Марьяна смотрит на него. Непостижимо, как ему удается хотя бы мгновение выдерживать ее взгляд.
Она говорит негромко и звеняще:
— Неправда. Вы там не были.
Они стоят друг напротив друга, и мертвая девушка лежит между ними.
Юми отворачивается. Не хочет видеть, как он сдастся, отступит, опустит глаза и окончательно перестанет быть.
И тогда навстречу ей из узорного кустарника выбегают дети. Все трое: рыжая и черненькая девочки, мальчик постарше. Они бегут изо всех сил, дыша на холоде белым тающим паром, размахивая руками, спотыкаясь от долгого бега. У мальчика джинсы на коленях измазаны желтой глиной, у его сестры запутались в косичках сухая хвоя и скрученный лист. Третья, чужая девочка — позади всех, ее лицо непроницаемо и бледно, а глаза…
Точно такие же глаза.
Добежав, брат и сестра останавливаются в нерешительности, шумно переводя дыхание, переглядываясь и подталкивая друг друга.
Черненькая девочка подходит к Марьяне и что-то ей вполголоса говорит.
Юлечка плакала навзрыд, с подвываниями, косметика текла по ее лицу. Издатель тупо привалился к иллюминатору и отключился от действительности едва ли не надежнее, чем мертвый пилот. Писатель смотрел вперед и вниз, мимо расфокусированных кнопочек, циферблатов и шкал на пульте управления на четкое сверкающее море вдали за лобовым стеклом.
Этот финал если и не устраивал его, то лишь неопределенной затянутостью, невнятной кодой. А так — ничего, вполне приемлемый финал. Даже красиво. Особенно если так никогда и не найдут.
Строго говоря, это могла быть и случайность, досадная в своем ничтожно малом проценте вероятности: скоропостижно скончался летчик, причина может быть какой угодно, я не медик, чтобы проводить экспертизу. Почему он свернул перед тем с пути? — да возможно, и не сворачивал никуда, случайное предсмертное движение штурвала, я не разбираюсь и в этом, я вообще дилетант, всю жизнь удачно создававший иллюзию всестороннего и всеобъемлющего знания. Я даже не знаю, нормально ли то, что здесь не работает мобильная связь. И не знаю, как утешить молоденькую девушку, которая, в отличии от меня, хочет еще долго-долго жить.
Юлечка снова прорыдала его имя-отчество. И в сотый раз попросила сделать хоть что-нибудь.
Писатель привстал и, нависнув над телом пилота, навел зрительный фокус на панель управления. Если б он описывал ее в романе, тут фигурировали бы мерцающие кнопочки, одна непременно зеленая, как светлячок в ночи, и дрожащие стрелки, и восьмерки из циферблатов, и бегущие столбики цифр, и рычаг с лоснящейся кожаной головкой — рычага нет, но я бы придумал, — и дырчатый квадрат вентиляции, и скобка штурвала. Картинка. Для художественной задачи совершенно неважно знать, как именно оно работает. Ему бы поверили на слово, как верили всегда.
Ему и сейчас верили, глядя умоляющими зареванными глазами. Жизнь ничем не отличалась от литературы. И все равно было нечего терять.
Перегнувшись через спинку пилотского кресла, он взялся за штурвал и чуть-чуть, пробно повернул. Заплясали стрелки на шкалах и циферблатах, побежали меняться красные циферки. Море осталось прежним. Или приблизилось немного? — трудно понять; если б это было не море, а земля…
Под штурвалом торчала отдельная, крупная, классически красная кнопка, от нее расходились четвертушным сегментом полукруглые белые штрихи. Аварийная связь?… Ничто, абсолютно ничто во всей так называемой объективной реальности не мешало ему проверить.
Удобно поставил большой палец и аккуратно ввинтил.
…Было просто больно. Режуще-выворачивающая боль и единственное желание — чтобы она когда-нибудь кончилась. Потом добавился холод.
И убийственный, хлестнувший по глазам свет.
— Жив, — сказал кто-то.
В этом слове не было смысла. Нелепое произвольное сочетание звуков: Ж-И-В. Он представил себе их зрительно, буквами на мониторе, бессмысленными вдвойне, подчеркнутыми волнистой линией. Впрочем, смысла не имели никакие слова, и это тянулось уже очень давно, просто он никак не хотел замечать очевидного.
— Реакции в норме.
Писатель сморгнул и начал видеть. Сначала человека, сидящего у изголовья: незначительный темный силуэт и четкой деталью блеснувшая трубочка фонарика в руке, опущенной на колени. Потом все помещение, плохо освещенное, тесное, сверху слишком низкий потолок, напротив очень близкая стена, обшитая лакированным деревом, круглое окно… иллюминатор? Тоже смешное, длинное сочетание букв. Или аккумулятор? Разницы, если разобраться, никакой. Как я мог всю жизнь работать с ними, со словами?
— Вы меня слышите?…
Его назвали по имени-отчеству. Ничего забавнее и глупее этих звуков он, пожалуй, и не придумал бы.
Вспомнил правильный отзыв:
— Да.
Второй, не замеченный раньше человек негромко прокомментировал:
— Слава богу.
— Вам повезло, — сказал первый, о котором он успел позабыть, и слишком близкий голос ударил в виски. — Вы успели катапультироваться раньше, чем вышли из «слепого пятна». Вам вообще очень повезло. Как вы себя чувствуете? Я должен… готовы ли выслушать?
