— Тогда стреляйте. И уходите в туман. Мы… постараемся управиться без вас. — Иволгин повернулся к своей группе. Бережной, бледный как полотно, нервно перебирал кожаные ремни, стягивавшие ящик с телеграфным аппаратом Якоби. Два матроса — Калистратов и Ушаков, громилы с лицами, как обтесанные топором дубовые чурбаки, — уже грузили в вельбот тяжелую катушку с медным кабелем в просмоленной пеньковой оплетке и ящик с инструментами. — Бережной, аппарат? Сухой?
— Д-да, капитан. Я его в шерстяные одеяла… и сверху кожу… — запинаясь ответил инженер.
— Хорошо. Калистратов, кабель — твоя ноша. Ушаков — инструменты и страховка Бережного. Я — разведка и подключение. Пистолеты — только в крайнем случае. Тишина — наш лучший друг. Понятно?
Мрачные кивки. Лица напряжены. Они понимали: одно неверное движение — виселица за шпионаж или пуля в тумане. Иволгин спустился в колыхающийся вельбот. Холодная вода залилась за голенища сапог. Он почувствовал, как мокрое сукно мгновенно прилипло к коже.
Гребли бесшумно, в такт, весла, обмотанные тряпьем, почти не шлепали по воде. Берег вырос из тумана внезапно — черные, мокрые скалы, покрытые скользкими водорослями. Высаживались по пояс в ледяной воде, передавая тяжелый груз на руки.
Каменистый пляж, усыпанный плавником, сменился крутым откосом, поросшим колючим утесником и вереском. Каждый шаг давался с трудом. Катушка с кабелем тянула Калистратова вниз, он пыхтел, как паровоз, но не издавал ни звука.
Бережной спотыкался на каждом корне, Ушаков ловил его, крепко стискивая ему плечо. Иволгин шел первым, компас в одной руке, в другой — револьвер «Кольт Нэйви» 1851 года, подарок отца. Его глаза прощупывали туман, уши ловили каждый звук: крик чайки, треск сучка, далекий, призрачный лай собаки.
Дождь, начавшийся накануне, барабанил по стеклам высоких окон новой квартиры в доходном доме на Галерной. За окном Английская набережная плыла в серых потоках воды. Внутри пахло свежей побелкой, пылью от нераспакованных ящиков и чуть-чуть — домашним теплом, которое еще не успело наполнить эти стены.
Я услышал их еще в прихожей — смешанный гул голосов, плач младенца, торопливые шаги прислуги. Сердце сжалось — не тревогой, нет, но тем особым чувством, когда после долгой разлуки, полной государственных дел и опасных приключений, возвращаешься к своему очагу. К семье.
— Лизонька! — я вошел в просторную, еще почти пустую гостиную.
Они были здесь. Елизавета Дмитриевна, моя жена, стояла посреди хаоса чемоданов и ящиков, отдавая распоряжения двум перепуганным горничным. Она обернулась — лицо усталое, но светившееся радостью при виде меня. В ее платье, еще дорожном, чуть помятом, чувствовалась та же изящная стать, что и на балах в губернаторском доме, но теперь с отпечатком материнской заботы и долгого пути.
— Алеша! Наконец-то! — Она поспешила ко мне, и я обнял ее, чувствуя знакомый запах лаванды и чего-то родного, бесконечно дорогого.
За ее спиной копошились наши сокровища. Петруша, пятилетний бутуз, уже с хозяйским видом гонял по паркету на палочке-коне, видимо, представляя ее фрегатом.
— Папа! Гляди! Я — капитан! Как тот дядя на твоей картинке! — закричал он, увидев меня, словно, мы расстались пять минут назад.
Нянька Анфиса, красная от напряжения, держала на руках двух младших — Лизоньку и Алешеньку, годовалых близнецов. Лиза, увидев маму, протянула ручонки и зашлась в новом плаче. Алеша, сонный, сосал кулачок, его большие, удивленные глаза смотрели на незнакомый высокий потолок. Картина была одновременно странной и бесконечно умиротворяющей. Моя империя в миниатюре. Моя главная уязвимость и главная сила.
— Как дорога? — спросил я, выпуская из объятий жену и подходя к няньке. Коснулся пальцем пухлой щечки Лизы-младшей, пытаясь успокоить. Малышка сморщилась, но плач поутих. Алеша улыбнулся. Уже во сне.
— Утомительно, Алексей Петрович, — вздохнула Елизавета Дмитриевна, поправляя выбившуюся прядь волос. — Петруша бодрился, как солдат, но к вечеру свалился. Малыши капризничали всю дорогу. И вот теперь эта квартира… она огромная. И пока такая… неуютная.
— Неуютная? — Я огляделся. Груды ящиков, покрытая холстом мебель. — Пока, Лиза. Пока. Это лишь стены. Вы — вот кто сделает ее домом. — Я взял Петрушу на руки, несмотря на его протесты.
— Я же капитан, папа! Мне надо корабль спасать!
— Ну что, адмирал, осмотрел свой порт? Где причалим флот?
Он засмеялся, указывая пальцем на дальний угол. Мы прошлись по комнатам — детская, будуар Лизы, мой кабинет — ящики с книгами и чертежами уже ждали — обширная столовая. Лиза постепенно оттаивала, ее глаза уже выискивали места для любимой этажерки, для портретов, для цветов на подоконниках. Нянька унесла засыпающих близнецов в приготовленную детскую.
— Здесь будет твоя крепость, Петр Алексеевич, — указал я сыну на просторный угол в его будущей комнате. — А здесь — верфь. Построим настоящий фрегат. С парусами.
