешнюю неистовую волну и бурлящую пульсацию в мозгу, потрясенном, дезориентированном… Стволы и ветви деревьев плыли и дрожали, теряя очертания, дробясь в лунном полумраке. Переступив с ноги на ногу, Анна коснулась локтем ближайшего ствола и вскрикнула, панически отшатываясь — он оказался горячим даже сквозь толстый рукав.

Она бросилась бежать. Бежать — неправильное слово, бежать по-настоящему, конечно, невозможно в глубоком снегу, среди раскаленных ветвей. Низко опустив голову, по-прежнему зажимая уши ладонями, а сведенными локтями пытаясь защитить лицо. Ничего не видя и уже не слыша, только чувствуя всей кожей нестерпимое давление и жар — жгучий, но не отменяющий стужи, сковавшей бесчувственные ноги.

Рано или поздно мы должны упасть, подумала о себе привычно отстраненно — нет, гораздо отстраненнее, чем всегда.

И в конце концов упала.

* * *

— Аптечку принеси, говорю.

— Какая еще аптечка? Вот, держи.

— Внутрь ему, если мужчина, если же нет — раздеть!

— И не стыдно вам гоготать?

— Вот так… еще глоточек… Гляди, заработало, а?

Горло обожгло, и Анна распахнула глаза. Увидела белый свет, голый, как больничные стены. Изображение проступало постепенно, будто при проявке старого фото. Фон сгущался, темнел, а людей и предметов все равно не разглядеть, и детали пропадают в расфокусе…

— Как вы себя чувствуете?

— Она, по-моему, пока не того. Не слышит.

— Дай ей еще.

— Не надо, — сказала Анна.

Зажмурилась, несколько раз сморгнула, пытаясь навести резкость. В помещении оказалось довольно темно, а может, несбалансированное зрение до сих пор искажало картинку. Прямо перед глазами висело что-то черное, тревожное. Отодвинулось и оказалось бородой, настолько самодовлеющей, что о ее носителе ничего больше и не скажешь, кроме как «чернобородый». Вокруг были еще мужчины. Человек шесть. Или четыре. Или кто их знает.

К губам приблизилось твердое, с закругленным краем, в нос шибануло резким запахом: нас не послушали, а может, мы ничего и не говорили, по крайней мере вслух. Вскинула руку, чтобы отвести в сторону стакан. Услышала приглушенный вскрик, ругательства погромче, звон внизу. На груди и коленях стало холодно и мокро.

— Вы чего? — спросил, кажется, чернобородый.

— Теперь уж точно придется раздеть, — усмехнулся кто-то.

Анна стиснула пальцами и помассировала виски. Снова огляделась по сторонам. Пора приходить в себя. Сообразить, где мы находимся. Кто эти люди, сколько их, по крайней мере: один, два, три… трое всего.

— Я все понимаю, но зачем же стаканы бить?

— Простите, я не хотела, — сказала Анна чернобородому, прислушиваясь к собственному надтреснутому голосу. — Не рассчитала движения.

Тот молча протянул ей полотенце, а сам нагнулся, собирая осколки. Подобрал несколько крупных и выкинул куда-то у себя за спиной, а остальное вместе с лужицей водки попросту растер подошвой.

— На счастье, — бросил один из троих, маленький, темноглазый, подвижный. — Как это вас угораздило среди ночи?

— Я шла домой.

— Пешком через лес? Оригинально.

— Машину пришлось оставить на заправке, — с трудом подтягивая расползающиеся слова, пояснила Анна. Нужно же что-нибудь сказать. Хотя бы затем, чтобы перестали расспрашивать.

Мужчины переглянулись. С таким зримым взаимопониманием, словно мы и вправду дали исчерпывающее пояснение всему.

— Я тебе говорил? — сказал чернобородый.

— Оно-оно, — подтвердил третий, самый молодой из них. — «Вспышка звезды». Я на «Обозревателе» видел.

— В городе все к чертям повырубалось, скажите? — мелкий и подвижный обращался к Анне. — Отопление, электричество, транспорт… Правда?

— Не знаю, — она сглотнула; блокировать, не вспоминать. — Электричество… да.

В который раз осмотрелась: глаза, слава богу, уже работали нормально, честно фокусируясь на предметах. Помещение было небольшое, приземистое, обставленное спартански и функционально — стол-скамейки-мойка-холодильник-чайник-микроволновка — кухня у них тут, что ли? За окном, отороченным по краю легкой морозной бахромой, стояла непроглядная чернильная темень, как всегда бывает, если смотреть ночью из ярко освещенной комнаты. Лампы под потолком горели в полную силу, негромко жужжал холодильник.

— А мы давно на термоядере, — перехватил ее взгляд подвижный. — Химик не гордый, чего уж там. Мобилу вам зарядить? Давайте сюда. Зато машина у меня на эксклюзивном топливе! Подброшу вас с утречка домой, без проблем. Недалеко же?

— Недалеко, — кивнула Анна.

— Чай, кофе будете? Или все-таки водочки?

— Спасибо. Чаю было бы неплохо.

— Паша, поставь.

Молодой, не поднимаясь, дотянулся до тумбочки с электрочайником, внутри почти сразу же забулькало. Человек по прозвищу Химик хозяйственно сунул в розетку подзарядку Анниного мобильного, потом выудил из подвесного шкафчика пластиковую чашку, опустил в нее чайный пакетик, подставил под носик. Чернобородый хмуро барабанил пальцами по столу.

— Они успели раньше, — бросил он.

— Кто бы сомневался, Жора, — энергично согласился Химик, протягивая Анне чай. — Но я не понимаю, чего ты паникуешь. Тебе ж бабки заплатили? Вот и нормальненько. Сиди.

— А вы про того банкира слышали? — вклинился Паша.

Химик отмахнулся:

— Все всё слышали. Ребята, поймите, это проблемы Вика. И он с ними пока справляется. Деньги пошли через другой банк, и пошли вовремя. Мы провели генеральный дубль? Провели. Завтра запуск сети, и со своей стороны мы его организуем. А с термоядерами Вик уж как-нибудь сам… Не наше собачье дело.

— Этот, как его, Пийлс, тоже так думал.

— Согласен, не повезло чуваку. Но тему с пугалкой они уже отработали, можете расслабиться. Эти пацаны не повторяются, они креативные.

— Вот-вот. Накреативят что-нибудь еще.

Текучему, броуновскому Химику не сиделось на месте.

Подскочил, принялся нарезать круги вокруг стола. Приостановившись за спиной чернобородого Жоры, похлопал его по плечу:

— Не дрейфь, старик, ОК? Давить каким-то образом на нас имело смысл гораздо раньше. Но Вику удалось спрятать базу как следует, за что ему отдельный респект, — а сейчас уже поздно. Нажать на кнопку может кто угодно. Завтра начнется битва гигантов, а мы спокойненько постоим в сторонке. Самому любопытно, честное слово.

Чернобородый привстал, поискал его глазами, нашел на краю обзора и развернулся вполоборота:

— Любопытно ему! Ты последние показатели по термосейсмике видел?

— Видел. Ну и?

— Тебя ничего не смущает?

— Все в пределах погрешности, Жора.

— И кто, интересно, установил такие пределы? Там же вдвое!

— Во-первых, в один и восемь. Во-вторых, ты не учитываешь экраны комбинатов, которые при запуске сработают, естественно, в обратную сторону. А в-третьих…

— Ну-ну. Что у нас в-третьих?

Химик пожал плечами:

— Весна.

Молодой парень, Паша, смотрел то на одного, то на другого — с преданностью юнги, допущенного до серьезного разговора морских волков. Однако, надо думать, он хоть что-то из сказанного понимал, по крайней мере в общих чертах. Анна не понимала ничего. Почти ничего. Они и не обращали больше на нас внимания, прекрасно зная, что мы ничего не поймем. Так, странноватая дамочка, случайно подобранная в лесу. Временный и не особенно важный предмет обстановки. Даже имени не спросили.

Поставила на стол пустую чашку. С размаху, с резким стуком, обрывая разговор и фокусируя на себе все взгляды.

Мы здесь. Мы есть. С нами нельзя не считаться.

— Вик — это Виктор Винниченко? — спросила напрямую.

Мужчины дружно изобразили немую сцену. Затем Химик, меньше всех склонный к ступору, отмер и присвистнул:

— Ну и ну. То-то мне все время казалось, что я вас где-то видел.

— Меня зовут Анна, — сообщила она; лучше поздно, чем никогда. — Анна Свенсен.

