Размышляя об этих странностях, Макар незаметно для себя соскользнул обратно в туман. Теперь он был неподвижен. И вокруг, в тумане, тоже ничего не двигалось. Может, там и не было ничего? Он стоял, окруженный белой стеной одиночества, и не мог сделать ни шагу, потому что не знал, куда ему шагать и зачем. Вдруг он понял, что это навсегда, что вот она – вечность, он угодил в пустую холодную вечность совсем один! Но тут его руку нащупала теплая рука. Это Алёна, заворочавшись во сне, накрыла его ладонь своей. Туман сновидения уполз куда-то, оставив Макара во власти сна. В нем было звездное небо куполом и огромные легкие тени живых существ, беззвучно пасущихся вдалеке...
Разбудил их размеренный стук, перемежающийся диким верещанием и визгом. Макар с Алёной подскочили на своей подстилке, метнулись к дверному проему. Было раннее утро. Над кустами и грядками поднимался вверх туман, будто кто-то снимал пену с бульона гигантской шумовкой. А посреди огорода мать Дейники старательно пилила раскоряченное нечто, ужаснувшее их накануне. Нечто лихорадочно меняло цвет и вопило что есть мочи. Элека, приостановившись, кивнула им и удвоила усилия. Выглядела она неважнецки: лицо опухшее, на щеках пятна. При свете дня бросались в глаза и болезненная худоба, и ранние морщины. Но волосы были заплетены и аккуратно обкручены вокруг головы, платье она сменила и даже чистым фартуком подвязалась. Макар без лишних слов подошел, вынул пилу из ее хрупкой лапки и быстро прикончил чудовище.
В доме стало как будто просторнее, не хрустел сор под ногой. Со стола исчез загаженный покров, магический шар упокоился где-то в укромном месте. Дейника собирала завтрак. Алёне поклонилась, глядя с почтением и восторгом, повинилась:
– Простите, господа, подать-то вам нечего...
– Ты мне эти поклоны с господами брось, – ужаснулась Алёна. – Тоже мне госпожу нашла.
Когда все собрались за завтраком, Макар, порывшись во внутреннем кармане рюкзака, выложил на стол наторгованные в столице деньги. Веско объявил, отметая возражения:
– Не обсуждается.
Элека вскинулась было, гордячка. Но взглянула на дочь в обносках, на скудный стол и сникла, молча сгребла монеты, убрала поскорее с глаз долой. Алёна, покосившись на мертвую холодную печь, тоже полезла в рюкзак. Нашарила на дне зажигалку. Почти полная, отлично!
– Вот. Полезная вещь. – Она крутанула колесико, и пламя послушно вспыхнуло. – Это не магия, просто такое устройство. Как объяснить-то вам, не знаю... В общем, работает, и все. Как жидкость внутри кончится, работать перестанет, но к тому времени...
– Либо все наладится, либо всему конец придет, – улыбнулась Элека одними губами.
Убрав остатки трапезы, спорили, советовались с хозяевами и снова спорили, даже крутили мясорубку («Враг моего друга – мой враг», – отозвалась лукавая железяка). Элека подивилась неведомому артефакту, но в меру. Спросила позволения потрогать, даже сама крутанула ручку и одобрительно хмыкнула, прочитав безапелляционный наказ гнать какого-то Убрака в шею. В целом она нашла гадательную трубку гостей небесполезной, но слишком тяжелой и неизящной. Уважение колдуньи вызвало лишь то, что эта неудобная железная штуковина все еще работает, тогда как ее гадательный шар, подлинное совершенство, отказал. Но Элека не могла увидеть того, что с тревогой заметили Алёна и Макар: как долго «думала» мясорубка на сей раз, прежде чем дать ответ, какими бледными выходили из нее буквы и как быстро таяли, едва успев связаться в слова. А этот бред про друга врага? Издевательство, а не предсказание! Не сегодня завтра их магический арсенал постигнет судьба колдуньиного шара.
Наконец решено было идти к морю. Решение принял Макар, как единственно верное, хотя Алёна из духа противоречия еще долго пыталась искать изъяны в его плане и предлагать собственные варианты. В самом деле, зов дальних дорог в душе у Макара как-то поутих, и за вычетом тяги к приключениям выходило, что нужно им возвращаться домой. Другого способа вернуться, кроме как с помощью бабушкиного кристалла-подвески, они не знали, а работал кристалл не где попало, а в строго определенных местах. Собственно, только в двух – у Дерева перехода в окрестностях столицы и у Круглого озера, потому что никакие другие точки с подобными свойствами Алёне известны не были. Переход у озера она по чистой случайности обнаружила сама, и, возможно, им дело не исчерпывалось. Но бродить по стране вслепую, надеясь на удачу?.. Они запросто могли пройти в десяти шагах от нужного места, так его и не обнаружив.
Погоню сбили со следа – и славно. Пока маги гоняются за их дублями среди гор и лесов, они доберутся до какого-нибудь порта, найдут корабль до метрополии и ускользнут прямо из-под носа у преследователей. И необъяснимое истощение магической силы им, в отличие от местных, только на руку: маги, считай, слепы и глухи, а это уравнивает шансы! Оставалось разузнать у хозяйки путь до ближайшего портового городка и распрощаться.