— Он в шоковом… — начал было второй, и первый перебил:
— В шоковом состоянии такое переносится легче.
Образовалась тишина, в которой плавал, как в аквариуме, подвисший вопрос. Писатель выпрямился, и помещение скакнуло, меняя ракурс:
— Я готов.
Человек рассказывал коротко и четко, блоками информации, сжатыми, будто в ленте новостей, второй уточнял отрывисто и точно, будто конопатил дыры. Слова и фразы, какими когда-то раньше писались книги, потеряли смысл, но в голых информационных единицах, в устойчивых мемах он еще оставался, складываясь во все равно бессмысленную картинку. Авария во время запуска синтез-прогрессора, цепная реакция, мировая катастрофа, гибель всего живого — но «слепые пятна», и всемирная служба спасения, и ему повезло; эта конструкция повторялась лейтмотивом, ему повезло дважды, трижды, миллион раз, людям так никогда не везет, удивительно, что именно он, писатель, международное культурное достояние… Они его узнали. И это было самое нелепое из всего.
Он не удивился. Предчувствие конца мира давно уже стало жизненным фоном по умолчанию, скучным, как любая очевидность. Он знал, знал давным-давно, иначе и быть не могло, просто вопрос времени — как и смерть литературы, по сути, уже состоявшаяся, свершившийся факт. И единственным, что удерживало от вербализации этого несомненного знания, была самоирония: действительно, мыслящий человек никогда не позволит себе возвести в абсолют, назначить несущей основой мира свое собственное, мало кому понятное и тем более необходимое занятие. Мир жил когда-то без литературы, по идее, он мог существовать себе и дальше… ты-то осознавал, что нет, но не ждал настолько скорого подтверждения.
И вот оно. И тебе нечего сказать. Если все, что ты говорил — ведь говорил же? — раньше, все равно ничего не удержало и никого не спасло.
Но совсем уж безвкусица, плоская шутка дурного тона — что даже теперь и даже здесь нашлось место для твоей формальной, пустопорожней, выеденной изнутри писательской славы.
Человек договорил. Собственно, у него было не так уж много информации.
— Хорошо, — сказал писатель и попробовал встать, придерживаясь за переборку; его бросило обратно на койку, и вспомнились огромные приближающиеся волны с серебряным отливом на свинцовых хребтах. — Хорошо. И что дальше?
— На базу? — спросил через плечо сидящий рядом. — Или прочешем еще?
— На базу, — отозвался второй. — Что тут уже прочесывать… Открытый океан, вдали от рейсовых путей. Вы единственный спасенный с этого пятна. Вам повезло.
— Что за база?
У него не получалось, да и не было потребности формулировать какие-то более сложные, широкие и глобальные вопросы.
— Место сбора. Оттуда вас эвакуируют в другое «слепое пятно». На территорию, пригодную для жизни.
Человек поднялся на ноги, легко держа равновесие, будто и не было никакой качки, сунул фонарик и что-то там еще в аптечку с размашистым крестом и вышел без прощания, пригнувшись в полукруглом проеме; извне донесся рев двигателя и залп разбивающихся брызг. Второй остался на месте: невидимка без лица в темном углу, на слепом пятне.
— И много… — писатель чуть было не спросил «жертв», прикусил язык. — Многим удалось спастись?
— В нашей компетенции, считая с вами, двадцать восемь человек, — ровно отозвался тот. — Из них трое детей.
— В вашей…?
Неправильное, неточное слово. Впрочем, теперь нет смысла заботиться о словесной точности, и так, наверное, будет всегда. Надо привыкать. Надо заставить себя думать о важном. О жизни, о людях.
— Могу ли я чем-нибудь помочь?
Поморщился от бесконечной расплывчатости, приблизительности уже собственной фразы, которая вообще-то должна была обозначить готовность действовать, работать, приносить пользу… Кому, каким образом? Молоденькая красивая девчушка рыдала в кабинет вертолета, умоляя сделать что-нибудь — и ты ничем не помог, хотя ухитрился-таки спастись сам. Это не литература, где ты, как тебе казалось, мог все, потому что не было ни конкурентов, ни судей. Это жизнь. А в жизни ты давно ни на что не способен.
— Можете.
Это прозвучало так неожиданно, что писатель вскинулся, его невольное движение срезонировало с качкой, бросило головой о переборку. Морщась и прижимая ладонь к виску, он пытался вглядеться в лицо сидящего в углу — и ничего не видел, только цветные ломаные линии и пятна расслаивались и множились поверх темноты.
Между тем незнакомец говорил негромко и ровно, и стерильные интонации глуховатого голоса, входя в противоречие с содержанием сказанного, ставили под сомнение саму человеческую природу говорившего, что если и удивляло, то не слишком. Писатель слушал.
— Вас будет двадцать восемь человек. Все — в постшоковом состоянии, все испытали сильнейший стресс, потеряли близких, будущее, ориентиры. Сначала каждый из них будет замкнут на себя и собственное прошлое, это единственный способ пережить то, что произошло. Затем начнутся встречные течения, случайные пересечения и сцепления, установление связей. Завяжутся социальные процессы, в том числе структурирование группы, установление иерархии, неизбежной на герметичном пространстве. Я говорю сейчас очевидные вещи, не надо так смотреть.