— Точно! — он щелкнул пальцами. — Я же отвозил вашего супружника в клинику на своей машине. Вы-то меня, конечно, не запомнили с заднего сиденья. Кровищи, кстати, на чехлы накапало дай боже… Вот и делай людям добро.

Упоминание об Олафе царапнуло тупым и ржавым: опасно, но не больно, почти не больно… Отметем, забудем, сосредоточимся на другом. Этот человек работает на Виктора. Они все тут, кажется, на него работают. Они должны быть в курсе того, что происходит. Более или менее.

— Думаю, господин Свенсен найдет способ вас отблагодарить, Химик. Простите, не знаю вашего имени…

— И не надо. Я привык.

— Я тоже благодарна вам за… — она сглотнула, — спасение. Так что там с топливом и электричеством? Какая «Вспышка звезды»?

Химик усмехнулся:

— Термоядеры чудят. Это на пару дней, на больше их не хватит.

— Ты думаешь? — усомнился Жора.

— А иначе они давно бы уже отмочили нечто подобное. За милую душу наплевали бы на мировую стабильность и баланс сил. Ведь цель какая: показать, что они реально круче всех альтернативщиков на рынке вместе взятых. Но они не круче, в том-то и дело. Поэтому им пришлось выложиться по полной. В нуль, если не в минус.

— На что выложиться? — требовательно спросила Анна.

Чернобородый развернулся к ней:

— Всемирное акционерное общество «Концерн „Термоядер“» проводит пиар-акцию «Вспышка звезды». Вчера шло первой новостью во всех масс-медиа, как это вы пропустили? По взаимным договоренностям с другими альтернативами в течении суток «Термоядер» исполняет соло в сфере топлива и энергетики, — он хмыкнул в бороду. — Могу себе представить, что это были за договоренности.

— И сколько они стоили, — подхватил Химик. — И бабок, и прочих ресурсов, альтернативщики же не полные идиоты. Сутки — это, конечно, понты для прессы. Назавтра ничего не изменится, пойдет волна паники. Они рассчитывают под это дело завалить и подмять всех, кого получится. А главное, нашего с вами общего знакомого, Виктора.

— Какое он имеет отношение…

Она не договорила. Мужчины переглянулись — и грохнули, все разом, даже юный Паша. Прохохотавшись надрывно, будто прокашлявшись, переглянулись снова. И уже все вместе посмотрели на Анну.

Ничего смешного.

— Его комбинаты у моря, я понимаю, — сказала она. — Но конкретно?

— Аш-два-о, — ответил Химик. — Конкретнее не бывает.

* * *

— А у нас нету света! — завопил, выбегая навстречу, Нед. — Мы вчера вечером свечки жгли!

— И камин затопили! — старался перекричать брата Иган.

Анна машинально вскинула руки, зажала уши ладонями. Детские голоса показались невыносимыми, как тот ночной звук в морозном лесу. Гаркнуть, оборвать, прекратить, заставить замолчать. Нам ничего не нужно от этого чужого холодного дома, кроме тишины.

Вклинился еще один звук: резкий автомобильный сигнал. Химик прощался перед отъездом. Не мог, безупречно воспитанный, укатить, не попрощавшись.

Следом за мальчиками в прихожую вышла пожилая гувернантка:

— Доброе утро, госпожа Свенсен. Рада, что вы нашли возможность вернуться. Дети очень переживали.

Наши бандиты прыгали вокруг в диком танце, плавно перешедшем в потасовку, а затем и в приличную драку. Переживали они, как же, мы ни секунды не сомневались. Госпожа Йенс стояла невозмутимая, и не пробуя сделать детям замечание: разумеется, ни одного лишнего движения, пока мы не озвучим сумму сверхурочных — профессиональный подход. Уволить на месте без расчета; так ведь затаскает по судам.

Пахло дымом. Наш декоративный камин меньше всего приспособлен для отапливания помещения — даже одной гостиной, не говоря уже обо всем доме, да и труба наверняка засорилась. Но уже совсем скоро это не будет иметь значения. Аш-два-о.

— Эта «Вспышка звезды» — ужасное безобразие, — сказала госпожа Йенс. — Доставить людям столько неудобств! Неужели они надеются, что в результате кто-нибудь и вправду перейдет на их жуткую термоядерную энергию? Лучше уж пересидеть один вечер при свечах.

— При свечах классно, — подтвердил Иган. — Ах ты так?! А ну я тебе…

— Мама, а он дерется!

— Он сам первый лезет!

— Прекратить!..

Во рту засаднило, как будто наружу вырвался огромный колючий шар, разодрав горло и оцарапав небо. Незнакомый голос прокатился по пустому дому, набирая звучности и высоты, словно реактивный самолет, отскакивая от каждой стены, как шаровая молния; завибрировало гигантское зеркало в конце коридора. Откуда оно там взялось, это зеркало?..

— Мам, ты чего? — прошептал Нед.

Старуха Йенс держалась с демонстративно отсутствующим видом, не глядя в нашу сторону. Хоть бы она догадалась увести их в детскую. Такая малость, ну что ей стоит?

— Я устала, — выговорила Анна глухим, сорванным голосом. — Мне необходимо лечь спать. Госпожа Йенс, займитесь детьми. Надбавка двадцать процентов. Кроме того, если не ошибаюсь, вы все равно не сможете сейчас добраться до города.

Гувернантка поджала губы. Кажется, хотела что-то сказать, но передумала.

— Лично мной можно не заниматься, — бросил Иган. — Только, ма, тебя там ждет какой-то дядька. В кабинете. Пошли, Недди, сыграем в «коммандос».

— Только, чур, я зелеными!

Бандиты унеслись наперегонки, гулко топая на ступеньках. Гувернантка последовала за ними. Напрасно мы сказали про двадцать процентов, достаточно было напомнить: она теперь неопределенно долго вынуждена пользоваться нашим кровом, что само по себе стоит денег. В этой стране подсчитывают все. Мы так и не научились как следует, со вкусом это делать.

Мы так и не научились здесь жить — потому наша жизнь в конце концов и ухнула в бездонную пропасть, ко всем потусторонним чертям. Впрочем, скоро — вот-вот — туда же рухнет абсолютно все и у всех. Слабое утешение.

Кажется, Иган (или Нед?.. мысли путаются, и трудно сфокусировать сознание в четко направленный яркий луч) сказал, будто нас ждут. Не может этого быть, сейчас каждый сидит в своем логове, дожигая последние свечки и аккумуляторы в глупой надежде, что к вечеру все наладится, заработает, станет как было. В кабинете? Представляем, какая холодина там сейчас, в и без того вечно выстуженном угловом помещении с двумя внешними стенами. Ладно, пойдем посмотрим. Только убедиться, что никто никого не ждет, доползти до спальни и упасть, наконец, на кровать.

Зашагала по коридору, ощущая затылком холодный взгляд зеркала в спину — словно соглядатая из-за угла. В бывшем нашем доме давно заправляет неизвестно кто. Не стоило сюда возвращаться. Единственное, что заставило нас вернуться… не дети, нет, не стоит себе льстить, выстраивая моральное оправдание бессмысленным и слабым поступкам. Только полнейшее отсутствие альтернативы. Мы просто не смогли придумать другого места, куда нас можно было бы отвезти. Такого места нет. Нигде.

Свобода — это когда всегда, везде имеется выбор. А в нашей жизни всего было по одному: дом, дело, семья… Потому в ней теперь ничего не осталось. И по-настоящему хочется только спать.

А если… что-то внутри встрепенулось, побежало по телу, разгоняя кровь и сон. Если это… Мы же позвонили ему! Он мог определить номер. Мог понять: у нас что-то не так. Все не так, абсолютно все.

И приехать.

Так не бывает, нечего себе выдумывать. Давать волю даже не женской — чисто девичьей иррациональной логике, согласно которой в момент, когда жизнь обрушивается у последней черты, непременно должен объявиться тот, кто спасет, увезет далеко-далеко, все за нас решит, подставит грудь под наши очистительные слезы. Такого не бывает никогда. Несчастная женщина отталкивает мужчин, как магнит с одноименным зарядом. Она способна притянуть лишь дополнительные несчастья.

Толкнула дверь кабинета, и человек поднялся навстречу:

— Ну наконец-то, госпожа Свенсен. Здравствуйте.

Она расправила плечи и усмехнулась, входя:

— Я должна была догадаться, что это вы.

— Последнее время догадливость вам изменяет, — службист тоже слегка изогнул губы. — И не только она.