Дейника проводила их окольной тропкой, обходящей деревню стороной. Пылко обняла Макара, почтительно – Алёну. По ее личику, удивительно похожему сейчас на лицо матери выражением уязвимой гордости, видно было, что она твердо решила не плакать и не заплачет. Уходя, Алёна оглядывалась. Девочка, сколько можно было различить, все стояла, глядя им вслед. Она ничего не сказала на прощание, но ее голос почему-то звучал и звучал у Алёны в ушах: «Я тебе верю. Ты обещала».
Она вдруг поняла, что неизбежно обманет Дейнику. Она обманывает ее уже сейчас, потому что думает о бегстве, а не о судьбе, постигшей мир Дейники. Она ничего не знала об этой судьбе. Знали те, кто гнался за ними. Алёна ощутила неодолимое желание повернуть навстречу преследователям, разыскать их как можно скорее – и сдаться.
Разумеется, этот совет внутреннего голоса постигла обычная судьба. Ему не последовали.
Глава 17Дерево желаний и другие химкинские чудеса
Всё так давно был лишен свободы, что успел подзабыть, как ею пользоваться. Когда в сосредоточенном внимании Одного появилась крохотная трещинка, что-то подвижное, пахучее, щекотное, будоражащее коснулось тела Всё. Он даже не понял, что происходит. Понимание не составляло его сильной стороны. Всё принадлежал ощущениям, и этого было ему достаточно. Если бы Всё был человеком или животным – кем-то, кто дышит воздухом, – это нечто, просочившееся в трещинку, показалось бы ему сквозняком с воли, ворвавшимся в тюремную камеру, где его держали без капли воздуха бессчетное множество эпох. Но если бы Всё был человеком или животным, он бы не смог провести без воздуха даже одной, самой короткой эпохи и просто не дожил бы до спасительного сквозняка. Вот в чем штука. Поэтому Всё не видел смысла в логике. Она не могла объяснить простейших вещей, имеющих к нему самое прямое отношение. А тем, что не имело к нему прямого отношения, Всё не интересовался. Впрочем, такого в мире почти что и не было. Ведь он был Всё – вот в чем штука.
Когда он уловил щекотное и будоражащее, то едва не взорвался, потому что слишком давно ничего не чувствовал, кроме цельнолитой концентрации своего тюремщика. И Всё, не дивясь и не рассуждая, бросился на зов того, что двигалось и щекотало, рванулся туда, откуда это пришло. Сначала он просто перемещался. Потом ощутил, что не переживает всей полноты движения. Для этого не нужны, но весьма желательны были кости, жилы, мышцы. И Всё, неумело с отвычки, но ликуя от каждого оттенка превращения, обрел их в избытке. Теперь он уже не двигался, а бежал. Летел! Или скакал? Мчался, слыша погоню в такой опасной близости, что кровь ревела в новообретенных сосудах, то и дело перекраивая русло наново. Он почти и не боялся, его гнало возбуждение. А что двигало вперед его преследователя? Чувство долга и чувство порядка? Да есть ли у Одного другие чувства, кроме этой жалкой пары!
Но Один – серьезный противник. Он такой... такой цельный! Как железная чурка. Не знает сомнений. А Всё чувствует всё: страх – и не страх, счастье – и совсем наоборот. Поэтому ему так тяжко бывает думать, без конца что-то отвлекает. А подумать иногда так нужно! В последний раз, когда он задумался, его поймали и заточили. Туда, в плен, он не собирался возвращаться ни в коем случае. Он бы скорее уничтожил мир, чем вернулся в клетку, в нем приготовленную. Но Всё не умел ничего уничтожить – в смысле уничтожить совсем, без остатка. Всякий раз что-то оставалось, только делалось другим. Ведь он был всем, а не ничем, вот в чем штука.
Всё глубоко вздохнул. Закашлялся, сбившись с бега и едва не полетев кубарем. Уменьшил объем легких, чтобы заглатывать меньше ядовитого воздуха, и подкорректировал свои размеры. Поскольку у него пока не было глаз, он не мог видеть, что за странный мир встречает его, и от любопытства весь покрылся глазами, чувствительными, как у глубоководной рыбы. Удар двух потоков света ослепил Всё, от рева и визга едва не лопнули перепонки в ушах, и Всё понесся в темноте, не разбирая дороги, чувствуя одну только боль в разрывающемся, захлебывающемся сердце.
Была ночь. Была темнота. На небе ночи не было звезд. Звезды были внизу, на земле и невысоко над ней. Должно быть, они опали вниз, как сухие листья с деревьев. Многие неслись попарно, с тугим шелестом и такой же плотной вонью. Большинство соткалось в сеть, покрывшую землю. Сети не было конца, и Всё опасливо всхрапывал, когда одни огоньки в ней зажигались или тухли, сменяясь другими. Одолевал страх, что это ловчая сеть и он в нее угодит, если двинется. Довольно скоро он понял, что возможности его здесь не безграничны. Он не мог быть достаточно большим, чтобы не бояться. Иногда Всё нравилось быть очень-очень большим. Но здесь этого нельзя было делать: ткани тела истончались и становились слишком нежными для здешнего отравленного воздуха. Всё превращался в одну сплошную боль и после уменьшения долго еще отфыркивался и отплевывался черно-зеленой слизью.
Рассвет нашел Всё где-то на земле под кустами. Нашел его очень красивым – валики мышц на спине, пролепленные долгим бегом, были особенно хороши. Здешний рассвет не слишком ему понравился. Линялый какой-то. День разгорался нехотя, и в пепельном небе долго еще видна была единственная луна. Вернее, месяц, оброненный кем-то старенький ковшик. Солнце долго не могло вылезти из-за высокой стены – кому может понадобиться такая высокая сте