Европейская «свободная» пресса, скорее всего, промолчит, но сообщения о «выставке мертвых», как это уже окрестила народная молва, все равно облетят мир. Для этого я загрузил оптический телеграф, связывающий Варшаву с Санкт-Петербургом, по полной.
Сходни с глухим стуком ударились о настил причала. Я сошел на берег первым. Сапоги втоптали в грязь обгоревший газетный лист — следствие недавних пожаров. Ветер над Невой все еще разносил запахи гари, но пахло и смолой и свежераспиленными досками.
— Генерал-лейтенант Шабарин! — окликнул менязвонкий голос.
На причал выехал мальчишка-вестовой, едва державшийся от усталости в седле. Лицо его пылало румянцем.
— Ваше высокопревосходительство, государь император ожидает вас в Зимнем!
Я усмехнулся. Александр Николаевич, конечно, не терпитпромедлений.
— Передайте его императорскому величеству, что явлюсь, как только приведу себя в должный вид.
Вестовой кивнул и рванул поводья, но я придержал его за стремя.
— Пленных много? — спросил тихо.
Глаза мальчишки блеснули.
— Хватает… В Петропавловской они… Ждут решения участи.
Я отпустил его. Пленные. Французы, англичане, а теперь еще и поляки в трюме «Святого Николая»… Сколько их уже теперь гниет в казематах? А сколько еще будет гнить? И ведь — за дело. Не поднимай меча на наше Отечество.
— Алексей Петрович! — громовой голос заставил меня обернуться.
По набережной, расталкивая толпу, шел богатырского сложения мужчина в мундире лейб-гвардии Преображенского полка. Майор Дмитрий Леонидович Хрущев, некогда капитан в моем полку, а ныне служащий в столичном гарнизоне. Его лицо, обычно румяное, сейчас было землистым, под глазами — синие тени. Досталось им тут.
— Черт возьми, наконец-то! — Он схватил меня в объятия, и я почувствовал, как дрожат от радости его руки. — Думал, тебя ухайдокали тебя проклятые паны!
— Не так-то это просто сделать, — усмехнулся я, хлопнувего по плечу. — Они еще пожалеют, что на свет родились.
Хрущев отстранился, осмотрел меня с ног до головы.
— Ты видел город? — спросил он тихо.
Я кивнул. Видел. Полуразрушенные дома окраин, обугленные стены, пустые глазницы выбитых окон. Прорехи в толстенных стенах островных фортов и Кронштадта. Что и говорит, британские и галльские бомбардиры постарались на славу.
— Отстроим, — пробормотал я.
— Отстроим, — согласился он. — Но сначала… Сначала надо похоронить убитых.
Он обернулся и показал в сторону площади перед Адмиралтейством. Там уже высились гробы, покрытые знаменами. Рядышком — скромные деревянные кресты. Моряки, солдаты, ополченцы… и горожане, не успевшие уйтиот огня. Между гробами ходили священники, размахивая кадилами.
— Когда погребение? — спросил я.
— К вечеру. Сам государь изволит присутствовать.
Я кивнул. Значит, вечером и оплачем. А сегодня… Сегодня еще полно дел. Вряд ли император приказывает предстать перед ним только лишь потому, что соскучился по нашим с ним беседам.
— Пойдем, — Хрущев потянул меня за рукав. — У меня коляска. Подброшу тебя до твоей квартиры.
Я пошел за ним, как вдруг земля дрогнула под ногами. Нет, не земля — воздух. Где-то вдали, со стороны Невы, грянул залп. Потом еще один. Обстрел или уже салют?
— Это в честь твоего прибытия, герой, — усмехнулся Дмитрий. — Комендант Петропавловки салютует.
Тьма над Тирренским морем была не просто отсутствием света — она была густой, как чернила, вылитые из исполинской склянки, вязкие и плотные, словно смола. Она обволакивала русские пароходофрегаты, скрывая их силуэты.Лишь фонари на клотиках мачт мерцали тускло, будто светляки, попавшие в паутину.
Капитан Бутаков стоял на мостике «Владимира», его пальцы сжимали бесполезный в темноте бинокль, а в груди бушевало знакомое, почти забытое чувство — то самое, что он впервые испытал под Синопом, когда турецкие ядра крушили борта его фрегата.
Ветер свистел в снастях, разнося запах угля и масла, смешанный с соленым дыханием моря. Где-то внизу, в машинном отделении, глухо гудели котлы, а винт содрогался, разрезая воду, словно нож, вспарывающий плотную ткань.
— Где «Орел»? — спросил Бутаков, и его голос, обычно громкий, сейчас звучал приглушенно, словно боялся разорвать эту зыбкую завесу темноты.
Штурман Бережной, худой, как жердь, с лицом, изборожденным морщинами, прильнул к окуляру подзорной трубы.
— В полумиле по правому борту, — ответил он, не отрываясь от стекла. — Держит строй. Но…
— Но что?
— Кажется, у них проблемы с машиной. Дым из трубы идет неровно.
Бутаков стиснул зубы. Если «Орел» замедлит ход — они пропали. Французские дозорные корветы рыскали вдоль побережья, как голодные псы, и едва их капитаны поймут, что русские пароходофрегаты теряют ход, с радостью кинутся в погоню.
Что ни говори, а машины покуда уступают парусам, пусть и не слишком зависят от ветра.
