Писатель сморгнул, прикрыл руками лицо, сквозь веки помассировал глаза. Видимо, я расклеиваюсь, отходя от шока, надо взять себя в руки. Очевидные, да.
— Продолжайте, я слушаю.
— Вы писатель, — сказал человек, и впервые в его голосе проскользнуло что-то живое: ирония?… — Инженер человеческих душ. Вы, пожалуй, единственный будете понимать, что происходит с людьми. Не исключено, что захотите понять и больше, ради бога. Но не забывайте.
— О чем?
Незнакомец пожал плечами. Выразительный и бесконечно широкий по значению жест, незаменимый, когда закончились слова, исчезли смыслы, обрушился мир и не о чем больше говорить.
(настоящее)
Больше нельзя обманывать ни себя, ни других. Это реальность, жесткая, странная, необъяснимая — но она существует объективно, и погиб человек. Девчушка погибла у всех на глазах, и случилось это по твоей и только твоей вине. Если отказаться признать ее гибель, свою вину и реальность происходящего, понимает писатель, то погибнут все, включительно с ним самим. Причем последнее не принесет облегчения.
Они уже никуда не идут. Стоят или сидят на берегу, мокрые, залепленные песком, потрясенные, введенные в ступор. На песке темнеет широким языком след той единственной волны, прорвавшейся сквозь заслон неизвестной, но вполне материальной природы. Рассеянные по берегу клочья пены опадают на глазах, уходят в россыпь дырочек в песке. Шевелятся бурые комки водорослей, оставленные волной. Высокий парень по имени Тим до сих пор сжимает обрезок шнура двумя стиснутыми намертво кулаками, как будто еще надеется кого-то или что-нибудь удержать. Второй ролевик, Пес, по-детски плачет, неразборчиво скуля и шмыгая носом, и слезы на его небритых щеках неотличимы от капель морской воды. Остальные молчат. У них нечеловечески окостеневшие лица.
Надо что-то сказать, отрешенно думает писатель. Но слова давно лишены всякого смысла, ты же знал. И если до последнего пытался воспринимать эту реальность как иллюзорную, придуманную, сотворенную из собственных страхов и представлений о чуждом, то лишь потому, что в этой единственной плоскости мог чувствовать себя уверенно, хозяином, командиром. Ты словно вернулся в свою естественную среду — и только в ней мог вести за собой. Тебе поверили, за тобой пошли, но в основе всего лежал самообман, и ты знал, знал с самого начала.
Но выдумал другое. Не выдумал, безжалостно обрывает он себя, даже на сомнительное оправдание самоценностью творчества ты не имеешь права!.. нет, просто подхватил чужую идею, развил, облек в убедительную форму, встроил в логичную композицию все подвернувшиеся детали, изложил сюжет в своей неповторимой авторской стилистике, приправил философией и немножко метафизикой — это да, это ты умеешь как следует. А придумал мальчик. Мальчик Стас, щуплый студентик в очках, который, конечно, тоже погиб.
А получалось красиво. Аберрации, иллюзии, испытания. Эксперимент. С того момента, как мы ступили на землю пансионата, или даже раньше, с момента катастрофы, в которую попал каждый из нас, — чей-то чужой масштабный эксперимент. Герметичная модель общества под колпаком, социальные процессы, установление иерархии и так далее. Но соответствовать чужим ожиданиям — нельзя, оскорбительно, противно человеческой природе, и находится тот, кто прорывает герметичность, надеясь попасть на свободу… а вместо этого выходит на новый круг и уровень, и все становится непонятнее и сложнее. Но я-то контролирую процесс, не даю обмануть себя и других, и мы проходим путь до конца, выбираемся из всех ловушек и в конце концов слышим: спасибо. Или даже: кто бы мог подумать. Поздравляем. Совершенно неожиданные результаты.
Он тоже нашел бы, что им сказать. И что потом с ними сделать — он, писатель Восточно-европейского сегмента, влиятельная, черт возьми, фигура в мире!!!.. они бы пожалели, что намеренно мягко сказано. Однако возмездие как таковое не имеет решающего смысла. Главное, что…
Не было никакой глобальной катастрофы. Мир не рухнул, он стоит, как стоял — не самый лучший из миров, но меня-то он всегда устраивал, более того: мне жилось вполне комфортно и даже уютно в том по умолчанию несовершенном мире. И если быть совсем уж искренним перед собой, я никогда и не пытался всерьез его изменить.
Писатель смотрит на море. Показалось? — или волны действительно стали глаже, спокойнее, они лениво всплескивают скудными гребнями пены и сходят на нет, не докатившись до невидимой черты. Все равно. От этого моря надо держаться подальше, это очевидно — однако никто не порывается уйти. Сначала, в первый момент, когда они искали ее, нелепо связанные вместе одним полупрозрачным шнуром, который погубил бы их всех, если б она не… Отступить было немыслимо, невозможно. А теперь оно просто потеряло смысл. Прострация, ступор, сбой в человеческой программе, слишком трепетной и хрупкой в самый неподходящий момент. И нужен лидер. Тот, по чьей команде они встряхнутся, встанут, пойдут.
Почему всегда я? Почему не кто-нибудь еще?…
— Все здесь?
Оно вырывается само собой, и он просто не успевает придумать каких-нибудь других слов.
— Нет! — истерически, с подвизгом, рявкает Пес. — Не все!!!