Разумеется, они знают, отстраненно подумала Анна. Они знают все. Настолько, что совершенно неясно, в каком качестве можем им понадобиться мы. Да еще и до такой степени, чтобы поджидать нас вот так, дома.

— Вы хоть в курсе того, что происходит? — отрывисто спросил он.

— Где?

— Перестаньте. Я говорю о «Вспышке звезды». Боюсь, вам будет неприятно узнать, что эта «вспышка», скорее всего, затянется. Как и ваш ремонт: помните, я предупреждал в нашу последнюю встречу?

— Советуете по-быстрому подключиться к какой-нибудь термоядерной подстанции?

— Я не для того приехал, чтобы давать вам советы.

Ну так и говори поскорее, чего ради ты приехал. Анна вопросительно молчала, глядя на него в упор. Незваный гость снова присел в кресло, развернувшись в профиль к окну; в утреннем сером свете он выглядел, прямо сказать, неважно. Помятый, мешки под глазами, да и в голосе, запоздало заметила она, что-то не слышно неторопливой стародикторской вальяжности. Теряете форму, господа органы. Пожалуй, пора бы вас ампутировать — безболезненно и навсегда.

— Все очень плохо, Анна, — скороговоркой сказал службист. — По сравнению с тем, что сейчас начнется, девятнадцатый год… вы ведь помните девятнадцатый год? Не буду проводить грубых параллелей, но сегодня на наших глазах разверзается глубочайший кризис. И мы вместе с вами могли б хотя бы попытаться его остановить.

До чего же они, как бы это помягче выразиться… консервативны. Один в один — те же самые слова. Те же удочки с теми же изрядно проржавевшими крючками. Когда-то давно мы уже попались на нечто подобное, спасибо.

— За подготовкой акции «Термоядера» наши люди наблюдали давно, — продолжал он. — Естественно, такие вещи не делаются в момент: к «часу икс» должны быть перекрыты все каналы поставок топлива, блокированы подстанции, исчерпаны ресурсы на местах и так далее. Сложный многоступенчатый расчет. Масса переговоров с первыми лицами разных альтернатив, каждое из которых оказывало сопротивление в большей или меньшей степени. Где-то подкуп, чаще откровенное давление и удары по болевым точкам. Но я не об этом. Когда мы отслеживали «термоядерную» схему, выяснилось наиболее любопытное, — он закашлялся и полез в карман. — Вы позволите закурить?

— Нет, — отрезала Анна. — Вентиляция не работает, а у меня дети. Дальше.

Все-таки именно так: это они работают на нас. Вот, примчался прямо домой и делает доклад. А мы можем выслушать или недослушать — на свое усмотрение. И сделать из услышанного собственные выводы.

— Выяснилось следующее, — службист сглотнул, страдая без курева. — В переговорах с альтернативщиками термоядеры шли буквально по горячим следам. Чуть раньше с каждым из субъектов этого рынка проводил аналогичную беседу…

Планировалась наверное, эффектная пауза.

— Виктор Винниченко, — устало уронила Анна. — Что вы еще узнали?

Он умолк, словно с разгону въехал по накатанным рельсам в улавливающий тупик. Снова сглотнул, судорожно двинув кадыком над дорогим, но небрежно завязанным галстуком. И наконец выговорил заранее заготовленное, напрочь утратившее убойную силу и смысл:

— Виктор Винниченко. Вам что-нибудь говорит это имя?

— Говорит, — без выражения отозвалась она.

Службист порывисто подскочил, зашагал туда-сюда по кабинету. Хоть согреется, усмехнулась Анна. Поежилась, обхватила руками плечи. Спрятаться бы под одеяло, завернуться бы в плед, желательно с головой. Не видеть, не слышать, не вникать, не осмысливать…

— Мы, конечно, присмотрелись к нему пристальнее. Собственно, он постоянно находился под наблюдением, как и все фигуранты… вашего общего дела. Но любой многолетний надзор рано или поздно становится чисто формальным, увы. Кто он такой, этот Винниченко? Рядовой политик не самой влиятельной в мире страны. «Наша свобода», салатовые галстуки. У него даже бизнеса серьезного не было, одна депутатская зарплата. Плюс деньги жены, конечно: Инна Глебчук-Винниченко, наследница крупной теневой империи. Все очевидно и малоинтересно…

Остановился у окна, бросил быстрый взгляд в сторону новостройки:

— На тот момент, когда мы взялись отслеживать все линии его нынешнего проекта, было уже поздно. Так запущено, что уже не остановить. И на первый взгляд абсолютно самоубийственно. Когда устоявшийся, устраивающий всех баланс на рынке пытается подорвать изнутри мировой энергетический концерн — это все равно бессмысленно с экономической точки зрения, но тут можно хотя бы предположить существование каких-то скрытых резервов. Но если подобное планирует один человек… Не укладывается в голове.

— В ваших головах оно и не уложится.

Повернулся, сузил глаза — едва заметно против света:

— Я знаю, что вы имеете в виду, Анна. Самое время порассуждать о свободе. Вас просили позвонить. Олегу Стеблову. Позвать его сюда. Почему вы этого не сделали?

Анна тоже встала. Просто чтобы не смотреть снизу вверх. Чтобы в упор, глаза в глаза:

— Какого черта вы привязались именно к нему? «Термоядер» расшатывает мировую экономику, рушит ее, ввергает в кризис — и ваша контора не смеет пикнуть: не та компетенция, не тот уровень. Виктора Винниченко вы недооценили, упустили, слили позорно, и он еще даст осознать в полной мере, какие вы слабаки против него, какие все против него слабаки. А тут человек хочет просто жить. Спокойно, самостоятельно распоряжаться собственной жизнью — не страны, не мира, только своей! Такая вот свобода. Почему она вас настолько раздражает?! Почему бы не оставить его в покое и не заняться делом?!

Перевела дыхание, негромко прочистила саднящее горло. Теперь осталось указать ему на дверь — и все. Полная ампутация, чем бы она ни грозила. Впрочем, нам уже нечем угрожать. Ничего у нас больше не отнимешь.

Службист вздохнул:

— В нашем деле разбирается каждый, как в сексе или в футболе, я давно привык. Вас просили позвонить, Анна.

И его слова материализовались в воздухе звоном, резким и не очень-то мелодичным, мы никогда не придавали мобильному столько значения, чтобы баловаться рингтонами. Не вздрогнула, почти не удивилась. Совпадений не бывает. На определитель номера можно не смотреть. И нет смысла сбрасывать звонок под пристальным взглядом службиста.

— Алло.

Голос. Не понять, далекий или близкий:

— Я так и думал, что это ты.

(за скобками)

Плакат висел прямо напротив входа, слева от зеркала. Новенький, глянцевый, его уголки загибались из-под полосок скотча, наклеенных наискосок. На плакате у нее была безукоризненная прическа, очень белые зубы и ни одного прыщика. И ярко-салатовый свитер с высокой горловиной — серый на самом деле.

— Танечка, — разулыбалась бабка на проходной. — Смотрю: та невже правда до нас? А я оце тебя как раз повисыла, так гарно. Проходь, проходь.

А в прошлый раз допытывалась, в какую мы комнату, усмехнулась Татьяна. И студенческие забрала.

Проходя к лифту, не удержалась, снова посмотрела на плакат. Правда же, красиво. И он будет это видеть каждый раз, проходя через вестибюль.

На этаже Татьяна запуталась. В обе стороны расходились крыльями одинаковые квадратные блоки, а номер комнаты она думала, что помнит, а оказалось — возможны варианты. Проще всего было бы, конечно, постучать в любую дверь и спросить, где он живет. Проще для кого угодно, только не для белозубой звезды с плаката в вестибюле.

Топталась на площадке перед лифтом, пытаясь вызвать дежа вю: последний раз они приходили сюда еще на каникулах вдвоем с Олегом и, кажется, свернули нале… направо? Кстати, насчет этажа она уже тоже засомневалась.

И тут он появился сам. Из проема разъехавшихся створок у нее за спиной.

— Привет, Краснова.

Развернулась стремительно, как в танго:

— Женя… А я как раз к тебе.

— Ага. Идем.

Мимолетно коснулся рукой ее плеча. Не останавливаясь, повернул все-таки налево и прошагал через блок уверенно и твердо, на ходу выуживая из кармана ключ. Притормозил перед дверью, подергал за ручку:

— Дурачков моих нет. Жалко, им тоже полезно. Вон, Костик уже понемногу проникается. К тебе неровно дышит, — хохотнул, проворачивая ключ.

