Песок обваливается под ее ногами двумя узкими ступеньками, и она летит вместе с ними вниз, взрыхляя телом уже почти вертикальную стену, и догоняет Тима, и вцепляется в него на лету. Совсем близко встречаются их глаза, на таком расстоянии ничего невозможно рассмотреть, его лицо плывет, двоится и снова сползается в один огромный единственный глаз. Ее мокрую многослойную одежду сминает сила и твердость его руки, стопорящей падение.
Они вместе. Они распластываются по песчаной стене, врастают в нее телами, намертво держа друг друга, не позволяя сорваться и упасть. Но все-таки съезжают вниз, потому что удержаться на ней, даже вдвоем — нельзя.
Тим что-то кричит; звука по-прежнему нет, одна только теплая волна, вибрация голоса. Ей, Рыси, этого достаточно. Она готова, она не хочет больше ничего от теперь уже окончательно иллюзорного мира. Но не разжимает рук.
И вдруг их резким, дергающим движением отрывает от мокрого шершавого песка, подбрасывает в воздух и снова швыряет во взрыхленную поверхность, уже не вертикальную, а просто наклонную, и угол спуска выравнивается на глазах, как будто от внезапного сквозняка захлопывается, возвращаясь на место, приотворенная створка. Рысь приподнимается на четвереньки, она плохо соображает, где теперь верх и где низ, она вся облеплена песком, он цепляется к ладоням, скрипит на зубах, не дает проморгаться, мгновенно просачиваясь в глаза. Приближается нарастающий шум, грозный, бурлящий — и раньше, чем Рыська успевает понять, ее рывком поднимает на ноги Тим, и тащит за собой, неразборчиво крича. Безвольно пропахав широкую борозду в песке, она утверждается на пружинящих ногах и вслед за ним срывается на бег.
Они бегут.
Бегут по искореженной ломтями поверхности мокрого песка, перелопаченного их же телами в недавнем и уже недостоверном падении, спотыкаются, вязнут, тянут друг друга, не размыкая рук — а по пятам катится, настигая, сплошная пенная стена моря, возвращающегося в прежние берега. Впереди, видит Рыська сквозь сплошные колючие слезы, маячат темные фигурки, мечутся, машут руками. Но ни один не бросается навстречу. А впрочем, в этом нет ни малейшего смысла. Очень мало кому удается найти смысл в общей с кем-то смерти.
Песок под ногами напитывает воду, становится зыбким, плывущим, подошвы отрываются от него с трудом и мерзким чавкающим звуком, который не заглушить свисту в ушах. И даже голосу Тима. Она так и не слышит, что именно он кричит — один лишь голос, и этого даже много, это счастье…
Она спотыкается, падает, зажмуривается — и, подхваченная под мышки, летит в чьи-то объятия, как неодушевленный предмет, мешок или мяч. Бурление моря за спиной становится оглушительным, оно уже нависает со всех сторон, словно в цифровом стереокинотеатре, а Тим…
— Тим-м-м-мммм!!!
…Рыська открывает глаза.
— Очень может быть, — говорит откуда-то сверху писатель, это он, разочарованно догадывается она, прижимает ее сейчас к мокрой шерсти свитера и гладит по волосам. — Возможности наших органов чувств… допускают, вполне допускают подобные аберрации. Никто, заметьте, до сих пор не погиб.
Ему отвечает Тим:
— Надо было погибнуть, чтобы вы перестали думать, будто все это нам кажется?
Она высвобождает руку и смазывает с лица мокрые волосы, мешающие смотреть. Тим сидит на корточках у самой кромки моря, зыбкого, колышащегося, не преодолевающего границ. Тихонько шипят, опадая, последние клочья жемчужной пены. Тим подхватывает горсть пены на ладонь, и вода стекает между его длинными пальцами. Поворачивает голову: их взгляды встречаются. Выскользнув на мгновения из диалога, он улыбается ей одной — виноватой, бесконечно благодарной улыбкой.
Рысь ликующе улыбается в ответ.
— Не кажется, — примирительно говорит писатель. — Но, поймите, пускай мы попали в очень, очень странное место… основные законы физики не так-то легко отменить.
— Вы разбираетесь в физике? — почти нейтрально спрашивает Тим.
Остальные, она только теперь видит их всех, оглядывая панорамно из-под писательской руки, сгрудились вокруг и, не вступая в разговор, напряженно ждут ответа.
— Мне тоже не хватает господина Якутагавы, — незаметная обида, легкий вызов. — Но он, как вам известно, предпочел остаться в пансионате.
— И правильно предпочел, — влезает Пес.
Тим глядит на него удивленно, как если бы встретил внезапно в каком-нибудь очень неподходящем месте, к тому же одетого в деловой костюм. Пес хмыкает и словно стирается, расползается в пейзаже. Другие молчат.
А Рыська смотрит на Тима.
И все остальное размывается, как смешная фигура Пса, теряет очертания и отчетливый звук, перестает иметь какой-то смысл. Тим теперь — ее. Он принадлежит ей безоговорочно и по праву, они связаны теперь намертво тем вертикальным песчаным берегом, пенной волной, вибрацией беззвучного крика. Нет и никогда не было никакой Белоры, и всех других, и королевских балов, и турниров, и фестивалей с игрушками — промежуточной псевдореальности, придуманной ими от бессилия, от неспособности сразу шагнуть в настоящее, в единственное, общее на двоих. Сколько слоев шелухи потребовалось снять, сколько раз обмануться, чтобы наконец-то оказаться здесь, у самой кромки мятущейся воды, подернутой оседающей пеной, и улыбнуться друг другу. Но все-таки. И теперь навсегда.
