Православное Рождество с католическим не совпадает и для французов эта ночь не была святой. И вот кучка фуражиров где-то раздобыла хмельного зелья. Не хватило. Отправились по хатам искать добавки. Кто из них первым перешел от рыскания по хатам к грабежу и насилию — установить не удалось.
Да никто и не собирался устанавливать. Французское командование, потому что предпочитало скрыть. Да и ради чего шум поднимать? Подумаешь, покуражились солдатики, осчастливили некоторых русских баб да девок своим вниманием. Зарубили пару— тройку стариков, которые пытались защитить их. Спалили несколько развалюх. Вместе с немощными старухами и младенцами. Эка невидаль! Это же русские! Переживут. В 1812 терпели и сейчас стерпят.
Мы тоже не думали искать виноватых, отделяя агнцев от козлищ. Как говаривал Глеб Жеглов — противник воюет с оружием в руках и доказательств его вина не требует. Вот и мы не собирались ничего доказывать. Потому что намеревались отомстить. Галльские петушки, а заодно — их союзнички бритты и турки — должны знать, что злодеяния против мирного населения русские воины будут карать беспощадно.
Известие о бойне в Камыше застигло меня на пике отцовского блаженства. Лиза благополучно разрешилась от бремени, подарив мне двух прелестных двойняшек — дочь и сына. Мы назвали их — Елизавета и Алексей. Михаил Петрович, принимавший роды, уже не чаял, как отбиться от моей благодарности. Я немедленно распорядился о строительстве Храма Пресвятой Богородицы. По весне, разумеется.
Увы. Война черными провалами своих глазниц глянула на меня сквозь розовато-голубой флёр семейного счастья. Получив известие о Камышской бойне, я начал собираться в обратную дорогу, как бы мне ни хотелось остаться с женой и детишками. Супруге я не собирался говорить о причине своего спешного отъезда — зачем тревожить только что родившую женщину ужасами войны, но газеты уже раструбили о несчастье на всю Империю.
— Я все понимаю, любимый, — проговорила Лиза, которая все еще была слаба. — Поезжай. Береги себя. Помни, теперь тебя дома ждут четверо.
Расцеловав ее. Полюбовавшись напоследок на два красных сморщенных личика в кулечках. Наказав Петру Алексеевичу, как самому старшему теперь, после меня, мужчине в семье, беречь маменьку и сестренку с братиком, я отправился на станцию Екатеринославской железной дороги. Без охраны. Всю ее оставив семье. Тревожно стало. Вроде город и имение в глубоком тылу, но мне ли — солдату из будущего — не знать, как быстро порой тыловые города становятся прифронтовыми?
Я не стал уверять Лизоньку, что лично ни в чем не буду участвовать. И раньше-то такого не обещал, а сейчас… Разные мысли посещали меня, пока я трясся в неудобном деревянном вагоне до Александровска. Я понял, что до сих пор Крымская война — а по сути Нулевая Мировая — все-таки была для меня некой исторической абстракцией. Да, я видел на ней смерть — и своих и чужих, но в сердце не допускал, стремясь сохранить рассудок.
Не от жестокосердия. Просто для полководца, как бы громко сие слово ни звучало, война — это не только боль и смерть. Прежде всего — война — это задача. А для меня — человека, который изо всех сил пытается спрямить пути Русской истории — задача не только и не столько военная. Я хочу, чтобы Империя не просто победила, а вышла из войны сильнее, чем была до нее. Вдвое. Втрое сильнее.
Добиться этого нелегко. Слишком велика инерция громадного государства, в лице своих сановников да и простого люда, все еще цепляющегося за старое. Чего только стоит убежденность наших офицеров, что с противником надо вести себя по-рыцарски. Неужто не осталось это рыцарство еще на Старой Смоленской дороге? Не остыло вместе с пеплом, сгоревшей сорок с лишним лет назад Москвы? Не утонуло при переправе через Березину?
Я понимаю милосердие к пленным, тем более — к раненным. Хотя стоит ли тратить на них свои ресурсы, если таковых слишком много? Но давно пора уяснить и нашему дворянству и всему обществу, что даже в далекие времена расцвета европейского рыцарства никакого благородства, особенно к тем, кого те же французские и английские феодалы считали представителями низших сословий или рас — не существовало в природе.
А сейчас его нет тем более. Война становится войною машин. Причем — не только тех, что склепаны из металла, но и бездушных государственных механизмов, с их шестернями разведок и контрразведок, рычагами армий и флотов, паровыми котлами пропаганды. Машинизируясь, война превращает людей в винтики своего гигантского механизма. И человеческое порой прорывается отнюдь не в порывах милосердия, а как… в Камыше.
И объективно готовя Россию к грядущим, еще более жестоким войнам, я это обездушивание усиливаю. Причем — сознательно. В белых перчатках, с заплаканными платочками в руках войны и прежде-то не выигрывались, а теперь тем паче. Хитрость против хитрости, полководческий интеллект и инженерная смекалка наших против тех же качеств у других. А главное — четкое разделение на своих и чужих. Без сантиментов.