Татьяна вошла. Сначала смотрела под ноги — мало ли на что можно наступить в общажной комнате, где живут трое парней, — потом, присев на краешек скрипучего стула, огляделась по сторонам и сразу выделила взглядом на стене среди голых баб и мотоциклов собственную фотографию: такую же, как на плакате, только маленькую, календарик. Ах да, Костик. Видимо, сосед-пятикурсник. Какая разница.

— Чайник ставить? — спросил от дверей Женька. — Или ты отдаешь и убегаешь?

— Ставь, — с вызовом сказала она.

— О'кей, — вызова он, кажется, не заметил. Вот и прекрасно.

На ближайшей кровати (Женькиной?) лежал растопыренной обложкой вверх глянцевый журнал, тот самый. Дотянулась, посмотрела: и открыт он был, разумеется, на том самом развороте. «Топ-десять свадеб нынешнего сезона». На почетном седьмом месте — «Виктор Винниченко, 23 года, самый перспективный политик нового поколения, и его очаровательная соратница Оксана». Ярко-салатовый букетик на груди похоронного костюма, взбитые сливки оборок на торте-кринолине и флер-д-оранж понятно какого цвета. Гламурненько, кто бы спорил.

Послышались шаги, и она едва успела пристроить журнал обратно.

Женька вошел, покачивая чайником, плеснул заварки по вряд ли мытым кружкам, долил кипятку и придвинул Татьяне ее порцию вместе со щербатой сахарницей без ручки. Плюхнулся на кровать, очень ненавязчиво спихнув журнальчик в щель возле стены. Допустим. Сделаем вид, что никакого журнала тут и вовсе не было, откуда взяться такому барахлу в мальчишеской комнате?

— Давай, — сказал Женька.

— Может, я сначала чай допью?

— Да ну тебя, Краснова. Пока ты будешь допивать, я уже просмотрю по диагонали. Может, у меня вопросы возникнут.

— Хорошо, — нагнулась за сумкой. Глянула параллельно полу: журнальный глянец сиротливо поблескивал под кроватью в породистой бородатой пыли.

Выпрямилась и положила на стол пухлый файл:

— Вот. Смотри.

Женька промычал «угу» и стащил файл с пачки распечаток, словно кожу змеи. Он смотрел в бумаги, а Татьяна смотрела на него. Как изменился. Но он переживет, выдержит. Свободный человек способен выдержать все, потому что он умеет понимать. Он поймет и примет выбор других свободных людей, даже если они уничтожают его счастье. Вот только это умение никак не уменьшает боль.

— А чего ты их сама принесла? Некого было послать, что ли?

Сморгнула, боясь быть застигнутой на взгляде в упор. Конспиративно уставилась в кружку:

— Ничего, корона не упадет. Ты же сам сказал, вдруг будут вопросы.

— Да нет, вроде все понятно, — его пальцы с нестриженными заусеницами перебирали распечатки. — Передай Виктору… ладно, я ему сам скажу при встрече. Все здорово, только, по-моему, надо хотя бы на оперотряд закупить нормальные стволы. Пневматика, резина — это несерьезно… Что с тобой, Танька?

Протянула руку через стол:

— Дай посмотреть.

Женька пожал плечами:

— Чего ты там не видела?

Ничего она не видела. Потому что дура. За все сорок минут дороги так и не догадалась заглянуть в файл, думая, мягко говоря, о другом. А когда Виктор, не без удивления передавая ей бумаги — «правда сама поедешь в общагу?» — сообщил, что назначил Женьку, слишком юного, чтобы идти по спискам, старшим полевым командиром, пропустила мимо ушей. Решила, будто это такой прикол; слабовато для настоящей моральной компенсации.

Рука так и лежала на столе ладонью вверх, словно мертвое насекомое. Совсем рядом барабанили по разлинованной распечатке то ли плана, то ли сметы Женькины пальцы. А затем его угловатая кисть решительно сгребла бумаги в стопку:

— У Виктора же они в компе есть? Пускай он тебе и покажет.

Татьяна не стала настаивать. Убрала руку.

— Женя…

— Ась?

— По-моему, тут что-то не то, тебе не кажется? Полевые командиры, оперотряды, стволы… Зачем?

Он попробовал всунуть распечатки обратно в файл, куда они категорически не влезали, тогда забрал со стола и бросил на кровать, на место, освобожденное журналом с «Топом свадеб». А сам, отпрыгнув подальше к стене, закачался на панцирной сетке:

— Ты чего-то недопонимаешь, Краснова. Игрушки кончились. Мы ввязались в драку по-взрослому, и на нас больше не станут смотреть снисходительно, сквозь пальцы. Настоящую свободу надо уметь отстоять. Если надо, с оружием, да, а что? До этого, конечно, не дойдет, но мы должны быть готовы. Просто чтоб они знали.

— Кто?

Женька очертил в воздухе круг:

— Все!

Он раскачивался все сильнее, и сетка ритмично поскрипывала, как если б… Перестать, сосредоточиться, подумать! Виктор ничего ей не сказал, он знал, она будет против, и знал, что она в конце концов окажется права. Нельзя. Ни в коем случае нельзя создавать никаких вооруженных формирований, ничего даже отдаленно похожего на них, потому что…

«Нужен толчок. Дестабилизирующий фактор, с которого начнутся кризис и хаос, необходимые для беспрепятственного дележа».

Конечно, это не была идея Виктора, он давно ничего не придумывает и не решает сам. Но именно он поручил ее реализацию — Женьке. Которому только-только исполнилось восемнадцать. Который поверил ему, поскольку должен был непременно, срочно хоть в чем-нибудь ему поверить, доказывая самому себе: еще не все потеряно, мало ли что может случиться между людьми, это не отменяет общего и главного — нашей свободы…

Бедный Женька. И он все равно не поймет.

— Я поговорю с Виктором, — жестко отчеканила Татьяна. — А если не поможет… я еще кое с кем поговорю.

Ее сумка стояла внизу, прислонившись к ножке шаткого стула. В сумке, во внутреннем кармашке, застегнутом на молнию, лежит бумажник. А там, в боковом отделении — словно смерть Кащея в яйце — засунута под пластик визитка. С телефоном, по которому в крайнем случае все-таки придется позвонить. Самой использовать чьи-то ресурсы и силы, пока кто-то другой цинично и подло не использовал наши.

Скрипнула дверь, и Женька перестал качаться на кровати.

— Ой, Жень, а я хотела у Толяна конспект попросить, — щебетнула из щели девичья голова. — Ничего, я потом зайду.

Створка захлопнулась, и тут же из-за нее донеслось возбужденное:

— Я тебе говорила, точно она!!!

(за скобками)

ГЛАВА VI

Звонил Олаф:

— Я скоро приеду. Не волнуйтесь, никуда не выходите. Очень скоро.

— Как ты приедешь? — зачем-то спросила она. — На чем?

— Я взял машину.

— Дорого?

— Дорого. Но будет еще дороже. А я должен быть в своем доме.

Он отключился, и Анна опустила телефон. Мобильная связь еще была; но уже не было ни стационарного телефона, ни сети, ни радио. Скоро вообще ничего не останется, кроме запаса консервов, свечей и дров, монолитной стены комбината за окном да мужчины в доме, который вот-вот приедет и примет на себя все тяжести и невзгоды.

Только видеть его, говорить с ним, находиться рядом — так же невозможно, как все вернуть и исправить.

Он приедет, суровый северянин, наконец-то поставленный в правильные условия для мужчины: когда нужно чему-то противостоять, понятному и конкретному, что-то взваливать на плечи, укреплять свой дом навстречу затяжной зиме. Он не знает, что мы знаем; а впрочем, тут и знать-то не о чем, мимолетная мелочь, сущий эпизод — в сравнении со всем этим. Встретить его, ни о чем не вспоминая и не напоминая: у нас есть общие дела поважнее. Ободряюще улыбнуться и встать рядом плечом к плечу. Мудрая женщина на нашем месте именно так бы и поступила.

Никогда у нас не было достаточно мудрости. Только ледяная дрожь вдоль спины: нет. Невозможно. Невыносимо.

Так тихо. Интересно, чем заняты наши бандиты, что уже с четверть часа не слышно ни звука. Где они — в детской или в гостиной, возле камина? Впрочем, неважно. Какой смысл разыскивать их по всему дому, заявиться с ревизией, вмешаться в игру, запущенную без нашего участия, сорвать, застопорить, навредить?.. А что касается традиционных родительских страхов из оперы «не подожгли бы дом» — так ведь с мальчиками госпожа Йенс, и Олаф, конечно, оплатит ее услуги со всеми надбавками по курсу неизбежной инфляции. Микроэкономика его собственного дома — последнее, что рухнет в этом мире.

