— Сколько вы положите приданого за Марией Александровной? — задумчиво спросил я.
— Все, что есть. До восьмидесяти тысяч рублей, — быстро отреагировал Садовой.
— А как насчет того, чтобы Мария Александровна сменила фамилию на Коровкину? Ну и вышла замуж за бедного, но дворянина? — спрашивал я.
— Фамилия… Впрочем, выдать бы ее замуж, уж тем более за дворянина, — Садовой аж встал из-за стола, чуть не опрокинув его. — Все отдам!
Разговор с мичманом Евграфом Ивановичем Коровкиным сегодня в ресторане прошел по системе «дайте, господин Шабарин, мне хоть что-нибудь». Я услышал историю про старенькую маму, которая плохо расторговалась прошлым скудным урожаем, про то, что поместье пришлось заложить, и вот теперь… Уход из флота, как последствие бойкота флотских офицеров.
Если я правильно понял, то этот молодой дворянин считает свое положение безнадежным. Внешне он, как сказала Лиза, «приятен и мил собой». Конечно, и Коровкин может взбрыкнуть и отказаться от женитьбы на бывшей проститутке. Хотя… Не мог я представить того мужчину, которому не приглянулась бы Маша. Она красавица, могла бы конкурировать за мое сердце и другие органы, с Лизой, если бы не фактор брачного расчета. А приданое огромное.
— Есть у меня жених для Марии Александровны, — усмехнулся я.
— Приятный юноша, мичман, — поддержала наш разговор Лиза.
Её оценка пришлась кстати — архитектор сразу смягчился, тревожные складки пропали со лба.
— Завтра познакомитесь и можете с нами же отправиться в поместье, — сказал я и, желая закрыть тему, отчего-то мне неприятную, обратился к женщинам: — Дамы, а как продаются чемоданы и женские сумочки?
— Олимпия Тяпкина — великолепна! Она продает все, что мы поставляем, — с огоньком в глазах стала рассказывать Эльза, а Лиза то и дело ее перебивала.
Да, скоро и бренд «Ля Рус» может стать знаменитым, а значит, появится возможность добавлять в цену изделий брендовую наценку. Именно под такими бирками выпускаются все чемоданы и сумочки. Пока что производство еще штучное, но восемь работников наняты и уже получают достойную зарплату. Нужно думать, как механизировать хоть какой-нибудь процесс.
Но, что важно — чемоданы есть! Прибыль — в наличии! Дамы довольны, Екатеринослав бурлит!
Глава 14
Я не манипулирую сознанием людей, я ещё только учусь. А если говорить точнее, то я только пробую на людях нынешнего времени те технологии, которые в будущем распространены повсеместно. Если завоевать общественное мнение в какой-нибудь стране — это уже больше, чем половина дела на пути полного завоевания этой самой страны.
Но мне не нужны были завоевания, они даже не были нужны моему государству. Российская армия входила в Венгрию не для того, чтобы захватить эти земли, а чтобы грудью встать на защиту Австрийской империи, не допустить её развала — ценою многих жизней.
Даже мне, человеку, который знает, чем всё это закончится, могло всё происходящее показаться правильным. Могло, но не показалось. Ведь я знал, что во время Крымской войны Австро-Венгрия будет демонстрировать враждебный нейтралитет, более того, угрожать непосредственными военными действиями и вынуждать Российскую империю держать большие силы на границе с Австрией. Так вот, даже мне, знающему о будущем предательстве австрийского императора Франца Иосифа, порой кажется, что австрийцы вообще-то должны быть благодарны русским уже за то, что Россия угрожает венграм, что империи должны стать закадычными друзьями на века.
Но не стоит заблуждаться. Австрия имеет собственные национальные интересы, и России нужно бы это учитывать, а не играть в рыцарство. Но о последствиях этого самообмана известно только через пять лет.
А пока я собирался начать свою кампанию в поддержку русской армии. Ну и попутно — пиарить себя. Нужно выходить на новый уровень и становиться известным уже и в Петербурге. Казалось бы, всё к общей пользе — но неожиданно я встретился с непониманием и даже с неблагодарностью.
— Господин Блюменфельд, — обращался я к редактору «Екатеринославских губернских ведомостей». — В чём заключается проблема?
— Вы просите перейти моей газете на издание два раза в неделю? Я уже спрашивал вас о том, где я буду брать столько новостей, более того, вы ведете себя, будто я ваш подчинённый, — возмущался издатель. — Везде ваше имя, и многие сочтут, что я продался.
— Господин Хвастовский, поверьте, обеспечит вас новостями. Я также буду писать свои заметки. И газета не ваша — она наша! — решительно возражал я. — Что же касается того, что мое имя упоминается в статьях, то смею напомнить, что на этом имени вы уже заработали преизрядно денег.
Разговор происходил в моём кабинете. Причём мне пришлось даже посылать своих людей, чтобы Соломона Блюменфельда чуть ли не под конвоем привели ко мне. Ему, конечно же, это не понравилось. Возомнил себя четвёртой властью и демонстрирует независимость.
