— Холодно, оденься.
Но Анька не уходит, она кутается в портьеру, становясь похожей на смешную античную статую. Ее кудряшки стоят дыбом, вокруг глаз темные круги вчерашней туши. Хлопают ресницы.
— А ты не…? Все-таки четвертый этаж. Осторожнее, а?
— Хорошо.
Солнце поднимается, наконец, над скалой, и все вокруг вспыхивает одним великолепным залпом. Марьяна щурится, отводит волосы от лица, отпивает уже остывший, так быстро, чай. Разворачивается с чашкой в руках — навстречу Аньке, продрогшей, но стоящей на том же месте, с перекрученной занавеской на плечах.
— Как… там? — очень тихо спрашивает она.
Если приподнять недоуменно брови, улыбнуться, пожать плечами — она не переспросит, потому что боится. Но Марьяна отвечает:
— Там по-другому. Совсем. Трудно объяснить.
— Стас жив? Ребята найдут его?
— Тебе кажется, я могу знать?
Получается гораздо резче, чем задумано, и Аньку словно отбрасывает ее словами и взглядом назад, в номер, в тепло. Марьяна снова подходит к парапету — но утро уже кончилось, исполнилось, воплотилось в новый день. И, кажется (она мимолетно смотрит на часы), уже вот-вот и завтрак.
Она спускается одна, немыслимо же сидеть в номере и ждать, пока Анька придирчиво подберет себе одежду, причешется и нарисует устраивающее ее лицо. Столовая вообще пуста, и Марьяна уже допивает чай, безвкусный, необязательный чай из алюминиевого чайника, остывающего на столе, когда появляются первые люди, японцы. Японочка с фотоаппаратом садится за столик, придвигает к себе тарелочку с двумя кусочками масла, смотрит, решая, что с ними делать; наблюдать за ней смешно. А японца возле нее нет, Марьяна панорамно оглядывает столовую — и видит, как он приближается, лавируя между столиками, он явно направляется сюда, к ней.
Ее охватывает паника. Встретиться с ним сейчас лицом к лицу, говорить с ним, рассказать ему обо всем, пытаться его убедить — нет, она не готова, не надо! Мимо громыхает тележка, и хмурый официант на какое-то время заслоняет от нее японца — а значит, и наоборот. Марьяна вскакивает и, стараясь так и держаться за тележкой и широкой официантской спиной, проскальзывает к боковому служебному выходу. Японец, скорее всего, отслеживает ее маневры — но не преследует, и это уже хорошо.
Она выходит в парк. Холодно. Ее мини-юбка и коротенькая кожаная курточка — не для этой погоды, не для настоящей осени и тем более не для зимы. Ночью, наверное, были заморозки, и на дорожке полно зеленой, преждевременно опавшей листвы. Некоторые деревья до последнего не желтеют, отказываясь верить в неизбежное, в осень. Некоторые люди тоже.
Марьяна спускается по дорожке, надеясь никого не встретить. Пришлось бы выслушивать их расспросы, как-то отвечать на них, — а она еще не чувствует в себе достаточной смелости. Никогда она не думала, что это настолько страшно — знать. А главное — понимать, насколько правильно и неизбежно то, что ты знаешь.
У этого мира не было шансов. Так жить было нельзя, и это давно уже стало очевидным каждому; просто люди ради самосохранения выстраивали в сознании блок, преграду, полупрозрачную защиту, по которой достаточно с размаху провести ладонью, словно по запотевшему стеклу. Там, снаружи, я не узнала ничего нового, просто перестала обманывать себя. Придумывать, будто — ничего, не страшно, простительно, можно и так.
Они продолжают обманывать себя и теперь. И те, что ушли наружу, и особенно те, что остались. Ладно еще старушки, и беременная женщина, за которую я теперь в ответе, и ухоженная дама с детьми, и девушки из ролевой тусовки, и даже Анька, — но японец с женой… японца Марьяна не понимает и потому опасается до дрожи в спине. Он не из тех, кто способен долго обманываться, он должен был догадаться, постичь, проникнуть в суть уже давно. Тем более что он же работал там, на синтез-прогрессоре, для него это не абстрактная страшилка с мистическим ореолом, как для остальных, а конкретика, проза, возможно, даже скука. Он должен был догадаться первым, но ведет себя так, будто ничего не понимает до сих пор — или?…
По аллее навстречу Марьяне идут две старушки, они торопятся, опаздывают на завтрак. Маленькая собачка семенит рядом, привязанная за ошейник чем-то длинным и красным — поясом халата? Интересно, почему она вернулась оттуда. И как она вернулась?
Запрещенная мысль находит лазейку и серебристой струйкой ныряет в нее, тут же растекаясь широким ртутным зеркалом, которое уже не загнать обратно. Стас. Он тоже ничего не понимал, но он один с самого начала хотел, стремился понять. Единственный, не такой, как все. Они говорили, будто идут разыскать его и спасти. Они обманывали себя и друг друга, как всегда: на самом деле они пошли туда только потому, что больше невыносимо было оставаться здесь. А Стас пошел, потому что хотел знать. Разительная, вопиющая разница — но никто из них, оставшихся, ее в упор не видит.