Тихо и уже ощутимо холодно. Анна прошла в прихожую, набросила на плечи меховую безрукавку. Закрыла стенной шкаф и обернулась: коридор уходил вперед, в бесконечность, в зазеркалье, откуда смотрела маленькая, затерянная в иллюзорной дали женщина, которая могла быть кем угодно, но не хозяйкой этого дома. Стены коридора сходились в перспективе за ее спиной, будто примеряясь схлопнуться, раздавить. Еще немного, и мы запустим туда чем-нибудь, разобьем в мелкие осколки чужое, неизвестно откуда взявшееся зеркало.

Свернула вбок, взялась за ручку входной двери и, впуская в холодный дом еще немного мороза, вышла на крыльцо.

На снегу перед домом виднелись узорчатые следы от шин. Много, полно работы для следопыта. Уже смазанные, осыпавшиеся колеи от громадных колес грузовиков и экскаваторов, сделавших свое строительное дело. Странный, ни на что не похожий орнамент покрышек черной машины Химика. А поверх них самые свежие: тут разворачивался, уезжая, службист на казенной тачке. У этих в любой кризис достаточно топлива, чтобы съездить на доверительную беседу к давнему, но не слишком надежному агенту. «Вас просили позвонить».

Догадался ли он, что это звонил Олег? Ничего не было сказано вслух, но ведь они перманентно ведут двойные-тройные игры. Даже если допустить, что наш мобильный до сих пор не прослушивается — все равно не может быть, чтобы профессионала убедила наша наивная хитрость с экзальтированной болтовней и обращением в женском роде, годящаяся разве что для серийного обмана рогатого мужа… Бррр, холодно. Не надо об этом. Не имеет смысла.

Но мы обязаны его предупредить.

Мысль, возникшая только что, в моменте, чувствовала себя в сознании органично и естественно, словно гнездилась там уже давно, всегда. Очень просто. Машина Олафа в гараже, в ней наверняка достаточно горючего, он запасливый, наш северянин, он никогда не оставил бы автомобиль с пустым баком. По идее, должно хватить съездить туда и обратно…

…или только туда.

По обстоятельствам, думала Анна, выстукивая не глядя код замка: никогда у нас не было памяти на цифры, и единственный способ правильно набрать код — довериться механической памяти пальцев, влажные подушечки которых чуть прихватывает на морозном металле. Щелк. Ничего нельзя продумать заранее сейчас, когда летит в преисподнюю уже не только наша жизнь, но и весь мир целиком. Нас не окажется дома, когда вернется Олаф, и это ценно само по себе. Может, потом будет легче. А может, и не будет никакого «потом».

Вошла в гараж. Автомобиль Олафа, экономичный, на недорогой альтернативе, казался совсем маленьким в просторном строении; эта машина всегда производила впечатление недостаточной для такого огромного мужчины. Зато потребляет вдвое меньше топлива, чем какой-нибудь понтовый внедорожник, со сдержанной гордостью пояснял наш муж, и он был прав. На самое главное должно хватить.

Села, запустила двигатель. Порядок.

— Мам, ты куда?

Она вздрогнула всем телом, словно застигнутая при попытке к бегству первым выстрелом в воздух. А ведь так оно и есть. Бегство. Из собственного дома. От собственных детей.

Иган стоял в проеме выезда из гаража, в одном свитере, без шапки — куда она смотрит, наша дорогостоящая госпожа Йенс?! — смотрел спокойно, разве что с легким любопытством. Мало ли куда собралась его мама, ее все время где-то носит, и такое положение дел всех устраивает. Сыновья давно не скучают без нас. Наше отсутствие — дополнительный взнос в копилку их свободы.

Не останавливать мотор. Не открывать дверцу. Только чуть-чуть приспустить стекло:

— Иган, сейчас вернется отец, скажешь ему, что я могу задержаться. И марш домой, чего ты выскочил раздетый?

— Ага, — он шмыгнул носом. — А куда ты?

— Есть одно дело. Не стой на морозе!

Сын кивнул, попятился на несколько шагов, развернулся и побежал в дом. Последнее, что он запомнит о матери — как она орала на него по мелочам. А с Недом вообще не попрощалась, даже и так… стоп. Кто сказал, что мы не собираемся возвращаться?

Никто не сказал. Сейчас никто ничего не знает точно.

Никто и нигде. Во всем рушащемся мире.

* * *

Анна ни разу не видела столько машин одновременно на этом шоссе. Она и не думала, что во всем городе и близлежащих поселках — по нынешним временам, когда автомобиль еще не перестал считаться предметом роскоши — найдется столько средств передвижения на колесах. Но, оказывается, они были, и все их владельцы посрывались с мест, влекомые каким-то общим безумием. Все куда-то ехали. Туда, где могло быть лучше, или туда, где не могли без них обойтись. Все равно куда: просто потому что движение как таковое творит иллюзию действия и перемен. Даже если любое действие априори бессмысленно, а перемены возможны только к худшему.

Автомобили ползли сплошными потоками в обоих направлениях, словно две встречные реки, готовых взяться льдом. Анна с трудом встроилась во второй ряд, где скорость была вроде бы немного выше. Вглядываясь вперед, она никак не могла понять: то ли это перспектива скрадывает движение, то ли там, впереди, и в самом деле уже образовалась глухая пробка. Главное — прорваться мимо города, дальше на шоссе должно быть посвободнее. Если, конечно, нигде не перекрыли дорогу.

Она напряженно всматривалась в окна встречных машин — они двигались достаточно медленно, чтобы успеть увидеть водителя. А если Олаф не сумеет добраться домой? Кто ж знал, что простое перемещение на несколько километров не только в разы вздорожало, но и превратилось в почти неразрешимую проблему? Получается, мы так и оставили детей одних… ну, все равно что одних. И уже не сможем вернуться.

Несколько раз Анна протягивала руку к мобильному, но в последний момент останавливало что-то мерзкое и липкое, как гнилая слизь, и несокрушимое, как стена. Нет. Звонить нашему уже бывшему мужу мы не будем. Больше никогда в жизни. Но если б хотя бы знать, на какой он машине…

Надо сориентироваться, сколько еще осталось до города. Она посмотрела в противоположную сторону — узкие, ненастоящие фрагменты заснеженного леса за гладкими спинами замедленных, как в рапиде, автомобилей первого ряда — а когда повернула голову назад, уловила тень, отпечаток, воспоминание четкого профиля, полузнакомого без бороды. Кажется, увидела даже белый крест пластыря на щеке… да нет, таких деталей мы не успели бы заметить, да и пластыри ему, скорее всего, уже сняли. А может, кто-нибудь отдаленно похожий или непохожий даже, просто мы пытаемся найти моральное оправдание своему безумству, очистить его от оттенка предательства. Ну что ж, хотя бы так. Позволить себе маленькое, шаткое облегчение.

Последние десять минут в первом ряду, почти окно в окно с ней, двигался здоровенный джип с толстым дядькой за рулем: сбоку было хорошо видно, как дрожат желеобразно два его подбородка над воротом свитера. А ведь это значит, что скорость сравнялась, подумала Анна. И не в нашу пользу.

Опустила стекло:

— Вы не знаете, далеко ли до города?

Толстяк не расслышал:

— Чего?

— До го-ро-да! — проскандировала Анна, перекрикивая шум сотен моторов. — Сколько?!

Водитель что-то крикнул, теперь уже она не расслышала. А потом джип с толстяком медленно проплыл мимо, и теперь напротив была кабина огромного грузовика, собственно, и не кабина даже, а низ дверцы и громадные сдвоенные колеса. Не исключено, одного из тех, что трудились недавно на ударной стройке Виктора.

Интересно, где сейчас он сам. Появится ли он здесь в «час икс», когда начнут выдавать продукцию его комбинаты? Или будет дожидаться вестей о своей победе там, дома, в стране, которая однажды уже прогремела на весь мир так, что мир не мог оправиться от этого добрый десяток лет. А теперь вот у нее появился шанс стать самой богатой и влиятельной, а значит, и самой свободной из всех стран, имеющихся на карте обоих полушарий. Впрочем, на страну Виктору наплевать. Для него свобода — понятие, касающееся только его лично. Его одного.

И для Олега — тоже.

