Сейчас будет абсолютно неважно, что на самом деле делает Елизавета Дмитриевна, и что не без её покровительства открылись и продолжают функционировать курсы сестёр милосердия, где девушек из благородного сословия, а также из мещан, купцов и вольных крестьянок обучают медицине, с упором на военно-полевую хирургию. Тут же обучают стихам, различным весёлым историям, чтобы можно было не только помогать врачевать раны на теле, но и душу их излечивать.
Нет, это всё будет неважно. Как и то, что Лиза через своего дядюшку смогла выписать сразу шестерых докторов из Харькова, Курска и Киева. Ещё не достроена детская больница, хотя один корпус, сложенный из деревянного сруба по примеру того терема, который был поставлен в поместье Алексея Петровича Шабарина, начинал функционировать. Сейчас закупались бинты, медикаменты, ожидались хирургические наборы из Пруссии. Но мало кто об этом знал. Открытие детской больницы планировалось не ранее, чем через три месяца. Все благородные поступки мигом забываются, когда наружу вылезает грязное чудище со множеством рук — пошлость.
Если Елизавета Дмитриевна начнет оправдываться, что ни с кем и никогда она не имела никаких связей, которые теперь можно было бы ставить ей в вину, что не проводила ни одного вечера кроме как в доме, или в гостях, но всегда в присутствии других женщин, это будет выглядеть, как доказательства проступков молодой и красивой жены Шабарина. Тот, кто эту провокацию задумывал, прекрасно знал, что последние пять дней Елизавета Дмитриевна пребывала вечерами дома, практически в одиночестве, если не считать слуг. Она занималась составлением Устава общества сестёр милосердия, на основании тех записок, что ей предоставил супруг.
И кто же не сможет предположить, что она вела распутный образ жизни, даря ласку и любовь какому-то незнакомцу. То, что любовник молодой жены Шабарина был неким незнакомцем, порождало ещё больше слухов, домыслов и сплетен.
— Охрана, взять этого человека! — после продолжительной растерянности Елизавета Дмитриевна всё же пришла в себя.
Вот только было уже поздно, и посыльный уже убежал, оставляя лишь носильщиков, которые продолжали и продолжали вносить цветы в ресторан, полностью заставив весь зал корзинами.
— Найти его! — удивляясь своей решимости и жестокости, прошипела Лиза.
Два охранника рванули на улицу и ещё пробежали метров сто, когда увидели быстро удаляющуюся карету. Тот, кто затеял провокацию, был подготовлен к бегству.
— Как вы посмели, Лиза? — в центр основного зала ресторана вышла вдова Шабарина и вновь прилюдно стала обвинять невестку. — Вы опорочили безупречную честь моего сына, который нынче проливает кровь за наше Отечество!
Это была последняя капля в чаше терпения Елизаветы Дмитриевны.
— Хрясь! — звонкая пощёчина разорвала установившуюся тишину.
— Я не стану терпеть клеветы от вас! — выпалила Лиза.
— Ах! — раздалось многоголосие.
Это так коллективный разум всех собравшихся в ресторане приматов выражал своё возмущение. Защищаясь, Елизавета Дмитриевна несмываемо опорочила своё имя. Пощечина свекрови была невозможным поступком.
Высокий, лощёный, породистый, но не по происхождению, а лишь по внешности, чернявый кобель сидел в кресле и томными, ярко-зелёными глазами, пронизывающими женское сердце насквозь, смотрел на пожилую женщину.
Да, после всех разбирательств, когда Елизавету Кулагину, как какую-то каторжанку, допрашивали и в Третьем Отделении, и в полиции, женщина несколько сдала, постарела. На её всегда несравненно красивом лице проявились множественные морщины, а взгляд, до недавнего времени бывшим едва ли не в любых обстоятельствах уверенным и женственным, стал тоскливым и старушечьим. Она насилу вырвалась из цепких лап жандармерии и полиции, чтобы не быть обвинённой в соучастии в убийстве собственного же супруга.
Сразу же после скандала Елизавета Леонтьевна направилась в Петербург. У неё были чёткие сведения, где может находиться её бывший любовник Артамон, нынче живущий под фамилией Коржицкий. Это был художник и творческий человек, несравненный любовник, который угождает, прежде всего, даме, а уже после думает о себе — во всяком случае, так считали те, кто оказывался в его любовном плену. Артамон умел быть таким дамским угодником, при котором любая женщина, ранее обделённая в любви или же считавшая, что достойна большего, забывала о всех тревогах. И несколько недель Елизавета Леонтьевна действительно растворялась в объятьях и в страстных поцелуях Артамона, который как раз находился в тот момент в поиске очередной жертвы.
Но то ли Артамон уже был не тот, хотя спать он и вправду не давал ей долго, то ли сама Елизавета Леонтьевна несколько изменилась. Она не забылась окончательно в его объятиях. Обиженная и оскорблённая Елизавета Леонтьевна решила, что не сможет жить, если хоть каким-то образом не отомстит за себя. Опасаясь осуждения и презрения со стороны губернского света, Елизавета Леонтьевна Кулагина ранее пошла на сделку и с Шабариным, и после еще и с Третьим Отделением. То состояние, которое она после смерти мужа предполагала полностью забрать себе, уменьшилось на две трети.