И запускается белый шум, всеобщее бессмысленное говорение, жужжание, ропот — и движение, что уже хорошо. Вскакивают те, кто сидел на песке, стоявшие столбом срываются наматывать круги, кто-то подходит к самой морской черте, пытаясь нащупать заслон, несуществующий с этой стороны, кто-то, наоборот, пятится назад, стряхивая с себя приставшие водоросли и просохший песок. Неудержимо, на глазах, всеобщий столбняк оборачивается неуправляемым человеческим водоворотом. Писатель не уверен, что его услышат, скажи он теперь еще что-нибудь.
— У меня ребенок! И у нее никого, кроме…
— …я сразу говорил. Вернуться! Тогда было реально.
— …непонятно, что ли? Не мог он остаться жив!
— …совершенно лишено целесообра…
— Рыська… Рысь…
— Предлагаю проголосовать.
Писатель смотрит с интересом. Как из хаотичной толпы выкристаллизовывается одна фигура — и внезапно становится осью, центром, полюсом, вокруг которого симметрично, словно намагниченные частицы, собираются остальные, выстраиваясь полукругом. У него мокрые спутанные волосы темно-бурого цвета, а лицо кажется забрызганным присохшими песчинками. Джинсы, свитер, ничего похожего на защиту после того, как порвался на ленты клеенчатый дождевик. Рыжий.
— Предлагаю проголосовать, — повторяет он, и писатель ощущает истинное наслаждение, уступая другому роль вдохновителя и лидера, переходя в такой знакомый и органичный для себя статус наблюдателя жизни, а вернее, соглядатая, подсматривающего за ней со стороны, из-за угла. — Все ли согласны с тем, что необходимо вернуться в пансионат?…
Писатель готовится считать поднятые руки. Инженер человеческих душ, да. Я никогда не упускал случая узнать что-нибудь новенькое про людей — даже сейчас, когда это уже не имеет ни малейшего смысла.
— А если она жива? — с тупой безнадежностью спрашивает Тим.
— Как она может быть жива?!! — орет Пес, и срывается на кашель и хрип.
— Или идем дальше, в город, — говорит Рыжий спокойно и звучно. — Наверное, осталось немного. И в том случае, если… ну, вы поняли, чтоб не повторять. Может быть, нас там ждут.
— Не смеши, — хмуро отзывается Гоша. — Кто нас может ждать?
— Один такой надеялся, — бормочет Андрей. — Что выйдет наружу и сразу попадет в чьи-то распростертые объятия. Чисто за смелость. А японец предупреждал.
— Напрасно мы не приняли во внимание то, что сказал Якутагава-сан, — бросает Ермолин. — Он по крайней мере специалист.
— Но снабжение, — возражает Спасский. — Вы же сами говорили. И, если помните, завхоз…
— Какой еще завхоз?! — внезапно взрывается Михаил. — У меня ребенок! И если мы сейчас не…
— У меня тоже… дети, — обрывает Рыжий. — Я же предлагаю: проголосуем.
— А смысл?
Это Тим. Его длинная рука, похожая на ножку циркуля, очерчивает пространство, и все головы поворачиваются по кругу, все взгляды описывают панораму, и писатель смотрит тоже. И видит, как и все они, ирреально опрокинутый, закрученный улиткой горизонт, невозможный в нормальном, правильном мире. Сизые волны и серые скалы вползают друг в друга ложноножками паззлов, замыкая ленту Мебиуса без начала и конца. Все координаты смещены, все направления ложны, не осталось ни единого ориентира, по которому они могли бы хоть приблизительно определить свое местоположение в заново искривленной реальности. Никто из них, независимо от желания и приоритетов, не имеет представления, куда идти.
Выхода нет, верить нельзя никому, следовать не за кем. Этот факт обрушивается на сознание, обнаженное недавним шоком, и врастает в него безоговорочно, как данность. И тогда все они, позабыв о новом, две минуты продержавшемся лидере, глядят в упор на него, писателя. Он виноват. Он должен ответить.
Забавно. В этом смысле люди никогда его не разочаровывали.
Ну, кто у нас первый?
— Что за хня?! — кричит, как и ожидалось, самый накрученный и нервный, Пес. — Куда вы нас,…, завели?!
Это хорошо. Перед тем, как наброситься, всегда переходят на «ты».
— Вы можете указать направление? — с контрастным спокойствием, в которое писатель не верит ни секунды, спрашивает Рыжий. — На город? И… обратно?
— Нет.
Его «нет» падает тяжело и гулко, будто свинцовая капля — и тут же взмывает пушинкой, кружится в воздухе, окончательно отменяя все законы и закономерности прежнего мира вкупе с его же перекосами, нестыковками и тотальным абсурдом. Вот теперь уже точно — только заново, с чистого листа, без иллюзорных надежд что-то разыскать, отстроить, реанимировать и вернуть. И если все, что мы сумеем в этой граничной точке финала и отсчета — это поубивать друг друга… я не удивлюсь, потому что так оно и было всегда.
Но надо попробовать объяснить.
— Мы могли остаться в пансионате, — упреждает он их главный вопрос и тем заставляет умолкнуть, прикусить языки, слушать. — Могли. Но тогда все пошло бы по второму кругу, и не более того, понимаете? Система, которая доказала свою несостоятельность в реальном масштабе, в модели повторила бы тот же путь, только во многие разы быстрее. У нас не было шансов там. Можно было сидеть и пассивно