Ее до сих пор полуобнимает нелепым отеческим жестом писатель. Рыська вздрагивает, высвобождается, на мгновение потеряв тонкую дрожащую нить, соединявшую их с Тимом глаза. Извне прорывается чужой голос:
— Значит, идем дальше? Как будто ничего не случилось?
Ничего не случилось. Вот дурак, нежно думает Рысь.
— Нет, — отвечает писатель. — Принять меры предосторожности необходимо. Дальше мы пойдем в связке.
Тим переводит на него любопытный взгляд, и Рыська, обернувшись, глядит тоже, потому что смотреть в одну сторону — даже лучше, чем друг на друга. В руках у писателя моток тонкого полупрозрачного шнура. Неловкими пальцами в замшевых перчатках он распускает наружную петлю, и шнур зигзагообразной бесконечной бухтой падает на песок.
— Откуда у вас? — интересуется Тим.
— Завхоз в пансионате, — коротко поясняет писатель. — Предупреждал, что может пригодиться.
— Еще и завхоз, — хмуро говорит кто-то из них, неважных, неотличимых.
На какое-то время поднимается бубнящий гомон, образуется беспорядочная возня вокруг этого шнура, шныряющего из рук в руки почти невидимой змейкой, которую каждый подолгу вертит в руках, не зная, как закрепить на себе и сомневаясь, есть ли в этом смысл. Рыська ждет своей очереди, временами улыбаясь тоже ожидающему Тиму. На его непокрытой голове подсыхают и топорщатся волосы, и он выглядит неправдоподобно молодым, мальчишкой. У нас впереди огромная, невероятная жизнь, и мы вместе. Остальное — так, детали, декорации, вводные ролевой игры.
Пес протягивает ей конец шнура, и совершенно непонятно, что с ним делать, лучше сначала Тим. Он мотает головой, разводит руками, но потом берет, обкручивается вокруг пояса, вывязывает сложный узел, медленно, демонстрационно, чтоб Рыська могла запомнить. Оставшийся конец довольно длинный, они экономили, чтобы хватило на всех. Полупрозрачная петля провисает между Рысью и Тимом, путается под ногами, свивается причудливыми узорами, втаптываемыми в песок. Смешно. Какой нам смысл расходиться так далеко? Зачем нам вообще расходиться?
— Все здесь?
Писатель выдерживает паузу и говорит:
— Двигаемся вдоль побережья. Друг за другом, на расстоянии как минимум пяти метров от моря. Если кто-то заметит что-либо необычное, сразу давайте знать по цепочке. Непременно! — он делает паузу и завершает с твердостью, в которой все же змеится трещина неуверенности: — К вечеру мы должны добраться до города.
О том мальчике, Стасе, он уже не упоминает. И никто не спрашивает, не произносит вслух его имени.
Они снова идут.
Небо над ними ровного палевого цвета, светлого, теплого, и на нем нигде, с удивлением замечает Рыська, совершенно нигде нет солнца: но ведь оно было, вспыхивали же серебряные блики на волнах? Она хочет обсудить это с Тимом, она теперь имеет право обсуждать с ним все, что лишь придет в голову, спросить немедленно, — и улыбнуться, когда он запрокинет голову к небу, и выслушать его готовое, простое и естественное объяснение всему. Он идет впереди: широкая спина, мальчишеский затылок, — и достаточно чуть-чуть ускорить шаги, чтобы догнать и заговорить. Тонкий шнур между ними волочится по земле, вычерчивая на изрытом множеством ног песке полукружия, похожие на змеиный след. Рыська передумывает догонять Тима. Ей слишком нравится вот так идти, ступая в его следы.
Воздух абсолютно неподвижен. Тем с большим удивлением она видит, как на море все выше поднимаются гребни разыгравшихся волн. Если отвести глаза и сосчитать до десяти — что Рыська проделывает несколько раз — усиление шторма становится еще более зримым и разительным. Однако за невидимую черту прибоя волны по-прежнему не выходят, и веера пенных брызг, натолкнувшись на странную преграду, зависают в воздухе.
Рыська делает несколько быстрых семенящих шагов и трогает Тима за плечо. Он оборачивается на ходу, улыбается, смотрит. Она указывает на море протянутой рукой.
И видит, как высокая темно-зеленая волна, с размаху ударившись о невидимое препятствие, внезапно пробивает его, сносит напрочь — и, шутя преодолев несколько метров плоского берега, обрушивается сверху секущей дробью брызг и неотвратимой, распластывающей толщей.
Рыську подхватывает водоворотом, слепит и глушит плотной соленой массой, пропадают воздух, верх и низ, она нелепо барахтается, отчаянно пытаясь выплыть, вырваться, добыть хотя бы один вдох!!! — и чувствует, как, размотавшись, натягивается в струну и с болью врезается в пояс тонкий шнур.
Лицо Тима. Улыбка. Одна-единственная важная мысль.
Ножик, перочинный ножик… где же, ведь был же где-то здесь?!..
Блаженное облегчение оборванной струны.