Вдова Кулагина считала, что убийство или какие-то более жёсткие методы мести — не для неё. А вот поставить под сомнение такую со всех сторон добрую и деятельную личность, как Алексей Петрович Шабарин, она посчитала своим долгом. Женское чутье подсказало, что Шабарин более всего уязвим со стороны своей жены.
— Любовь моя! — Артамон сполз по креслу, обнял Елизавету Леонтьевну за щиколотки, и медленно стал поднимать кисть своей правой руки вверх по женской ноге.
— Руки прочь! — строго сказала Кулагина, ощутимо ударив по руке своего любовника.
— Но отчего же, любимая? — недоумённо спросил Артамон, не привыкший к отказам, тем более со стороны вдовы Кулагиной.
— Прежде всего — дело! — строго сказала Елизавета Леонтьевна. — Цветы доставлены. Теперь нам нужно продумать, как и где ты появишься в обществе. Что будешь говорить. Нельзя же так, напрямую сказать, что ты был в любовной связи с женой Шабарина.
— Любимая, но… я же всё прекрасно понимаю! — сказал Артамон и настойчиво стал повторять попытки начать новый акт своей продажной любви.
Продажная, конечно же, она была со стороны Артамона. Елизавета Леонтьевна не скупилась на серебро, покупая тело и некоторые помыслы своего любовника, к которому всё же чувствовала страсть, пусть уже и не такую, что заставляет забывать обо всем. И в этот раз вдова, закрыв от наслаждения глаза, не сразу предотвратила приставания красавца-художника.
— Мария Марковна Шабарина не станет ли нам помехой? — резко и жёстко спросила вдова Кулагина, схватив за ухо своего любовника. — Мне не хотелось бы делить тебя с этой курвой.
— Но это же всё для дела, ты же, любовь моя, сама об этом говорила! Больно же! Ухо оттопырится, — взмолился Артамон и принялся приглаживать волосы со стороны покрасневшего уха.
Елизавета Леонтьевна со злорадством посмотрела на три картины, которые стояли прислонёнными к деревянной стене. Такой пошлости, что была нарисована на этих полотнах, не позволяли даже самые беспринципные натурщицы.
— Всё, что тебе удаётся рисовать — это голые престарелые бабы, — усмехнулась Елизавета Леонтьевна.
Кулагина даже не хотела и думать о том, что она заметно старше своей конкурентки, вдовы Шабариной. Да и мать помощника губернатора сейчас выглядела гораздо привлекательнее, чем Елизавета Леонтьевна. Это в молодости жена бывшего вице-губернатора Екатеринославской губернии с любой прелестницей могла сравниться по красоте, а теперь… сейчас годы берут своё.
На этих трёх картинах, о которых злорадно говорила Кулагина, была изображена Мария сейчас арковна Шабарина. Причём даже не в античном стиле, с красивой обнажённой грудью и с возлеганием женщины на простынях. Картины были ничем иным, как непристойностью. Устроившаяся в этой комнате парочка не знала этого, но в будущем такое могли бы назвать «порнографией».
Не только обольщение женщин было путем Артамона к богатству. Он не гнушался порой и шантажа. Женщина на пике любви к Артамону была согласна на все, в том числе и на неприличный рисунок, казавшийся ещё одним свидетельством того, что от страсти к ней мужчины теряют голову. Отношения заканчивались рано или поздно (чаще, конечно же, рано), а картины оставались. И их можно было пустить в дело.
Артамон любил красивую жизнь. Ведь только часы, которые носил в кармане этот альфонс, стоили порядка трехсот пятидесяти рублей и были исполнены в золотой оправе. И так во всём. Артамон жил только в лучших гостиницах, ел только лучшую еду, имел собственный экипаж, которому прохожие кланялись, предполагая, что это мог ехать какой-нибудь князь или граф, только что герба на карете не было. И терять такую жизнь он не собирался.
Так что компрометирующие Шабарину картины были бережно изъяты из хранилища художника в Петербурге и привезены в Екатеринослав. Ни Кулагина, ни Артамон не были уверены в том, что Шабарина вновь польстится на своего любовника, и картины были своего рода перестраховкой, чтобы побудить Марию Марковну Шабарину предать — если не своего сына, то, как минимум, невестку. Шантажировали нужно было, конечно, всеобщим обозрением рисунков. Ведь достаточно было хотя бы на час вывесить это «творчество» в каком-нибудь ресторане, чтобы вся публика оценила анатомические особенности матери помощника екатеринославского губернатора.
В свою очередь Мария Марковна Шабарина пришла к выводу, что ее собственный позор станет слишком уж страшным ударом по сыну. Ну, а то, что будет опозорена жена Алеши, эта молодая профурсетка — меньшее из зол, хотя Лизу и было жалко.
Так что Мария Андреевна пошла на сговор с Артамоном, при этом даже не предполагая, кто именно стоит за всей этой интригой. Если бы Шабарина узнала о том, что это Кулагина интригует против её сына, то она, скорее спалила бы тот небольшой дом на окраине Екатеринослава, который тайно снял Артамон, чем стала помогать своей сопернице.