Конечно, мне в некотором смысле проще. Я знаю, что случится через пять, десять, двадцать пять лет, через полвека, век и далее. Вернее — что случилось бы, не появись на исторической арене новый фактор — я бы его скромно назвал АПШ-фактором, по своим инициалам. Однако я уверен, что и с учетом АПШ-фактора, долгого мира не то, что на всей планете, а даже и в Европе не будет никогда.
Если мне удастся добиться того, что я задумал, Российская империя, может быть, не допустит истребление славян на Балканах в семидесятых годах текущего, XIX века. Создаст на Тихоокеанском ТВД мощный броненосный флот, вооруженный новейшими образцами и не позволит императорской Японии нанести нам позорного поражения. А следовательно — не будет спровоцировано восстание 1905 года с последующими событиями.
К неизбежной Первой Мировой Российская Империя придет с совершенно иным промышленным и научным потенциалом. И не даст себя развалить в 1917–1921 годах, как это случилось в предыдущем варианте истории. Откровенно говоря, мне все равно кто будет править моей страной — царь или парламент, министры-капиталисты или революционеры. Главное, они не должны допускать распада империи, как бы она ни называлась.
И предотвращать этот распад нужно уже сейчас. Не знаю, были ли в первом варианте во время Крымской войны события, сходные с тем, что произошло в Камыше? Вероятно — да, но не в таких масштабах. И будь я рафинированным интеллигентом, я бы, наверное, начал спрашивать себя — не вызванный ли моими стараниями недавний разгром британской кавалерии и турецкой пехоты стал причиной творившихся в сей деревеньке зверств?
К счастью — я не интеллигент. И в средствах, признаться, не слишком разборчив. Я даже способен на хладнокровное рассуждение, ведущее к пониманию пользы от этой расправы французских нелюдей над мирными поселянами, заставляющей вспомнить о белорусской Хатыни. Может, оно встряхнет русское общество? Заставит его, не жмурясь, прямо взглянуть в кладезь отворившейся бездны? Очень хочется в это верить.
Вагон неимоверно раскачивало. За окнами выла рождественская вьюга, втискивая снежинки между рамой и оконным стеклом. А в мозгу моем стучали пламенные строчки. Не мои — ибо я, вопреки общему убеждению, не поэт, а лишь плагиатор будущего, в самом широком смысле этого слова. И потому, открыв удобнейший дорожный саквояж фирмы «Две Лизы», я достал бумагу и карандаш, чтобы не возиться с пером и чернильницей — кстати, надо бы наладить производство «вечных перьев» — и начал записывать строфы великого стихотворения, адаптируя их к нынешним реалиям.
Николай Павлович Романов — первый в династии правящий под этим именем — вызвал к себе министра иностранных дел Нессельроде. Карл Васильевич отправился в Зимний дворец с тревогой в сердце. Он знал, что император болен и полярная стужа, захватившая столицу, несмотря на жаркое пламя в печах дворца, не способствовала улучшению его здоровья. Пятьдесят восемь лет еще не старость и если случится непоправимое в разгар войны, вряд ли это улучшит положение России.
Тревожило Карла Васильевича не только это. Известия, полученные из Крыма, потрясли его. Как и всякий честный человек, он не мог представить уровень такого зверства. Да, солдаты народ грубый, и во время Отечественной войны веселые галлы по отношению к мирному населению российских сел показали себя не лучшим образом, уступая в зверствах лишь полякам, но чтобы насильничать над женщинами, рубить палашами почтенных старцев и жечь дома!
Нет, воображение министра отталкивалось от тех мрачных картин, которые поневоле рисовались ему. Он привык к дипломатии, которая совершается на вощеных полах дворцов, в тиши уютных, набитыми книгами, кабинетов. Послы иностранных держав улыбаются, расшаркиваясь перед тем, кто представляет внешнюю политику крупнейшего в мире государства, но едва ли не впервые Нессельроде осознал, что не это определяет отношения между народами.
Кому как не министру иностранных дел России было знать, что за плечами лощеных европейских дипломатов стоят их хорошо вооруженные армии и морские флоты. И не ноты, не договоры, не следование заповедям Господа нашего определяют решения французов, австрийцев, пруссаков, а тем более — англичан. Они руководствуются лишь собственными, зачастую шкурными интересами. И только сила оружия и страх перед неизбежностью наказания может остановить их.
Едва граф выбрался из кареты, поставленной на полозья, ибо колеса вязли с снегу, который не успевали убирать с петербуржских улиц дворники, как его немедленно провели к императору. В личные покои. Это тоже было весьма тревожным знаком. Лакей провел Нессельроде в спальню, где и впрямь было жарко натоплено. Короткий зимний день померк за окнами и по покою разливался непривычно ровный, бестрепетный свет.
Министр невольно улыбнулся. Оказывается и в царском доме уже перешли со свечей на «шабаринки», как прозвали в народе керосиновые светильники, вслед за пушками нового образца. Граф был уверен, что уж это название точно переживет свой век. Однако улыбка тут же сползла с его лица, едва он взглянул на самодержца. Впервые в своей долгой жизни, Нессельроде видел монарха в постели.