— Мы удержим город? — спросил журналист.
— Посмотрим, — ответил Зорин. — В любом случае, мы не можем бросить людей, что доверились нам.
И он указал на марсельцев, которые хоронили своих рядом с погибшими русскими моряками. Осмысливая все увиденное, Уильям Говард, для простых русских солдат и матросов, просто Ванья, пришел к выводу, что готовность русских моряков защищать чужой город напомнила марсельцам, что они не рабы самоназначенного императора Наполеона III.
Первые лучи солнца пробивались сквозь дымовую завесу, окутавшую Марсель, когда Уильям Говард брел по разбитой набережной, увязая в смеси крови и морской воды, хлюпающей между брусчаткой. Каждый шаг отдавался болью в ребрах — он и не помнил, когда получил эти ушибы. Воздух был пропитан едкой смесью пороха, гари и странной сладостью разлагающихся тел, которые еще не успели собрать.
Возле полуразрушенного рыбного рынка он увидел капитана Руднева. Офицер стоял, опершись на винтовку, и смотрел на море. Его мундир превратился в лохмотья, лицо покрывали сажа и запекшаяся кровь из глубокой царапины на лбу.
— Доброе утро, капитан, — хрипло произнес Говард, с трудом разжимая склеенные усталостью веки.
Руднев медленно повернулся. Его глаза — обычно такие живые и насмешливые — сейчас казались двумя угольками, в которых еще тлели отголоски вчерашнего ада.
— Доброе? — Он хрипло рассмеялся. — Мистер Говард, вы либо оптимист, либо совсем отчаялись. Сегодня утро не доброе. Сегодня утро… кровавое.
Где-то рядом раздался стон. Говард обернулся и увидел молодого зуава, сидевшего прислонившегося к разбитой бочке. Французский солдат, не старше двадцати, смотрел на них мутными глазами, сжимая окровавленный живот и которого вываливались кишки.
— Он умирает, — прошептал Говард.
Руднев молча достал флягу и сделал глоток, затем подошел к раненому. Он что-то сказал по-французски, и солдат слабо кивнул. Капитан поднес флягу к его губам, затем вынул пистолет. Выстрел прозвучал неожиданно громко в утренней тишине.
— Служанка, — коротко бросил Лопухин. — Девушка по имени Дарья. Ее подкупили еще полгода назад. Она собрала все, что могло иметь отношение к вашей связи с мадам Шварц. Она же нашла вашего сына, которого собственная мать считала умершим. Мальчуган живет сейчас в Воспитательном доме. Я видел его собственными глазами, ваше сиятельство. Он похож на вас, как две капли воды.
За окном внезапно завыл ветер, заставив дребезжать стекла. Где-то вдалеке глухо прогремел гром — предвестник надвигающейся бури.
Я встал и подошел к окну. Над городом нависли тяжелые, свинцовые тучи, предвещая скорый ливень. Где-то там, за этой пеленой, в Воспитательном доме Петербурга, жил мальчик… Мой сын. Еще один.
— Они планируют устроить сцену на балу у Чернышёва, — продолжал полковник. — Пригласят вас с супругой. Анну Шварц — тоже. Потом Дарья принесет ребенка и в определенный момент…
Я резко обернулся:
— Анна должна будет обвинить меня в том, что я отец ее ребенка⁈
В глазах Лопухина мелькнуло нечто похожее на сочувствие.
— Хуже. Они хотят, чтобы вы сами… — он сделал паузу, подбирая слова, — публично признали его. А затем…
Цокот подков на мостовой и грохот колес заставил нас обоих обратить взгляд к окну. Я отдернул занавеску — внизу, у парадного, остановилась карета с гербом Третьего отделения.
Полковник выглянул и вдруг побледнел.
— Это не мои люди…
Раздался резкий стук в дверь. Тройной, будто условный сигнал. Полковник мгновенно преобразился — его рука исчезла за бортом сюртука, наверняка сжимая рукоять пистолета в кобуре скрытого ношения.
— Черт! — прошептал он. — Это наверняка проделки Лавасьера… Его люди проследили за мною…
В коридоре послышались торопливые шаги Фомки, но прежде чем старый слуга успел дойти до двери, раздался оглушительный удар — кто-то ломился внутрь. Я шагнул к секретеру, выдвинул потайной ящик. Холодная сталь револьвера приятно обожгла ладонь.
— Ваше сиятельство! — донесся из передней испуганный голос Фомки. — Здесь жандармы… Вас спрашивают…
Лопухин вдруг схватил меня за руку. Его пальцы были ледяными и твердыми, как сталь.
— Сейчас вам незачем с ними встречаться, — прошептал он. — Выходите через черную лестницу и через сад к набережной. Мои люди ждут у Эрмитажного моста.
В кабинет донесся топот сапог.
— А вы?
— А я встречу их здесь вместо вас. У меня есть… кое-какие бумаги, которые их заинтересуют. — Он вынул из-за пазухи толстый конверт с двуглавым орлом надписью: «Секретно. Только для внутреннего пользования».
Шаги на лестнице становились все ближе.
— Бегите, граф! — прошипел Лопухин, подталкивая меня к черному ходу. — Ради будущности России!
Последнее, что я увидел, прежде чем нырнуть в темный коридор, — как полковник Третьего отделения Владимир Ильич Лопухин, с невозмутимым лицом, поправляет мундир перед тем, как встретить незваных гостей…
Темнота черного хода поглотила меня, как могила. Воздух здесь пах сыростью, крысиным пометом и чем-то еще — сладковато-приторным, словно разложившимся мясом. Я спотыкался о пустые ящики, чувствуя, как рассыпается трухлявая древесина. Где-то впереди едва виднелся бледный прямоугольник выхода во двор.