Они похожи, да. У них много общего. У них общее практически все, кроме противоположных знаков. Столкнувшись в упор, они неминуемо должны обнулиться; по крайней мере, наши давние, выразимся помягче, партнеры надеются именно на это.

Смешно. Вернее, красиво и даже где-то убедительно на уровне абстрактных выкладок и фраз. Но никакого реального противодействия Олег оказать Виктору не может, неужели непонятно, неужели нужно объяснять? У них несопоставимые ресурсы, это же очевидно. Один всю жизнь работал над накоплением критической массы — денег, людей, информации, идеологии, креатива — для того, чтобы в один прекрасный момент прорваться, выйти на тот недосягаемый для других уровень, на котором для него начинается свобода. А второму достаточно только ее одной. Свободы в чистом виде, защищенной от любый влияний и посягательств извне, в той степени, в какой он сам способен обеспечить ей защиту. Но он не сумел даже этого. По большому счету, он не может сейчас ничего, как и любой из бессмысленных четырехколесных муравьев на этой дороге. Так зачем же, спрашивается, какого черта?!

Кажется, поток машин на шоссе потек чуть быстрее. Анна прибавила скорости; такая езда в напряжении, в постоянной готовности затормозить, изматывала сильнее любой гонки. Крайний ряд по-прежнему обгонял, уже прокатился далеко вперед грузовик с длинной фурой, и легковые автомобили плавно проплывали мимо. Надо было остаться там: и быстрее, и хоть какой-то простор для маневра. В просвете между чьими-то почти целующимися бамперами Анна увидела уже не лапы леса, а пологую чашу, усыпанную коробками разного калибра, и даже на мгновение — серую полоску моря вдали. Город.

Уже легче. Дальше еще километров пятнадцать в объезд санатория — и будет поворот на поселок. Олег. Хоть бы он тоже не сорвался куда-то, захваченный всеобщим безумием. Нет, не должен. Для этого он слишком автономный, самодостаточный. Свободный.

Правда, по тому двухминутному разговору (основной целью которого было скрыть сам его факт) мы даже до конца не поняли, вернулся ли Олег сюда, в поселок, домой. Логично было бы перезвонить, советовали мы недавно одному рыжеволосому банковскому работнику. Но звонить мы не будем. Хотя бы потому, что наш, да и его тоже, телефон наверняка прослушивается — причем, разумеется, прослушивался и тогда, когда мы дилетантски играли в конспирацию. И к тому же…

Не будем, и все.

А просто появимся на пороге и постучим в дверь. Никаких пояснений или оправданий. Вообще никаких слов. Ты сам видишь, как обрушивается все вокруг, начиная с самого хрупкого — твоей свободы, такой личной, индивидуальной, на одного. Но, смотри, к тебе пришла женщина, которая любила тебя всю жизнь. Которая все о тебе знает, говорит с тобой на одном языке. Вместе мы сможем все, Олег. Под другими именами, в другие времена — все-таки сделаем то, чего не смогли тогда, в юности, когда были слабее и уязвимее, потому что знали гораздо меньше о жизни, о любви, друг о друге, о свободе.

Усмехнулась. Вот именно: эскапада в духе лыжной барышни Дагмар, она тоже, помнится, отказывалась заранее звонить. Ты не звал, а мы явились, ах, какой сюрприз, до сих пор у тебя было маловато проблем, но мы готовы щедро поделиться своими. Сделай что-нибудь, ты же мужчина! — останови, к примеру, мировой кризис, вызови на поединок человека, претендующего, и не без оснований, на высшую власть и свободу — твою свободу, между прочим. Если ты надеялся сидеть сложа руки, прощайся с надеждой: теперь есть кому давить на твою гордость и мужество, бросать перчатку с тонкими пальцами на арену со львами. А какую мы можем предоставить награду — отдельный вопрос. Пожалуй, куда более потрепанную, чем она, твоя ныне безработная рыбка из банковского аквариума. Что ж, у тебя по крайней мере тут есть выбор.

Самое забавное будет, если Дагмар тоже явится, ей не впервой, к нему под порог. Да нет, вряд ли: она же не на колесах и даже лыжи свои так и не сумела найти. В таком случае, мы вне конкуренции, поздравляем.

Момент истины, «час икс» — для нас не в меньшей степени, чем для Виктора. Торжество нашей собственной свободы. Свободы не властвовать над миром и не распоряжаться своей жизнью, а всего лишь выбрать себе мужчину. Выбрать и взять — самой, а не под влиянием случая, стечения обстоятельств, плетения жизненной цепи. Когда-то нам казалось, будто в это понятие входит что-то другое, что-то еще. Мы ошибались. Понадобилось без малого два десятка лет, чтобы определить и признать свою ошибку. Лучше сейчас, чем никогда.

Внезапно вишневый автомобиль впереди остановился, и Анна лихорадочно затормозила, едва не ткнувшись в его бампер. Прошла минута, затем другая — движение не возобновлялось, шумел мотор, пожирая драгоценное горючее на холостом ходу. Выключить двигатель Анна не решалась, поток машин мог встрепенуться в любое мгновение. Четыре минуты… шесть… Над капотом автомобиля внешнего ряда виднелась полоска моря и кусок скалы: кажется, поворот на объездную. Н-да, а мы надеялись, что за городом станет легче… Уже десять минут. Хватит.

Резко повернула ключ зажигания и распахнула дверцу, едва не задев соседнюю машину. Выбралась наружу и, встав на цыпочки, вгляделась вперед. Здесь не было далекой перспективы, потому что шоссе петлей виляло за поворот, однако по всей его дуге стояла неподвижная пробка, местами судорожно взбрыкивая и слабо жужжа, словно полумертвая оса. Вот и все.

Из большинства автомобилей уже повысыпали люди, все нервно переговаривались, что-то предполагали и предлагали друг другу; многие, насколько можно было судить по отдельным репликам и поначалу броуновскому, но постепенно упорядочивающемуся движению, склонялись к тому, чтобы вернуться в город, недалеко ведь отъехали. Наверное, еще больше оставалось тех, кто, несмотря на истовый зуд куда-то двигаться и что-то предпринимать, все же не решались бросить транспорт, но их было хуже видно. Так или иначе, нам не по пути ни с теми, ни с другими.

Пятнадцать километров по объездной, прикидывала Анна. И еще, наверное, пару километров от шоссе до поселка. Далеко. Не дойти.

Зато напрямик, вдоль берега, не больше трех. По земле санатория. Закрытой, запретной, охраняемой территории.

Какое это имеет значение?

Она заперла дверцу автомобиля, усмехнувшись очевидной бессмысленности этого ритуала. Протиснулась между тесными бамперами машин первого ряда и пошла по обочине, так быстро, насколько позволял уже вполне стройный, не хуже автомобильного, поток людей, движущийся навстречу. А у нас неплохо получается идти вразрез. Но недолго: шоссе заворачивало на объезд, а нам сегодня прямо. Оставляя за спиной мельтешащую муравьиную трассу, а море — по правую руку; вперед по скалистому склону, с которого ветры сдули, к счастью, слишком глубокий снег. И сегодня мы, слава богу, не на каблуках, а в ботинках на удобной тракторной подошве.

И накатило острое, щемящее, давным-давно не испытанное, но знакомое, знакомое… Когда идешь напрямик по снежному простору, где еще никто не протоптал до нас тропу. Когда единственное, что указывает направление — внутренний компас, стремление к никем не указанной цели, страстное желание дойти туда, куда никому даже не приходило в голову свернуть. И совершенно неважно, что осталось там, позади, что пришлось бросить, а то и разрушить собственными руками. Никаких сомнений, никаких советов или запретов. Морозный ветер в лицо. Свобода.

Мы успели позабыть, как она прекрасна. Мы слишком долго жили без нее, и ничего, вроде бы справлялись. Можно провести несколько часов в прокуренной до подвешенного топора комнате, уверяя себя поначалу, что здесь вполне сносно дышать, а затем и вовсе забыть об этом, переключившись на чуть менее глобальные проблемы и дела. И все будет нормально. Пока не распахнешь дверь, не выйдешь на свежий воздух.

Подошвы скользили по слегка присыпанным снежком обледенелым скалам. Море изгибалось справа внизу колоссальной стальной чашей. Отсюда и до самого санатория скалы падали вниз вертикальными, кое-где ступенчатыми обрывами, и Виктору не удалось прилепить к их подножию ни одного комбината с граненой крышей.