Японец?…
Старушки уже совсем близко, вряд ли они, спеша на завтрак, захотят останавливаться и разговаривать, но Марьяна все-таки сворачивает на боковую дорожку, вымощенную когда-то битой плиткой, похожей на чешуйки еловой шишки. Чешуек осталось немного, в прогалины и щели между ними проваливаются каблуки, ну почему у нее не оказалось с собой никакой удобной обуви? Она забирает еще направо, на тропинку, усыпанную листьями, здесь идти становится легче.
Нет, японцу все равно. Он обдумывает что-то свое, и ему совершенно безразличен Стас, живой или нет.
Живой.
Марьяна сглатывает, прикрывает глаза, отводит прядь от щеки. Кажется, прошло, отпустило. Можно идти дальше.
В этой части парка она еще ни разу не была. Высокая вертикальная скала обрубает обитаемую землю пансионата куда убедительнее, чем колючая проволока там, с другой стороны. Скала нависает над морем, четкая против солнца, она словно собрана из разноцветных фрагментов-кирпичиков, от светло-кремовых до почти лиловых. В черных щелях между ними держатся неизвестно за что чахлые кустики, сухая трава и маленькие деревья. На острый выступ яркого терракотового цвета садится большая чайка.
Марьяна подходит к самому основанию скалы. За несколько метров до нее на тропинке начинаются вкрапления больших слоистых камней, один из них, самый большой, похож на спящую слоновую черепаху. Марьяна присаживается на ее панцирь, шершавый и растрескавшийся по краям, а сверху отполированный почти до блеска: здесь, наверное, часто отдыхали… раньше. Камень холодный, но она же посидит совсем чуть-чуть — и все.
Море сегодня ярко, неправдоподобно синее, почти как… Марьяна вздрагивает, вспомнив. Нет. Совсем другой, куда более естественный оттенок.
Чем руководствовалась та сила, которая выбрала их с Анькой, их двоих из всех? Кто мы такие, чтобы начинать сначала? А если посмотреть на всех остальных — не считая Стаса, он слишком не такой, другой, отдельный, чтобы его считать, — неужели не очевидно, что все снова пойдет по тому же пути, по кругу, вернется опять к той же точке, за которой уже нельзя!.. только, наверное, гораздо скорее, скорость ведь определяется радиусом, охватом, масштабом. То же самое, разве что мельче в разы, в миллион раз. Но тогда зачем?!..
От камня-черепахи идет мощный, пронизывающий холод, Марьяна пытается подоткнуть мини-юбку, хоть в этом и нет никакого смысла. Опасно так сидеть, опасно по-женски, ты же знаешь, ты же врач. Она встает, потягивается на цыпочках, разминая успевшие затечь ноги, а затем, неловко ступая на каблуках, подходит к самой скале. Касается ладонью желтого камня — солнечного на вид и тоже ледяного на ощупь. С камня вспархивает невидимая раньше, парадоксально живая желтая бабочка.
Марьяна спускается по склону вдоль скалы, мимолетно придерживаясь за выступающие камни — до самого обрыва. Видно, как заканчивается внизу неровным краем набережная, странная, как любая никуда не ведущая дорога. Дальше — только месиво камней и мелких скал, между которыми закручиваются грозными бурунами не такие уж и высокие сегодня волны. Марьяна смотрит вниз. Возвращается утреннее полетное чувство, но теперь в нем терпко чувствуется что-то запретное и неправильное.
А волны крутятся внизу, сбиваясь в клочья пены, взрываясь маленькими брызгами и откатываясь назад. Выносят на плоский камень, ярко-зеленый и блестящий на солнце, что-то темное, большое, длинное. Забирают обратно. Вертят в пене между скал…
Марьяна нагибается, держась за выступ скалы. Так низко, как только может. Всматривается в волны.
Конечно, это человек. Мертвое тело. Труп.
Море уже выносило здесь труп, вспоминает она, мертвую девушку, ее нашли чиновник с актером. Вполне естественно, что после мировой катастрофы вокруг нас так или иначе присутствует смерть. Непонятно, почему так редко и мало, думает Марьяна с поразительной для себя самой беспощадной жестокостью. Хорошо, что Анька не слышит.
Тело несколько раз переворачивается, но никаких деталей все равно не разглядеть: молодой, старый, мужчина, женщина?… среди скал не с чем даже соотнести масштаб, определить хотя бы приблизительно комплекцию и рост. А спуститься туда нельзя, прикидывает она все с той же отстраненной жесткой холодностью, никак не получится вытащить. Его съедят крабы. А ведь это кто-то из наших. Из тех, кто ушел.
Вздрагивает от этого внезапного знания.
А впрочем, она же теперь знает все.
(в прошедшем времени)
Горело везде.
Попутчик замотал лицо своим артистическим кашне, смоченным минералкой со столика, а у Ермолина шарфа не было, не терпел он шарфы, а потому был вынужден всего лишь поднять повыше мокрую горловину свитера и затянуть ворот олимпийки, в которую переоделся на ночь. Дым все равно проникал в ноздри и горло, жег гортань, выедал глаза. Вонючий, ядовитый дым горящего пластика, краски и черт знает какой еще канцерогенной гадости.
Из вагона они успели выскочить в последний момент, буквально за секунду перед тем, как воспламенилось и рвануло. В кромешной темноте пламя ни черта не освещало, а только жгло жаром, слепило и окончательно дезориентировало. Метались в оранжевом дыму какие-то черные фигурки, актер порывался было куда-то бежать, разыскивать своих, идиот, — сейчас, когда имело смысл только попытаться выжить.