Почесав лоб, я накрыл артефакт с пчелами нижним бельем и, застегнув рюкзак, откинулся на спинку. Катя открыла глаза и посмотрела внимательно и с пониманием.
— О чем думаешь? — спросила она.
— Как выкручиваться, — честно ответил я.
Она вздохнула.
— Надо делать, как сказал дед Никифор…
— Говорить, Катенька, не мешки ворочать, — заметил я. — Сказать он сказал. Но без конкретики, маршрутов и направлений его слова не больше, чем детская байка.
— Что же делать-то тогда? — охнула Катя с досадой и сцепила пальцы на коленях так сильно, что тонкие косточки побелели.
— Есть у меня кое-какие варианты.
— Поделишься? — спросила она и подняла на меня ясные, изумрудного цвета глаза.
Я кивнул.
— Позже.
По зажатым плечам, вытянутой спине и губам, которые Катерина время от времени кусает не сложно догадаться — она хочет ехать на север, причем со мной. Но ответственности за пчел и так предостаточно, если тащить за собой еще и девушку нагрузки добавится, а профита нет. Миха в этом вопросе куда эффективнее. Но Катю я одну бросить тоже не могу, так что придется оставить и его, что бы защищал.
Солнце тем временем стало клониться к горизонту, разливая расплавленное золото на барханы, которые выступают из тела пустыни, как спины громадных рыб. О рыбах много статей на этаже обучения, их я читал, когда опекун подключал смартфон к общей базе. Эти рыбы вообще-то не рыбы, а млекопитающие, размером больше человека в восемнадцать раз. Они почти не пострадали от исчезновения пчел, только ушли дальше от берегов, чтобы меньше сталкиваться с судами Лютецкого. Он ведет отлов рыбы, для прокорма Красного града и продажи, но, учитывая скорость отлова, процесс этот в перспективе закончится.
— Замедляемся, — заметила Катя, глядя как солнце опустило край за бархан.
Я прислушался, но только через пару минут ощутил, как покачивания вагонов стали плавнее, а стук колес размеренней.
— В тебя измеритель встроен? — хмыкнул я впечатлившись.
На это она загадочно улыбнулась и, поморгав пушистыми ресницами, снова отвернулась к окну. Поезд некоторое время замедлялся, а когда пополз совсем неспешно, из мегафона над дверью прозвучал голос проводника.
— Внимание, пассажиры, мы прибываем к песочной станции сорок пять. Стоянка сорок минут, просьба от вагонов далеко не отходить и соблюдать технику безопасности. Ждать никого не будем.
Через десять минут послышался скрип колес о рельсы, шипение пара и клапанов, за окнами опустились облачка малинового пара, и поезд плавно остановился. Слева прямо из бархана торчит на бетонных сваях гранитная плита, сверху лист металла вместо крыши. Три человека ждут на станции, оглядываясь и переступая с ноги на ногу. Двое с небольшими сумками, а третий пассажир немолодая женщина с башней чемоданов.
Катя, уткнувшись носом в стекло, проговорила с изумлением:
— А где же лавочки? Поезд так редко ходит. Им что, на ногах ждать?
Я предположил:
— Возможно, сорок пятая станция не то место, где люди хотят сидеть на лавочках.
— Да не в этом дело, — возмутилась она. — Но можно же хотя бы немного позаботиться о людях.
Она поднялась.
— Ты куда? — спросил я.
— Пойду спрошу, почему на станции нет лавочек, — сообщила брюнетка деловито и перелезла через вытянутые ноги Михи, который все еще посапывает. — Колени разомну.
— То есть пока убегали, тебе разминки не хватило? — поинтересовался я и тоже поднялся, закидывая рюкзак на спину.
Она покачала головой со словами:
— Это другое. А ты чего встал?
— Думаешь, я тебя отпущу одну?
— Я взрослая девочка, — отозвалась Катя, но по улыбке видно, забота ей приятна.
Перешагивая Миху, я зацепил его коленку носком, детина всхрапнул и проснулся. Увидев нас в проходе, выпучил глаза и резко сел.
— Что такое? Приехали?
— Еще сорок пятая станция, — ответил я. — Спи.
Смачно хрустнув шеей так, что и мне захотелось, Миха потянулся и встал, сообщив:
— С вами выйду. Воздухом подышу.
— Раскаленным? — уточнил я со смешком.
Миха кивнул.
— Ага. А то от этой вентиляции нос замерз.
— На тебя не угодишь.
— Угодишь, — убежденно проговорил Миха. — Я привык к солнцу и жаре. А тут дубак, у меня вон, пупырки.
Для пущего эффекта он поднял локоть и продемонстрировал трицепс в крупной гусиной коже.
Из вагона мы спрыгивали на перрон по очереди. Песок сухо хрустел под ботинками, пустынный ветер завывал протяжно и заунывно, но шипение локомотива бодро разбавляло эту мелодию барханов.
Выпятив грудь, Миха сладко вдохнул сухой воздух и проговорил, расплывшись в довольной улыбке:
— Вот это я понимаю. Тепло, хорошо. А то от холода кости не шевелятся и мышцы дубеют.
Я размял шею и плечи, а Катя обернулась на детину и отозвалась:
— Можно подумать, ты в морозилке ехал.
— Чем не морозилка? — удивился Миха. — Я озяб, как голая девка на рассвете.
— Будто много ты видел на рассвете голых девок, — хмыкнула Катя и, потянувшись стройной фигуркой, зашагала к краю платформы.
