Пес начал первый, хотя это и не столь важно, все равно кто-то начал бы, все равно, обменявшись парой любезностей, расчехлили бы оружие, пошли стенкой на стенку, заорали родовые девизы вперемежку с матом и кинулись в бой. Красивый и честный бой, и незаметно, что почти без правил — какие там правила могут быть у реконструкторов, да еще и наполовину в цивильном, но ведь врагов не выбирают, а друзей не предают, таков древний и вечный закон — и тем более не сразу осознаешь, что все это по жизни, а не по игре… Понял Тим. Менестрель Тим, у которого не было с собой меча и даже деревянного кинжала, а только мандолина за плечом; и Рысь была рядом, когда гриф зацепился за что-то острое и твердое, и с оглушительным плачущим звуком одна за другой полопались струны.
Глаза у Тима сделались — в пол-лица. И он сказал: надо уходить. Слышишь, Рыська, пожалуйста, уходи отсюда. Я прошу тебя.
А сам побежал искать Белору.
…Свои вещи они нашли в каких-то ста метрах впереди по дороге. Получается, он, водитель, останавливался, выбрасывал из автобуса все их ролевое и реконструкторское барахло, с шатрами, флагами и биотуалетами включительно… могли бы догнать, если б не так основательно отвлеклись. На эту тему Пес около часа матерился отдельно. И Белора с Контессой отдельно ныли.
Выдержка и честь.
Местность была совершенно ровная, голая, не допускающая напрасных надежд и иллюзорных целей. Только разбитая рубчатыми колесами фур охристо-рыжая глина грунтовой дороги, серо-коричневая прибитая трава, кое-где высокие сухие зонтичные стебли и очень редко — низкий кустарник. С депрессивного темного неба начинал накрапывать дождь, резкими порывами налетал ветер, а впереди не было ничего, кроме длинного-длинного пути. И они шли впятером, словно персонажи фэнтезийного квеста: прямой и неутомимый Тим, хромой матерящийся Пес, Белора и Контесса с бесформенными прическами и в развевающихся по ветру платьях… И она сама, неприметная и несгибаемая Рысь из рода Фелин. Настоящая жизнь и есть один сплошной квест, все прочее — иллюзии, придуманные будничными людьми, и она пройдет его до конца, не изменив родовому девизу. Даже если Тим, шагающий впереди с рюкзаком и мандолиной за плечами, больше ни разу не обернется.
Крыши далеких строений показались на горизонте уже к самому концу дня, когда шкурка Рыси промокла насквозь и окончательно стала неотделима от продрогшего тела, а зубы дробно стучали, когда она шепотом твердила девиз. Контесса и Пес ковыляли теперь вдвоем, попеременно ругаясь и поддерживая друг друга, а Белора дополнительной гирей висела на локте без того нагруженного Тима. Когда они подходили ближе, крыши уже растворились в темноте, и теперь вместо них приближались огни — теплые, уютные, жилые.
Даже Контесса с Белорой воспряли им навстречу. Оправили платья, пригладили то, что осталось от причесок, а Белора даже (Рыська не удержалась от хихиканья) полезла за зеркальцем, черно и бесполезно блеснувшим в темноте.
Но идти пришлось еще не меньше часа, идеально ровная местность сокращала расстояние медленно и неохотно, дразня огнем чужого далекого очага. Где их, кстати, никто не ждал. Но об этом она предпочитала не думать.
На последних десятках метров Пес перестал хромать и рванул вперед, таща за собой, наоборот, вконец обмякшую Контессу, и Рыська тоже ускорила шаги, догнала Тима, заглянула ему в лицо, словно просила улыбки. Но Тим смотрел в другую сторону. На Белору, повисшую мокрым бархатным тюком на его руке.
Рысь обогнала их.
— Жратвы! — громогласно возвестил Пес; его фигура, подсвеченная лампочкой под жестяным карнизом, монументально возвышалась на крыльце. — Не вижу, почему бы благородным донам первым делом не стребовать…
— Людей распугаешь, — хихикнула Контесса. — Выражайся цивильно.
Подошедший Тим поставил на землю сумки и тоже взбежал на крыльцо. Нащупал звонок, и резкий электрический звук пронзил воздух вибрирующим разрядом.
— Я уже звонил, — сообщил Пес. — Не слышат. Вот как надо!
Он заколотил в дверь кулаками и носком сапога, с которого брызнула мелкими комьями налипшая грязь; Контесса попятилась и, едва не наступив на подол, сковырнулась с крыльца. Рысь отступила тоже, оглядывая сотрясаемое строение — низкое и беспорядочное, словно составленное из разнокалиберных коробок из-под обуви. Полустанок, хутор?… что-то сельскохозяйственное? И странно, что нет собаки. Собака должна была быть. И давно проснуться, если что.
Пес выматерился и дернул дверную ручку на себя. Потерял равновесие и чуть было не грохнулся — соскочил — со ступенек.
— Осторожнее! — взвизгнула Контесса.
Задрал голову и констатировал:
— Открыто.
На крыльце остался Тим, он и заглянул внутрь, предварительно дробно постучав косточками пальцев по косяку:
— Добрый вечер! Есть кто-нибудь…?
— Я замерзла, — громко и капризно заявила Белора. — Давайте зайдем уже.
