Молчал. Ждал. Слушал.
(настоящее)
— Можно попробовать, — говорит Такоси.
Юми не смотрит на него. Она смотрит туда же, куда и все: вниз, в нагромождение камней и скал, между которыми в темной стеклянной зелени расползаются и возникают вновь причудливые пенные узоры. И колышется туда-сюда в маятниковом ритме человеческое тело. Труп.
— Это Стас.
Голос крупной девушки-студентки дрожит. Она подходит к самому краю обрыва и, подвернув щиколотку на подвижном камне, отшатывается назад. Остальные стоят кружком, не решаясь подступить ближе. Вторая студентка, две старушки, ролевые девушки в средневековых платьях, невысокая встрепанная женщина и она, Юми. Нет беременной и матери с детьми; это понятно и правильно. И только один мужчина. Такоси.
Он разматывает веревку. Делает петлю и закрепляет на треугольном выступе скалы. Дергает несколько раз, проверяя на прочность.
Среди его движений нет ни одного не выверенного, не отрепетированного хотя бы мысленно, не предназначенного исключительно для чужих глаз. Женских глаз, безжалостно уточняет Юми. Но главное даже не это. Теперь, когда больше нет писателя, нету других мужчин, ушедших туда, куда идти нельзя и откуда не может быть возврата, не пожелавших выслушать его, который знал, — Такоси должен был принять на себя главенство и ответственность в их тесном, съежившемся и слабом женском мирке, у него не осталось другого выхода. Он делает вид, будто так оно и есть, он сохраняет лицо — но Юми же чувствует. Он словно пуст изнутри. Набор необходимых движений и жестов, непроницаемая маска твердых черт. И пустота, ужасающая пустота.
На старой лохматой веревке на равных расстояниях навязано несколько узлов. Юми не знает, где Такоси ее взял.
Он сбрасывает веревку со скалы, натягивает на краю обрыва и спускает ногу на невидимый отсюда уступ. Перебирает обеими руками, спускаясь от узла к узлу. Пропадает из виду: по пояс, по плечи, совсем.
Женщина, похожая на встрепанную птичку, подходит ближе к краю, с любопытством вытягивает шею; в ее пристальном взгляде отражается, будто заснятая на камеру, траектория спуска Такоси. Она, Юми, остается на месте. И видит его позже, уже у подножия, в каменном месиве и хаотичных веерах брызг, с мокрой веревкой в руках. Такоси ступает на большой плоский камень, покрытый ядовито-зеленым растительным ковром, и поскальзывается, и делает несколько шагов, не выпуская веревки. Труп качается на волнах уже совсем рядом с ним. Зажав конец веревки в зубах, Такоси приседает на корточки и тянется всем телом вслед за вытянутой рукой, похожий на черную стрелку.
Подцепляет, втаскивает на зеленый камень, сам при этом теряет равновесие, проваливается одной ногой в межкаменную щель, подплеснувшая волна окатывает его по колено, — а сегодня так холодно с утра, отстраненно, без всякого сочувствия думает Юми. Смотрит, как Такоси обвязывает веревку вокруг пояса трупа. А затем встает, запрокидывает голову и делает несколько размашистых жестких жестов вниз и вверх.
Мы должны втащить его сюда, понимает Юми. Мы, женщины. И вся замирает, сжимается изнутри от нечеловеческого, непереносимого отвращения.
Все они, женщины, переглядываются. На лице крупной старухи неприкрытое торжество, она упивается своим возрастом, дающим право не участвовать в этом. Худенькая старушка почти незаметно с облегчением переводит дух. Ролевички шепчутся недовольным невнятным жужжанием. Растрепанная женщина отступает от обрыва. Полногрудая девушка-студентка по-детски поднимает пальцы к полуоткрытому рту.
Я, думает Юми. На кого он может теперь рассчитывать, если не на меня?
Эта мысль невыносима и жгуча, как кислота.
— Отойдите.
Юми едва успевает отступить, ее обдает колким вихрем, хлестнув по щеке кончиками взметнувшихся в движении прямых каштановых волос. Ее зовут Марьяна, вспоминает она, проговаривая про себя чуждое, но неожиданно легкое на языке имя, Марьяна, она была там! — и она уже не человек. Так сказал Такоси. Правда, теперь он может ошибаться, и это страшнее всего.
Девушка со странно яркими глазами уже у скалы, она ритмичными рывками тянет распатланную веревку на себя, перебирая белыми кулачками от узла к узлу — легко, полетно, будто ничего и нет на другом конце. У ее ног нарастают веревочные бухты, так много, такая длинная… В сторону обрыва Юми не смотрит.
— Все, — звеняще говорит Марьяна. Запросто разрывает веревку в руках, подхватывает с земли неопрятный мокрый моток и, не доходя до края, сбрасывает вниз, для Такоси.
А на самом краю, неестественно вывернувшись на жухлой траве, лежит труп.
Юми заставляет себя подойти.
Нет. Ее притягивает туда, она не может не подойти и не посмотреть, и все остальные тоже, они обступают его плотным кольцом, и она едва находит просвет между двумя старухами. Труп неузнаваем. Лицо и тело разбиты в сплошное бескостное месиво, у спутанных с водорослями волос нет ни длины, ни цвета, одежда липнет мокрыми клочьями. А на поясе две петли, два обрывка: лохматой веревки Такоси и тонкого полупрозрачного шнура.
— Это не Стас.
Говорит Марьяна. Юми никак не может понять, в чем же особенность ее голоса — высокого, девичьего, но отдающегося на отзвуке неуловимым звоном, будто она разговаривает в комнате, завешенной тонкими листами металла. А может быть, показалось. Просто надрывный звенящий голос.