Внизу, в трюме «Владимира», царила лихорадочная деятельность. Матросы, обливаясь потом, перетаскивали тяжелые ящики с маркировкой «С.-Пб. Арсенал. 1846». Под брезентом, пахнущим дегтем и пенькой, лежали не просто грузы — там была надежда целого народа.
— Осторожнее, черти! — рявкнул боцман Тарасов, здоровенный детина с лицом, изуродованным оспой. — Если уроните этот ящик — всем нам крышка!
Винтовки, револьверы, патроны, гранаты — все это должно было попасть в руки итальянских повстанцев, которые уже неделю сражались в горах Пьемонта против французских штыков и австрийских пушек. А еще — два разобранных полевых орудия, спрятанных под тюками с мукой.
— Капитан говорит, до берега три часа хода, — прошептал молодой матрос Петька, вытирая пот со лба.
— Молчи, сопляк, — буркнул старый артельщик Сидорович и добавил суеверно. — У моря тоже есть уши…
Тем временем на борту «Орла» капитан Рязанов, высокий, сухопарый, с пронзительными серыми глазами, курил трубку, стоя на корме. Дым, густой и сладковатый, смешивался с морским туманом. Он знал, что его машина работает на пределе — старый пароход, построенный еще в Англии, давно нуждался в ремонте.
— Если эта проклятая железяка встанет… — начал было механик Звягин, но Рязанов резко оборвал его:
— Я тебе встану! Потеряем ход и… Со святыми упокой.
Где-то вдали, на горизонте, мелькнул огонек. То ли рыбацкий фонарь, то ли…
— Французский дозорный, — прошептал лейтенант Седов.
Рязанов медленно вынул трубку изо рта. И произнес фразу, две части которой исключали друг друга.
— Боевая тревога. Тихо.
Гул орудийных залпов прорезал тишину, заполнив воздух оглушительным ревом. Черные клубы дыма клубились над поверхностью моря, застилая горизонт плотной завесой. Волны вздымались высокими гребнями, оставляя на воде маслянистые следы разрывов снарядов.
Море превратилось в арену смертельной игры, где каждая секунда стоила жизни десятков моряков. Корабли французского отряда двигались решительно, намереваясь захватить поврежденный «Орел». Ядра падали на палубу российского пароходофрегата, разбивая деревянную надстройку и раня матросов. Экипаж отчаянно отбивался, укрываясь за стальными щитами шабаринок и открывая по неприятелю ответный огонь.
Увидев в каком плачевном положении оказался экипаж «Орла», капитан Бутаков понял, что не может бросить его в беде. Тяжело вздохнув, он отдал приказ развернуть «Владимир» и сблизиться с боевым кораблем противника. Несколько минут спустя его орудия открыли шквальный огонь по ближайшему французскому корвету, вынуждая врага отступить.
— Товарищи! Стойте крепко! Мы вас прикроем! — закричал Бутаков в жестяную трубу мегафона, словно он могперекричать грохот орудий и гром разрывов.
Главное, что его услышали моряки «Владимира» и ответили дружными криками одобрения, ведь русские своих не бросают. Понимая, что деваться ему некуда, экипаж «Орла» старался исправить повреждения, продолжая вести огонь по вражеским судам.
Французы усилили огонь. Четыре корвета попытались взять русские корабли в огненное кольцо, поливая их свинцовым дождем. Море бурлило от разрывов снарядов, которые не достигали цели. На волнах покачивались обломки и тела свалившихся за борт убитых матросов.
Командир «Владимира» внимательно наблюдал за ходом боя, оценивая каждую возможность спасти и свой корабль и «Орел», положение которого с каждой минутой становилось все хуже. Обстановка накалялась, но и французам столь яростный отпор пришелся явно не по вкусу.
Раздался сильный взрыв — один из снарядов шабаринкиугодил точно мостик управления одного из вражеских корветов. Судя по очертаниям, это был «Эспадон». Разрушительная сила взрыва, похоже, уничтожила механизм штурвала.
Огненное кольцо оказалось разорванным. Стрельба со стороны французов прекратилась. Другой корвет, «Рейнау», пошел на сближение с «Эспадоном», видимо, для того, чтобы взять его на буксир. «Гебриде» и «Эгль» взялись их прикрывать.
А Бутаков отдал приказ «Владимир» идти на сближение с поврежденным «Орлом».
Хрущев не только отвез меня на мою питерскую квартиру, но и подождал, покуда я вымоюсь и переоденусь. К счастью, мой парадный генерал-лейтенантский мундир оставался в столице. И сейчас оказался весьма кстати.
Через полчаса мы с майором подъехали к Дворцовой площади. Он вместе со мною вышел из коляски и пошел рядом, тяжело опираясь на трость — старую рана, полученная им еще на Альме, давала о себе знать.
Дворцовая встретила нас грохотом барабанов и мерным шагом гвардейцев. Солнце, пробившись сквозь облака, осветило фасад Зимнего дворца, и на мгновение мне показалось, будто он весь покрыт тонким слоем золота — будто сам город, израненный, но не побежденный, бросал вызов судьбе.
— Ты слышал, что творится в министерствах? — пробормотал Хрущев, кивнув в сторону здания Главного штаба. — Все носятся как угорелые. Одни кричат, что надо мстить англичанам, другие — что хватит крови, пора мириться. А государь… — он замолчал, словно боясь сказать лишнее.