— С пушками? — серьезно уточнил сын.
— Обязательно с пушками, — пообещал я. — Но сперва — ужин и сон. Капитан должен набираться сил для великих походов.
Аннушка накрыла стол в маленькой буфетной — пока что единственном пригодном для жизни месте. Простая еда — куриный бульон, котлеты, картошка — но съеденная в кругу семьи, в стенах нашего нового, пусть и временного, пристанища, она казалась пиром.
Петруша, наевшись, клевал носом. Лиза рассказывала о дорожных впечатлениях, о тревогах за меня, о новостях из Екатеринослава. Я слушал, впитывая эту обыденность, этот якорь, удерживающий меня от полного погружения в пучину государственных игр.
Глядя на уснувшего на руках у няньки Алешу, на Лизу, уже вовсю теребившую старшего брата, на Елизавету Дмитриевну, чьи глаза покидала усталость, сменяясь беспокойством по поводу обустройства, я чувствовал, за что именно я затеял эту грандиозную игру со сталью, паром и золотом. За их будущее. За будущее, в котором Российскаяимперия будет сильной и безопасной.
Плач Лизоньки, не желавшей засыпать в новой кроватке, сопровождал меня до прихожей. Я поцеловал Елизавету Дмитриевну, уже в домашнем чепце и кружевной накидке, взявшей на себя ночную вахту у детских кроваток.
— Не задерживайся, Алеша, — попросила она, и в ее глазах читалась не только забота, но и понимание — дела, которые звали меня в ночь, были неотложны.
— Постараюсь, Лизонька. Спокойной ночи, мои сокровища.
— Столб! — прошептал Ушаков, указывая вверх, в молочную муть.
Иволгин кивнул. Да. Деревянный столб, почерневший от влаги. А выше — едва различимые, толстые, провисающие провода. Железные. Значит, линия старая. Хорошо. Менее критичная для англичан, меньше шансов на сигнализацию обрыва. Но и толще, крепче. Резать будет тяжело.
— Здесь, — Иволгин выбрал место ниже по склону, в небольшой ложбине, скрытой от дороги, которая угадывалась метрах в пятидесяти выше. — Калистратов, кабель! Разматывай, зачищай концы! Ушаков, стража! На дорогу и вверх по склону! Красный фонарь — только если опасность явная. Бережной, разворачивай аппарат. Быстро!
Бережной замерзшими пальцами расстегивал ремни упаковки. Иволгин снял с пояса инструменты: острый, как бритва, сапожный нож с крючковатым кончиком, плоскогубцы с изолированными ручками, моток просмоленной льняной ленты. Он подошел к столбу. Провода висели высоко.
— Ушаков! Плечо! — прошипел он.
Матрос встал как вкопанный, сложив руки замком. Иволгин сунул нож в ножны, зажал плоскогубцы и ленту в зубах, вскочил на плечи Ушакова. Тот не дрогнул, приняв вес капитана. Руки Иволгина схватились за мокрый, скользкий столб. Он полез вверх, цепляясь сапогами за сучки и трещины.
Сердце колотилось так, что казалось, вот-вот вырвется из груди. Каждый шорох в тумане казался звуком шагов часового. Иволгин добрался до уровня проводов. Один из них, нижний, был толстым, вероятно, магистральным. Капитан достал нож. Время замерло. Одно неверное движение — и либо сигнал тревоги на станции, либо удар током в сотню вольт.
Он приставил острие к черной, просмоленной обмотке провода. Надавил. Обмотка поддалась. Осторожно, сантиметр за сантиметром, он сделал продольный надрез, обнажив блестящую, почти не окисленную поверхность железной жилы. Пахло смолой и озоном. Внизу Калистратов протянул конец зачищенного медного кабеля. Иволгин схватил его плоскогубцами, прижал оголенную медь к железу.
Искра! Небольшая, синяя. Он не отдернул руку. Быстро, лихорадочно, начал обматывать место соединения просмоленной лентой, изолируя контакт, делая его незаметным и защищенным от влаги. Пальцы плохо слушались от холода и напряжения. Пот заливал глаза. Ниже Бережной подключил другой конец кабеля к аппарату, установленному на разостланном брезенте. Его руки дрожали.
— Готово! — Иволгин спрыгнул вниз, едва не поскользнувшись. — Бережной! Быстро! Шифр: «Лох-Эйл. Цель видна. Жду ветра. И.»
Бережной кивнул, сел за ключ аппарата Якоби. Латунь и эбонит блестели тускло в сером свете. Он снял колпачок с ключа, положил пальцы на рычаг. Глубокий вдох. Нажал.
Треск-треск-треск-тире-тире-треск…
Звук в тишине туманного утра казался оглушительным. Каждая искра, прыгавшая между контактами, освещала его напряженное лицо. Иволгин стоял рядом, не дыша, револьвер наизготовку, глаза впились в туман, откуда могла прийти беда. Аппарат ожил. Бережной ловил сигналы, его рука быстро записывала точки и тире на мокром от сырости клочке бумаги. Помехи. Много помех. Обрывки английской речи: «…пароход „Каледония“… задержка в Гриноке…» — прорывались сквозь треск помех. Бережной стиснул зубы, отсекая лишнее, вылавливая структуру шифра. Минуты тянулись как часы. Вдруг его глаза расширились.
— Идет! Ответ!
Пальцы задвигались быстрее, записывая группу за группой. Потом он схватил шифроблокнот «Петр», быстро листая промокшие страницы. Шепотом, бормоча ключевую фразу: «На востоке солнце встает над Нуткой…», он начал расшифровывать. Иволгин наблюдал, как кровь отливает от лица инженера.