А решетку Анна заметила поздно. Хотя, казалось бы: километры чугунного частокола двух-с-половиной-метровой высоты, с острыми пиками на концах прутьев, ничем не замаскированные, такие контрастные на снежно-белой равнине. Нет, не видела до последнего, словно это противоестественное, противосвободное сооружение попадало на слепое пятно глаза, блокировалось подсознанием, отрицалось напрочь — потому что его не должно было, не имело права существовать.

Заметила уже совсем близко, в упор. Остановилась. Протянула руки и коснулась кончиками пальцев стылого, прихватывающего на морозе металла. Да, разумеется, ограда, решетка, конечно же, мы знали, что она здесь есть. Попробуем двинуться вдоль, поискать какой-нибудь пролом, изъян, дыру, щель, сквозь которую можно будет просочиться…

И внезапно она повернула голову — будто ее рванули в ту сторону петлей лассо или аркана. Странноватое ощущение для человека, только что упивавшегося свободой.

По ту сторону решетки стояла девочка в длинной шубке и круглой шапочке с опушкой. Молча смотрела темными, без единой искорки, громадными глазами.

— Ко мне редко приходят, — сказала девочка. — Сюда трудно войти, поэтому я встречаю. Почти всегда. Разве неправильно?

— Правильно, — машинально согласилась Анна.

Неправильно было что-то другое. Пускай она встречала нас, откуда-то зная о нашем решении, принятом не больше четверти часа назад; что-то еще. И даже чугунные прутья, неуловимым движением раздвинутые в стороны, словно вьетнамская занавеска — они могли быть погнуты и раньше, просто мы не заметили, последнее время мы много чего не замечаем. А впрочем, какая разница? Неправильным было все.

— Как тебя зовут?

— Ильма.

Медсестра называла ее каким-то другим именем, попроще; но Анна уже и не удивилась. Здесь и сейчас — можно увидеть собственными глазами, пощупать рукой, вдохнуть запах — распадалась, расковывалась цепь, совсем недавно казавшаяся вечной и непобедимой. Все неправильно, а значит, все возможно. Наконец-то. Мы давно перестали верить, что так когда-нибудь будет.

Они шли вверх по склону, безо всякой дороги или тропы. Начали попадаться первые вековые сосны, пока еще прямые, как мачты гигантского корабля, плывущего над поразительно огромным морем — никогда раньше Анна не видела такого широкого горизонта. Сквозь облака пробилось солнце, его лучи падали вниз отвесной решеткой, светлой, прозрачной, не посягающей ни на чью свободу. Море набрало насыщенного сине-стального оттенка, на котором контрастно вспыхнули слепящие, невыносимые для глаз серебряные искры.

— Будет весна, — сказала Ильма. — Люди уже привыкли, что можно и без нее. Но она будет. Сегодня.

— Откуда ты все знаешь?

— Люди всегда удивляются. Поэтому я обычно не говорю. Но ты же не такая, я вижу. Тебе можно. Ты поймешь.

Анна улыбнулась:

— Тогда расскажи что-нибудь еще. Как там наши птенцы?

— Вот.

Анна проследила за жестом тонкой, даже в рукаве шубки, девичьей руки. С нижней ветки сосны упал, рассыпаясь на лету, комочек снега. Они были там, на ветке — двое взъерошенных, орущих, подпрыгивали на спичечных ножках, трепыхали уже совсем широкими, оперенными крыльями. Но они же еще маленькие. И в такой мороз.

— Холодно, — пробормотала она.

— Они хотели, — сказала Ильма застенчиво, будто оправдывалась за совершенную шалость. — Весна же.

— Ты уверена?

Девочка засмеялась, как если бы услышала хорошую, добрую шутку. Так странно слышать, как она смеется, звонко и чисто, словно россыпь молоточков музыкальной шкатулки. Немножко разрумянившись на морозе, она совершенно не выглядела больной, обреченной. Юное веселое дитя, не знакомое с человеческой логикой и правилами. Здесь, под соснами, длинными языками лежал глубокий снег, Анна то и дело проваливалась по щиколотку, по колено — а Ильма шла стремительно, летяще, и колкий наст даже и не думал проламываться под ее легкими ногами.

Как бы спросить ее об Олеге? Анна в который раз представила рядом их лица, и снова они показались ей похожими, родными. Хотя ведь на расстоянии, умозрительно можно обнаружить сходство между любыми человеческими лицами: настолько до смешного мало существует в природе вариаций формы носа и цвета глаз, основных пропорций и очертаний, один и тот же набор мимических мышц управляет всеми на свете гримасами и улыбками. Только неуловимые, микроскопические нюансы, погрешности, неправильности делают нас разными. Эта девочка не похожа ни на кого. В ней нет ничего правильного, ничего человеческого.

— Он приехал еще вчера, — вдруг сказала Ильма. — Вечером. Поздно. Я уже спала.

А вот мы как раз не спали, подумала Анна. И даже набрали его номер. Если б хватило смелости отозваться, подать голос… может быть, сейчас бы уже… И только потом прорезалось естественное: откуда она знает? О том, что Олег приехал — он что, приходил сюда, к ней, пока она спала? А главное, о том, что мы думали о нем, примеривались спросить прямо сейчас?

Ничего не сходится. Серебряные колечки, которые могли бы стать звеньями цепи, со звоном рассыпаются по снегу. И вопрос тут уместен тоже неожиданный, неправильный, словно стрела, пущенная с завязанными глазами:

— Ты его очень любишь?

— У людей обязательно надо любить. Когда не выходит, люди чувствуют себя виноватыми, а когда получается — считают, что им теперь должны. Это странно. Я пробую понять.

Анна притормозила, тут же провалившись в снег:

— Но ты его ждешь? Он придет сегодня?

— Может быть. Он приходит, когда хочет, чтобы все стало просто. Если ты будешь с ним, он, конечно, не придет.

— Ты же все знаешь заранее.

Ильма удивленно пожала узкими плечами. Наверное, приподняла брови, но бровей не видно под низкой шапочкой, и не припомнить, есть ли они у нее вообще.

— Не все. Только то, что не может быть по-другому.

Они уже дошли до наклонных взлетающих сосен, за которыми белела беседка. Оттуда открывается широкая панорама берега, вспомнила Анна, оттуда мы впервые увидели замысел Виктора во всем его масштабном размахе. А Ильма тогда что-то сказала, такое неправильное и странное, и мы не придали значения… что именно?.. сейчас… вот.

Когда они поднялись в беседку, солнце скрылось, и ожерелье граненых стразов вдоль побережья не сверкало, а сдержанно поблескивало под облачным небом. Бесконечное, уходящее за горизонт.

— Ты говорила, они разобьются, — негромко напомнила Анна. — Это точно? По-другому не может быть?

Ильма снова удивилась:

— Со стеклом?

— Но это очень прочное стекло. На человека, который их придумал, работают лучшие специалисты. Ты знаешь, для чего они, его комбинаты?

Она думала, что Ильма равнодушно кивнет: как можно не знать очевидного. Но девочка с живым любопытством вскинула глаза:

— Для чего?

— Чтобы добывать топливо и энергию разве что не из воздуха — из воды. В неограниченных количествах, практически даром. Аш-два-о. Эта формула сделает его самым сильным и свободным в мире. Он всю жизнь этого хотел.

— А Олег?

— Что Олег? Разве он может что-нибудь поделать?

Она ждала ответа напряженно, будто надеялась и вправду получить конкретные указания, план действий, с которым было бы так заманчиво явиться в его дом. Женщина, знающая точно, что именно делать мужчине; бывают моменты, когда такое знание гораздо ценнее, чем просто любовь. Пускай нам лично этот мужчина ничего не должен — но если он может что-то изменить для всего мира, он не в праве отказаться. Дело за малым: преподнести и то, и другое в одном пакете, в одном флаконе. И тогда…

— Наверное. Или нет. Он сам решит.

Ильма раскинула руки, опираясь на парапет беседки, подалась вперед, на взлет вместе с соснами. На мгновение показалось, будто нас тут и нет вовсе. Только она одна, странная летящая девочка, и Олег смотрит сейчас на нее в окно. Нет, не смотрит. У него перед окном теперь глухая стена. Пробивать ее или игнорировать — решать ему самому, никакая влюбленная женщина не даст правильного совета или ответа. Да это и невозможно, потому что ничего правильного больше нет вообще.

Но мы можем по крайней мере быть рядом. Хотя бы в этот раз.

И наконец прорвалось, пробилось, живое и яркое, словно весенний росток. До сих пор умозрительное не ощущение даже, а так, умопостроение на заданную тему, преобразилось в зримое, реальное чувство и знание: мы будем вместе! Уже совсем скоро. Вот-вот. И, может быть, даже навсегда.