— Что изменилось? — с напором говорил я. — Как писать о новых фасонах одежды с суконных фабрик Екатеринослава, так газета для этого открыта. А это мои фасоны — и мода, которая была мной привезена из Франции. Как писать тексты моих песен и прилагать к ним ноты — вы с превеличайшим удовольствием это делаете. Потому что знаете, что это понравится людям, укрепит ваши тиражи. Но когда нужно послужить на благо Родине, вы артачитесь!
— Вы смешиваете понятия. Призывать людей к тому, чтобы они несли деньги в ваш Фонд, я считаю преступным, — продолжал упорствовать главный редактор «Екатеринославских губернских ведомостей». — Мое имя — чистое, никто не упрекнет в предвзятости.
Он дёрнул вихрастой головой, поднимая подбородок.
— Так ли это? Вы не оставляете мне выбора, — сказал я, решительно встал с кресла и направился к своему сейфу.
Упорство редактора газеты меня несколько ошарашило. И что он упрямится? Раньше же получалось с ним договариваться. Немало вышло статей по поводу того, сколь востребованы те или иные товары, которые производятся на мануфактурах с моим финансовым участием. Были хвалебные оды и новому продукту — сгущенному молоку. Издано якобы экспертное заключение о качестве екатеринославской тушёнки. Всё было в порядке, Блюменфельд и бровью тогда не повёл, не заикнулся насчёт честности. Я даже публиковал свои тексты в газете, причём не брал за это ни копейки. А тираж «Екатеринославских ведомостей», между тем, взлетел до небывалых показателей. Песни разлетались по всей стране, а вместе с ними и екатеринославская газета. И всё это я делал лишь с одной целью — чтобы в нужный момент использовать издание в своих интересах.
Но что не получается делать добром, то необходимо совершать иными методами. Так что я взял заранее приготовленную папку из сейфа, но не спешил развязывать тесемки, а нарочитым жестом положил её на стол между нами.
— Может, мы обойдёмся без грубости и принуждения? — спросил я.
— Нет уж, господин Шабарин, будьте любезны угрожать! — с вызовом отвечал редактор, ткнув даже пальцем то ли в меня, а то ли в папку. — Есть чем?
Нравятся мне, конечно, люди с характером, но сейчас не время меряться харизмами. Кое-что у меня на редактора действительно было. От того компромата, с которым я входил во власть, хоть кое-что, но осталось. Там, безусловно, мелочь, но в умелых руках и муха может превратиться в слона. Редактор не пренебрегал тем, чтобы брать деньги от Кулагина, и в неофициальной части газеты, как, собственно, и в первой части, официальной, критиковал одних производителей, хвалил других, подчиненных бывшему вице-губернатору.
Это вполне нормальное дело, если не учитывать того, что Кулагин в своё время скрупулезно записывал даже разговоры с редактором в свой блокнот. Однако этим не повлиять на издателя. Тут нужно другое. Так, был у него очень скользкий момент… Блюменфельд позиционировал себя как немца, лютеранского вероисповедания. Это открывало ему двери для карьерного роста, позволяло без проблем занимать пост главного редактора «Екатеринославских губернских ведомостей» — крупного новостного издания.
Вот только Соломон Блюменфельд почти никогда не брал деньги буквально из рук вице-губернатора Кулагина. Все расчёты шли теневым образом, через еврейскую общину, как пожертвование иудейскому молельному дому. Так кто же он? Самуэль или Соломон? Причём, если выяснится, что он иудейского исповедания, а лишь только создаёт видимость, что лютеранин, то это очень сильно может ударить по экономическому благополучию всей семьи Блюменфельдов.
Он — мещанин, при этом имеет немалый участок земли, куда посадил добропорядочных арендаторов. По сути, Блюменфельд — помещик. Казалось бы, что такого в этом? Но ведь иудеям запрещено владеть землёй! Таковы законы Российской империи, введенные еще Екатериной Великой, когда она она определила «черту еврейской оседлости».
— Прочитали? — спросил я, когда Соломон Блюменфельд отложил листы бумаги.
Он явно был озадачен хотя, это было видно, и старался скрыть свою обеспокоенность.
— Да, — спокойно, мне даже показалось, что благожелательно отвечал редактор.
— И каков ваш будет положительный ответ? — с улыбкой спросил я.
— Интересная игра слов… — сказал Блюменфельд и посмотрел на бумаги. — Я могу это прямо сейчас сжечь? И не подумайте, что чем-то меня напугали. Я лютеранин, а то, что отношусь к иудеям без пренебрежения, так во мне ещё немало осталось немецкого. Это вы, русские, евреев ненавидите.
«Гитлеру расскажешь про достойное отношение к евреям со стороны немцев!» — подумал я, но при этом только улыбался.
— Вы оторваны от родины. Евреев не любят в Европе не меньше, чем в России. Но не отвлекайтесь! Тексты мои должны быть напечатаны! Дайте редакционное задание господину Хвастовскому, аккредитуйте его военным корреспондентом… — диктовал я условия.
— Хорошо… Но… Прошу вас, позвольте откланяться, — сказал обреченно издатель, когда я озвучил и свои требования, и то, чего хочу от редактора.
Злоупотреблять временем Соломона Блюменфельда я не стал. И так уже опаздывал на тренировку, которые не пропускал. Тем более, что сегодня собирался тестировать новое оружие.