Никого здесь не было. Рыська поняла это с самого начала, как только вошла, а может, и раньше, еще когда Тим звонил. Она прошла через ярко освещенную прихожую, где на лавке вдоль стены валялись кучей какие-то брезентовые шмотки, громоздились мешки и стояли в углу громадные стоптанные сапоги, в комнату, тесную, забитую канцелярскими шкафами и тоже освещенную в несколько длинных синеватых ламп. Отсюда ответвлялись распашонкой два дверных проема, опять-таки залитых ярким светом… Никого — во всем этом нелепом бестолковом строении с дощатыми полами, гулко двоившими шаги. Она знала точно.
Они разбрелись по смежным помещениям, ступая громко, натыкаясь на мебель, переговариваясь и вообще производя слишком много шума, контрастного беззвучной пустоте. Что-то с грохотом рухнуло, взвизгнула какая-то из дам, высказался Пес. Куда подевался Тим, Рыська не успела заметить, и ее брожение из комнаты в комнату обрело смысл: найти его. Ее занесло в закуток, где тоже торчала в стене включенная лампочка без абажура, жужжал холодильник и стоял на тумбочке электрочайник. Теплый. Почти горячий.
Рыська отдернула руку и в беспричинном, недостойном страхе отпрянула прочь, пересекла комнату, заставленную картонными коробками и косыми полосами вагонки до потолка, дернула за ручку прикрытой двери, обрисованной светлым прямоугольником, и ворвалась в боковую каморку с низкой кушеткой у стены. На кушетке, острыми углами расставив колени, сидел Тим. А напротив него негромко жужжал телевизор — с белым, чуть подернутым серой штриховкой экраном.
— Не работает? — спросила очевидное Рыська, по-глупому спросила. Но, с другой стороны, если не работает, зачем тогда смотреть?
Присела рядом — тихо, смирно. На микроскопическом расстоянии, которое Тим при желании мог бы убрать, уничтожить, смахнуть одним движением. Но он не протянул руку, не обнял, не притянул к плечу. Сидел неподвижно, глядя в пустой мерцающий экран.
— Не знаю, — вдруг ответил он, когда она давно уже перестала ждать ответа. — Может быть. А может, просто нечего показывать. Вообще.
— Как это? — не поняла она.
— Да так. Не обращай внимания, ерунда, конечно.
Но он продолжал смотреть, и можно было сидеть рядом, чувствуя его тепло и запах, пропитываясь насквозь тем и другим, и постепенно врасти, сродниться и опустить голову ему на плечо… Нечего показывать, наконец-то поняла Рыська, проникаясь заодно и его невысказанными мыслями, потому что больше ничего не осталось. Никакого внешнего мира, никаких других людей. На самом-то деле их и не было никогда, она всегда знала или по крайней мере догадывалась, — но тот мир удачно прикидывался существующим и важным, подкрепляя свою иллюзорную реальность картинками на многочисленных мониторах, преследовавших нас повсюду. А теперь она, та, чужая реальность, сдалась, самоуничтожилась, перестала притворяться и чего-то требовать. Остались только мы, живые и настоящие: менестрель Тим Среброголосый и благородная Рысь из рода Фелин…
Они смотрели.
И вдруг раздался пронзительно-запредельный, почти на грани ультразвука, женский вопль. Не то Контессы, не то Белоры — и Тим вскочил, и его рука неловким, вовсе не тем движением задела Рыську, едва не столкнув с кушетки. Он метнулся к дверям, и белая, мокроволосая и безумноглазая Белора упала в его объятия:
— Там… там они все…
Он гладил ее по волосам, и его ладонь подпрыгивала в такт ее истерических рыданий. Рыська отвернулась, шагнула вглубь каморки и выключила телевизор.
(настоящее)
У него делаются огромные, в пол-лица, глаза. Как тогда. Нет, еще больше, еще отчаяннее. А потом его лицо опрокидывается и пропадает — совсем, навсегда.
Рыська кричит. Кажется, его имя.
От ее крика не меняется ни-че-го.
Под ее ногами медленно ползет песок. Рыхлая зубчатая трещина углубляется и растет, превращаясь в разлом и обрыв. Носок Рыськиной сандалии нависает над бездной — пока еще не вертикальной, пока под углом, острота которого становится все больше. Но пока еще нет, не совсем.
И она решается. Делает шаг, и ее ноги неудержимо скользят вниз вместе с пластами влажного песка, шершавого, а потому дающего иллюзорную опору. Рысь поворачивается боком и спускается с ускорением лесенкой на полусогнутых, словно по горнолыжному склону. И в какой-то момент она ловит баланс и ритм этого спуска, подчиняет себе движение и скорость, овладевает своим телом и мчится вниз с отчаянием и яростью всадника на единственно правильном пути. Ей все равно, что и кто остались наверху, она не слышит криков, несущихся вслед. Ей точно так же все равно, что ждет внизу, в смертельной финишной точке — бездне — полета. Значение имеет лишь одно.
Вот он. Барахтается в песке, словно большое насекомое, цепляется руками и ногами за ползучую иллюзорную твердь, пытается если не удержаться, то хотя бы замедлить скольжение. Он уже не поднимает глаз. Он ничего не видит и не протягивает руки.
Она кричит его имя.
Звука нет. Здесь вообще нет никаких звуков — кроме оглушительного бурления сплошного пенного водопада в нескольких метрах ниже по уже почти вертикальному склону. Впервые за все время — секунду, полторы? — она смотрит вниз.