Она стояла, оглушенная этим знанием, этим чувством, этой единственной истиной — когда раздался звон. Звенели воздух и море, сосны и снег, звенело солнце ослепительным бубном. Со звоном вспорхнули с ветки две маленькие птички, нырнули в беседку и смешно обсели Ильму: одна на ее плече, а другая — на голове, точно посередине шапочки. Наши птенцы, сообразила Анна. Они уже летают?..

Звон прекратился мгновенно, умолк без малейшего отзвука, и стало жаль даже, что его больше нет.

— Весна, — утвердительно сказала Ильма.

Оторвалась от парапета и пошла прочь, не прощаясь, и ее уход был таким же естественным, как море и наклонные сосны, как смирные птицы на ее шапочке и плече. В нескольких шагах от беседки она обернулась:

— Там калитка, — указала рукой направление. — Открытая.

Она удалялась, по-прежнему не оставляя ни следа на снегу. Анна машинально обернулась в ту сторону, откуда они обе только что пришли. Наши собственные следы попробуй не заметить: взрытая, взломанная траншея в снегу. А рядом…

Следы Ильмы вились тут же — ровная, слегка извилистая цепочка темных проталин. В ближайших, что подходили к самой беседке, отчетливо виднелась свежепробившаяся к солнцу трава ярко-салатового цвета.

(за скобками)

Трамвай покачивался и дребезжал, как будто был собран из многих плохо пригнанных сегментов. Скоро их, наверное, совсем не останется в городе, трамваев.

За окном был дождь и огни. Вокруг каждого огонька имелся светящийся ореол — круглый, где стекло запотело, а там, где

Татьяна протерла его ладонью — двумя узкими лучами вверх и вниз. Большинство светило желтым и оранжевым, некоторые красным, а каждые десять метров попадались ярко-салатовые, с четкой проплаченной периодичностью.

Совершенно одна в пустом последнем трамвае. Родители давно запретили возвращаться поздно самой, а что делать? Чем ближе к выборам, тем нереальнее освобождаться пораньше, а провожать ее некому и незачем. Коса, непривычно свисавшая на грудь и тонким кончиком спадавшая на колени, казалась чужеродным предметом, атавизмом вроде хвоста. А сзади тем более мешала, воскрешая детское чувство провокативной незащищенности тыла. Отрезать бы ко всем чертям… Но невозможно, все равно что ампутировать здоровую руку или ногу.

Остановка; новая порция жалобного дребезга. Ехал бы уже не останавливаясь, все равно больше никому в городе никуда не надо в позднюю дождливую ночь… Нет, кто-то еще заходит в заднюю дверь. Все, поехали.

Неверные, словно по палубе в качку, шаги протопали через весь салон, чье-то тело рухнуло на сиденье рядом, и она успела вздрогнуть по всей длине косы, прежде чем услышала:

— Привет, Таня.

Не оборачиваясь, отозвалась на голос:

— А, Олег… добрый вечер.

— Я тебя еле узнал в окно. Думал: ты — не ты.

— Без прически никто не узнает. Меньше проблем.

— На партийной машине было бы еще меньше.

— Это с какой стороны посмотреть.

Некоторое время они ехали молча. За окном ритмично проплывали ярко-салатовые фонари. Идея Розовского, и хорошая ведь идея. Она, Татьяна, никогда не додумалась бы до фонарей.

— Тань, я тебя давно хотел спросить, — заговорил Олег. — Все как-то не… Почему ты вернулась туда?

— А ты?

— Я первый спросил.

— А я выше в списках.

Усмехнулся:

— Это считать ответом? Ну ладно, я тебе скажу. Я остался, потому что вижу, как Витьке сейчас трудно. Надо, чтобы с ним был хоть кто-нибудь, кто понимал бы, чего хочет он, а чего хотят от него. Мог бы отличить одно от другого.

— И что?

— То есть?

— Ты видишь, ты понимаешь — и что?

Олег вздохнул. Кажется, судя по звуку: она по-прежнему смотрела в окно, на темноту и огни.

— Не знаю, Тань. Я уже сколько раз говорил и ему самому, и на заседаниях… Это, конечно, здорово, что Женька с ребятами катается по регионам. Я с ним съездил в Дмитрозаводск, прикольно, никогда там не был. Но то, что он толкает местным ребятам… про всеобщую готовность, про «час ноль»… не знаю.

— Ну, ты много чего не знаешь.

— Догадываюсь.

Бросил хмуро, словно затянул брезентовый капюшон под проливным дождем. Татьяна обернулась, наконец, лицом. Хороший он, Олег. Умный, все понимает. А толку?

— Я тебе тоже скажу, зачем я вернулась. Не ради второго номера. А чтобы оставаться в курсе всего, держать под контролем. И если зашкалит, принять меры.

— Какие?

— Об этом я отдельно позаботилась.

Она думала, что Олег начнет расспрашивать, требовать конкретики, объяснений. Разумеется, ничего сверх сказанного он не услышит. Такая уж у них участь, у разумных, скептических, недоверчивых: вечно довольствоваться дозированной информацией. Сам виноват. Мог бы не возвращаться в «Нашу свободу». Тогда, может быть, и она сама не согласилась бы… и теперь было бы куда легче.

— Ты рискуешь, Таня, — вдруг негромко сказал он.

— Чем?

— Двойная игра — это всегда заманчиво… наверное, сам я не пробовал. Но слишком много обязательств, какая уж тут свобода. К тому же провести такую игру без единой ошибки практически никому не удается. А достаточно малейшего перекоса, чтобы рухнуло все.

— Все равно лучше, чем страдать бессилием.

— Как сказать.

Трамвай сделал очередную бесполезную остановку, постояв полминуты с открытыми дверями, через которые в салон залетали под углом капли дождя. На следующей сходить. Бр-р-р.

— Ты где выходишь, Олег?

Он встряхнулся, посмотрел непонимающе, будто думал о чем-то радикально далеком, совсем другом. Сообразил, улыбнулся:

— Мне вообще-то в другую сторону, шестнадцатым. Просто увидел тебя в окно, дай, думаю, провожу. Перебежал через рельсы и сел.

— Нечего бегать по скользким рельсам.

— Нечего разъезжать по ночам одной.

И засаднило тупое, давно подлеченное и вроде бы даже забытое, но на самом деле еще болезненное, живое. Олег улыбнулся — такой обычный, скучный Олег, совершенно не нужный здесь и сейчас. Вовсе не он должен был сидеть рядом с ней в пустом полуночном трамвае; именно от этого глобального несоответствия, несправедливости — а совсем не от обиды, не от банальной жалости к себе — и навернулись на глаза едкие слезы. Еще и шмыгнула носом, отвернувшись к окну, чтобы их скрыть.

— Тань, что с тобой?

— Ничего. Моя остановка.

Вскочила, протиснулась мимо него, побежала по качающейся, как в шторм, трамвайной палубе. Кажется, Олег поднялся следом, но оглядываться она не собиралась. Почему он так долго не тормозит, этот трамвай?!

Наконец, все вокруг задребезжало, двери раздвинулись, и Татьяна стремглав выпрыгнула вниз, под дождь, по щиколотку в лужу. Обогнув трамвай, перебежала на ту сторону через две пары рельсов и мокрый асфальт дороги. Домой. Скорее бы попасть домой…

— Таня!

Выскочил следом, дурачок. И все ведь правильно понимает, кроме одного: что ей сейчас никто не нужен, и он — меньше кого бы то ни было.

За спиной раздался оглушительный свист, и рев сирены, и такой оглушительный дребезг, будто трамвай рассыпался, наконец, на составные части. Истерично крикнула какая-то женщина; вагоновожатая?..

Возвращаясь, Татьяна уже была готова ко всему: крови, смятому телу, отрезанной голове… дьявольщина, сюр, ирреальная литературщина, а ведь он только что сидел рядом, хороший, ненужный, живой… Набухшая от дождя коса свисала на грудь, как дохлая змея. И ни малейшей, ни микроскопической слезинки на сплошь мокрых щеках.

Олег шагнул навстречу из темноты. В свете имиджевого фонаря блеснула улыбка на мертвенном зеленом лице. Татьяна замерла, отшатнулась.

Провел рукой по лбу, оставляя на коже длинный грязный след:

— Перепугалась? Ничего, зато долго буду жить.

— Дурак, — наконец выговорила она.

(за скобками)

Часть четвертая