За спиной раздался грохот, словно выбили дверь в кабинет. Голоса, грубые и слегка разухабистые:
— По приказу его превосходительства графа Орлова!.. Где Шабарин?
Я прижался к стене, чувствуя, как холодная штукатурка впивается в ладони, не от страха — от удивления. Похоже, меня пришли арестовать. Не знаю, причем здесь интрига вокруг моего внебрачного сына?
Или против меня и впрямь действует несколько противников, которые попросту не согласовывают свои действия между собой. В любом случае — полковник прав. Надо пока скрыться. Из Алексеевского равелина доказывать, что ты не верблюд, будет затруднительно.
— Ваше превосходительство, — раздался спокойный голос моего гостя, — какая неожиданная встреча…
— Лопухин? Что вы тут делаете?
Дослушивать я не стал. Жандармы, наверняка, увидят дверь, ведущую на черную лестницу. Рывок — и я уже во дворе. Ночной воздух ударил в лицо, смешав в себе запахи конского навоза, мокрой листвы и дыма из труб. Над головой, между узкой полоской домов, висели редкие звезды — холодные, равнодушные.
Тени старых лип сливались в сплошную черную массу. Где-то в кустах шуршало какое-то животное, испуганное моим появлением. Я бежал, не разбирая дороги, чувствуя, как мокрые ветки хлещут по лицу, оставляя соленые полосы — то ли от дождя, то ли от пота.
Вдруг — резкая боль в ноге. Я рухнул в грязь, успев лишь в последний момент выставить руки. Холодная жижа просочилась сквозь тонкую ткань домашних брюк. Черт! Капкан. Старый, ржавый, но все еще хваткий.
Его железные зубы впились в икру, словно голодный зверь. Кровь теплой струйкой стекала в и без того размокший туфель. Выходит, на меня ведется настоящая охота… Ладно — Чернышёв — старый недруг. Ладно — Лавасьер — он шпион, но причем здесь — арест?
Из дома донесся крик:
— Обыскать сад! Он не мог далеко уйти!
Свет фонарей качался между деревьев, бросая длинные, дрожащие тени. Я стиснул зубы, схватил капкан обеими руками. Металл впился в пальцы, но я не чувствовал боли — только дикую, животную ярость. Щелчок. Кровь хлынула сильнее. Но я был свободен.
Задняя калитка скрипнула, будто жалуясь на непрошеного гостя. Переулок. Пустой, мокрый, освещенный лишь редкими фонарями. Где-то вдали слышался плеск воды — набережная.
Я побежал, прихрамывая, чувствуя, как кровь заполняет туфель, делая каждый шаг мучительным. Эрмитажный мост… Лопухин сказал… Эрмитажный… Где-то позади раздался выстрел, затем второй. Крики.
— Стой! Стрелять буду!
Я свернул в узкий проход между домами. Здесь пахло помоями и гнилой капустой. Крысы шуршали под ногами, не желая уступать дорогу. Внезапно из темноты вынырнула фигура.
— Ваше сиятельство?
Я едва не выстрелил, но вовремя разглядел молодое лицо с пухлыми, как у девушки, губами.
— Полковник Лопухин приказали…
Он не договорил. Из переулка вывалились трое жандармов.
— Вон он! Хватайте!
Парень, ему не было и двадцати, пробормотал:
— Бегите, ваше сиятельство! К мосту!
Его пистолет грохнул, осветив на мгновение узкий переулок. Один из жандармов рухнул, хватаясь за живот. Я побежал. За спиной раздалась перестрелка. Крик. Затем — предсмертный стон…
Набережная. Нева дышала холодом, раскачивая на волнах отражение редких фонарей. Где-то в темноте ждала лодка. Мне осталось сделать всего несколько десятков шагов. От боли в ноге и крови начало мутиться в голове. Я едва разобрал тень человека в плаще, протягивающего руку…
— Садитесь, граф. Мы вас ждали.
Голос был знакомым, но… откуда? Лодка качнулась, принимая меня, и едва я опустился на кормовую банку, как она заскользила по черным, как сама ночь, водам Невы.
Адмиральская каюта на «Громобое» была тесной и душной. Зорин сидел за столом, покрытым картами, его седые волосы слипались от пота. Руднев, только что поднявшийся на борт, стоял по стойке смирно, хотя его ноги дрожали от усталости.
— Отчет, капитан, — коротко бросил адмирал.
— Потери — треть личного состава. Боеприпасов осталось на два серьезных боя, не больше. Французы отошли, но ненадолго. Они ждут подкреплений.
Зорин ударил кулаком по столу.
— Черт возьми! Мы не можем удерживать город без поддержки. Где обещанные итальянские повстанцы? Где греческие добровольцы?
Дверь каюты открылась, и внутрь вошел невысокий человек в потертом сюртуке. Присутствующий на военном совете Говард узнал в нем марсельского мэра — Этьена Фабри.
— Messieurs, — начал он, нервно теребя шляпу, — народ Марселя благодарен вам. Но… город не может больше выдержать таких боев. И потом — на нашей стороне не то что не вся Франция, но даже — не весь Марсель. По сути, нас поддерживают лишь рабочие и население кварталов бедноты, где большинство итальянцы и греки… А все остальные — против нас.