Она уже стоит возле самого трупа, с той стороны, едва не нависая каблучками над обрывом, за нее страшно. Она окидывает панорамным взглядом всех собравшихся, чуть-чуть щуря глаза, и этот скользящий пушистый прищур словно маскирует что-то такое, чего никак нельзя было бы вынести, зацепись она на ком-то отдельно, посмотри в упор.
Юми отводит глаза. В стороне о чем-то шепчутся ролевички, и она смотрит на них — немолодых, усталых, ряженых. Они искоса, будто украдкой, разглядывают труп. Снова перебрасываются коротким шипением. Замечают внимание Юми, спохватываются, умолкают.
Марьяна присаживается на корточки. Ее пальцы, такие тонкие и белые, с коротко остриженными ногтями, скользят по лиловой коже и бурым лохмотьям трупа. Кто-то из присутствующих громко сглатывает, подавляя тошноту. Марьяна исследует. Ее волосы повисают, закрыв лицо, их кончики, соприкоснувшись с утопленником, намокают и слипаются в острые пряди.
На обрыв поднимается Такоси, и Юми, вся концентрируясь во взгляд и улыбку, устремляется было к нему… но он смотрит на Марьяну. На Марьяну и труп.
Она поднимает в щепотке обрывок чего-то мокрого, темного, бесформенного. Тонкие пальцы отжимают воду и взъерошивают игольчатые щетинки. Кусочек меха, догадывается Юми.
Догадываются все.
Одна из ролевичек внезапно принимается плакать, голосить, биться в истерике, падает было на декольтированную грудь подруги — но та отступает, морщится брезгливо, а в глазах у нее прыгает немой безумный ужас. Худенькая старушка обнимает плачущую, гладит где-то посередине спины. Крупная старуха стоит невозмутимая, как камень. Прикусывает губу женщина-воробей. Полногрудая студентка тоже начинает беззвучно хныкать.
И внезапно Марьяна выпрямляется. Как хлыст перед ударом, как смерч, как выстрел в небо:
— Теперь мы должны.
Что? — мысленно спрашивает Юми.
Марьяна отвечает:
— Пойти.
И широко раскрывает глаза.
Сейчас накренится земля, посыплются камни и обломки скал, море встанет вертикальной стеной и стечет по ней в бездну, — ничто, ничто не может остаться неизменным в нашем маленьком очаге прежнего мира теперь, когда извне, оттуда привнесен такой вот нечеловеческий взгляд. Юми в панике пытается заглянуть в лицо Такоси: он же знает, он способен если не противостоять, то хотя бы попробовать объяснить. Но Такоси стоит, повернувшись в профиль на краю обрыва, темный и резкий на морской синеве, и он не может ничего. Только смотреть.
Твердая земля остается под ногами: уступка, малость, кратковременное чудо.
— Мы должны, — повторяет Марьяна, и в ее голосе лязгает звучный металл. — Мы, женщины. Если мы останемся здесь, никого уже не спасти.
— Ма… — начинает было вторая студентка. Осекается, сглатывает, кивает.
— Разумеется, — неожиданно резким, враждебным голосом отзывается женщина, которая, вспоминает Юми, была тогда на набережной вместе с высоким парнем в ролевом разноцветном трико. — Непонятно, почему мы сидели до сих пор. Я иду.
И она действительно идет прочь, напоследок пояснив через плечо:
— Соберусь.
Две ролевички смотрят ей вслед: одна шмыгая носом и глотая слезы, другая с молчаливой сухой ненавистью. Переглядываются и тоже идут, подметая жухлую траву подолами измятых бархатных платьев.
— Стойте!!!
Юми никогда не слышала, чтобы Такоси вот так кричал.
И никогда не видела, чтобы такой вот отчаянный, оглушительный крик не изменил ничего. Они даже не вздрагивают, не говоря уже о том, чтобы обернуться. Он, Такоси, для них просто не существует. И они правы: он ничего не сделал, чтобы существовать.
За спиной у Юми шушукаются старушки. Она не настолько хорошо знает язык, чтобы понимать шепот, но тем яснее улавливает интонации: уговаривающую, просительную — и надрывно-упрямую, на грани сумасшествия и геройства. Оглядывается и видит, как крупная старуха, оттолкнув худенькую, тоже уходит размашистыми шагами к пансионату. И худенькая, чуть-чуть помявшись на месте, устремляется за ней.
— Марьян, я пойду, ага? — робко спрашивает другая девушка.
И уточняет уже на ходу:
— Сбор ведь как всегда, в вестибюле?
Одна за другой женщины пропадают в дробящем их силуэты узоре золотых и пламенеющих листьев.
А Такоси мечется по берегу. Его как будто носит ветром туда-сюда — пустую оболочку, оставшуюся от мужчины.
Он подбегает к Марьяне, по-прежнему стоящей над мертвым телом. Останавливается перед ней лицом к лицу. Они почти одного роста: она немного, неуловимо выше — на неровность берега, взметнувшиеся волосы или, может быть, длину каблука.
— Что вы делаете?! — кричит он. — Вы понимаете, куда они пойдут? Там мертвая зона, тотальная аномалия по множеству параметров, начиная… не знаю, как вам объяснить… там невозможно выжить!!! Сюда принесло только один труп, но погибли все, это факт, это очевидно. Я знаю, я ученый, я работал со всем этим. Мы с Юми-сан выходили туда первыми и видели своими глазами! Почему не хотели они… почему не хотите вы слушать?!!