Я предостерег:
— Осторожней там.
Катя отмахнулась.
— Что вы со мной, как с фарфоровой.
Подойдя к ступенькам, она присела и стал что-то разглядывать, а Миха, покачал головой и сказал, вытирая с губ налипший песок:
— Вот нос свой везде сует. Потом спасай ее.
— Вроде пока не совала, — заметил я.
— Это ты просто не знаешь, — кивая, проговорил детина. — С кочевниками-то ладно, они сами полезли. Но в дрезину-то Катерина нарочно залезла.
— Тоже верно, — улыбнулся я, разглядывая, как Катя на корточках что-то бормочет и рассматривает на ступеньках.
Миха продолжил:
— А было как-то вот что. Приехали в «Медный ковчег» странствующие певцы. Пели хорошо, ничего не скажешь. Катерина к ним пристала, чтоб дуэтом петь. Они и не против были. Только ночью чуть не увезли насильно. Продать кочевникам хотели. Я тогда троим хрусло-то поразукрасил, хе-хе.
— Ты хороший друг, — согласился я.
На что Миха развернулся и сурово надвинул брови со словами:
— То-то и оно. Вижу, как ты на Катерину смотришь. И вот я тебе что скажу: вздумаешь ее обидеть, не посмотрю, что ловкий. Извернусь и пришибу. Понял?
Он выжидательно на меня уставился. То, что Миха мой интерес к брюнетке заметил, я понял сразу, хотя ни в чем, кроме спасения от кочевников, его не проявлял. Да и поступил бы так любой нормальный мужчина. Но Катя и правда, как глоток прохладной воды в этой пустыне, такую хочется оберегать, пылинки сдувать, чтобы пальчик не прищемила и не запнулась ненароком. Слишком открытая и чистая для тягот дороги и разных передряг. Хотя чистота не помешала ей упереть артефакт у служебников, что значит, не такой уж она и козий пушок.
Ответив на взгляд Михи, я проговорил:
— Я не собирался ее обижать.
— Знаю я вас, оазисных, — фыркнул он. — Был один уже. Лет пять назад. Все заезжал, в уши ей желтую воду лил, обещал забрать в Красный град, в поднебесный человейник жить. А потом перестал приезжать. Заезжие оазисные сказали, что женился. Катя неделю рыдала. Голос чуть не потеряла. Месяц петь не могла.
— Швора, тот оазисный, — согласился я, и самому стало горько, когда представил заплаканную Катю с опухшими глазами и красным носом.
Миха кивнул.
— Швора и есть, — подтвердил он. — В общем я тебя предупредил. Она мне как сестра младшая. Обидишь — прибью.
На том порешили. Проводник с окулярами, которые надвинул на глаза, тем временем помогал пассажирам грузить вещи в багажный вагон. Двое справились быстро, а женщина возилась с чемоданами, пытаясь их затащить внутрь, но те падали, башня разваливалась, а женщина всплескивала руками и причитала. Проводник пытался ей помочь, но он тоже не молод для такой работы.
— Надо помочь, — проговорил я, глядя на их старания, и крикнул Кате: — Катенька, ты бы шла в вагон!
Повернув счастливое личико, она помахала рукой и отозвалась:
— Тут ящерица! Я еще побуду!
— Только не сходи с перрона! — наказал я.
Она покивала, и мы с Михой трусцой подбежали к женщине и проводнику. В близи женщина оказалась бодренькой старушкой с живыми глазами и откуда-то идеальными зубами.
Миха подскочил к ней первым и залихватски гоготнул:
— Давайте-ка лучше мы.
От неожиданности женщина охнула и отшагнула, ухватившись за сердце, но потом с облегчением выдохнула.
— Ой, ну слава богу, — проговорила она. — Намаялась я с этими чемоданами. Хотела все бросить, так дочка наказала брать все, что увезу. Переезжаю я к ней в Рязна град.
— Бережливая у вас дочка, — похвалил я, хватая ближайший чемодан, который по весу оказался не меньше пуда, и закинул его в вагон, куда уже залез Миха, где и принимает.
Женщина отмахнулась.
— Да не бережливая, а скупердяйка. Говорю. На кой-тебе старая швейная машинка? Ты ж шить-то не умеешь. А она «научусь и буду рубы зарабатывать сама, а не на шее у мужа сидеть».
— Так она еще и помогать хочет, — отозвался я, кидая второй чемодан Михе. — Похвально же.
Ловя чемодан, Миха согласился:
— Ну да. Все бы так. А то «то не хочу, это не буду, а ты мне давай все и сразу». Как, говорите звать, вашу дочку?
Цокнув языком, женщина покачала головой, хотя гордую улыбку за то, что вырастила такую, оказывается, замечательную дочь, скрыть не смогла.
— Так за мужем она, говорю ж, — сообщила она и приложила ладонь к щеке.
Приняв очередной чемодан, Миха с нарочной досадой вздохнул.
— Эх, вот опять не успел.
— Ничего-ничего, — поторопилась успокоить его женщина, — такие хорошие парни всегда нарасхват. Выручили вы меня, вот честное слово.
— Да бросьте, мать, — улыбнулся Миха. — Как же не помочь.
Женщина чему-то закивала.
— Станция-то здесь нелюдимая, мало кто выходит на перрон. Оно и понятно. Тварей к вечеру вылезает, лишний раз нос из дому не высунешь. А девушка ваша, во-он, там, зачем с перрона спустилась? Вы ей скажите, что не надо. Опасно это.