Тишина в зале стала гробовой, звенящей. Слышно было, как потрескивают дрова в камине и как тяжело дышит Карпов. Генерал покраснел, как рак, потом побледнел до серого оттенка. Капелька пота скатилась по его виску. Царь смотрел на меня теперь пристально, почти с надеждой, как на последнюю соломинку.
— Сила, — продолжил я, чуть громче, отчеканивая каждое слово, чтобы оно врезалось в сознание, как гвоздь, — Только сила. Точная, безжалостная и мгновенная, как удар карающей десницы Господней. Только она остановит этот хаос, эту чуму, разъедающую тело Империи! Россия не будет трепетать перед крысами, наводнившими ее столицу! Она их раздавит!
Едва я умолк, как заговорил император. Он даже поднялся. Так что пришлось встать всем присутствующим. Заложив руку за борт своего офицерского мундира, Александр в эту минуту стал похож на человека, который будет править Россией почти сто лет спустя. Если, конечно, история ее не изменится радикально, на что я рассчитывал.
Не хватало только трубки и грузинского акцента. Да и глаза были выпуклые романовские и смотрели не с хитроватым прищуром мудрого горца, а с византийской уверенностью в своем праве «царствовать и всем владети…» Старцы в зале притихли, словно уже умерли. Понимали, что слово самодержца будет решающим.
— Власть карать и миловать только в деснице Господней, — заговорил он. — И… в моей, как Помазанника Божьего, но коли Он вручил мне карающий меч, я вправе его вложить в руку того, кто не поднимет ее на невинного, но отнимет жизнь у того, кто стремится отнять ее у других. Человек, в руки которого я вверяю сейчас этот меч, находится среди вас, господа. Он уже доказал своей службой интересам Империи, своей верностью Престолу, любовью к Богу и Отечеству, что не посрамит честного имени русского дворянина, сколь жестокими бы его деяния ни казались тем, кто излишне мягкосердечен к нашим врагам. Посему всем министерствам и департаментам империи, всем ее служащим, надлежит повиноваться ему, как мне самому. Любое противодействие этому человеку — по злому ли умыслу, по недоумию ли — будет расцениваться мною, как государственная измена, со всеми вытекающими из оного последствиями. Доведите сие до своих подчиненных, господа, советники. Разумеется — негласно.
«Щит Империи». Так я назвал их. Не «Черные Вепри», как предлагал кто-то из моих помощников. Слишком зверино и примитивно. Щит. Защита. Сталь, закаленная в горниле. Команда отборных, верных только мне, прошедших через ад Крымской войны, Константинополя, Варшавы, Марселя и уже познавшие мрак питерского подполья.
Эскадроны смерти? Возможно. Но это был мой скальпель, острый и беспощадный, вскрывающий гниющую плоть столицы. Я чувствовал их присутствие даже здесь, за толстыми стенами Зимнего — тени, готовые к действию.
И посему, получив полное одобрение самого венценосца, той же ночью я выпустил «Щит» на охоту. Петербург погрузился во влажный, холодный сумрак, пронизанный редкими огнями фонарей, отражавшимися в лужах, как слепые глаза.
Как призраки, выныривая из колодцев дворов и черных пастей подворотен, мои щитоносцы пресекали готовящиеся преступления. Не только — террор. Грабеж, убийство, изнасилование — любой криминал.
Не лязг сабель, не горделивые выкрики — тихий скрип дверей, взломанных ломами, обмотанными тряпьем, приглушенные хрипы в темноте, короткие, как выдох, команды. Так осуществлялись облавы на явочных квартирах в районе Сенной площади, где вонь дешевой харчевни смешивалась с запахом нищеты и гнили.
На конспиративных мастерских в мрачных доходных домах Коломны, где под видом часовщиков или аптекарей бомбисты варили свои адские смеси. Щитоносцы находили банки с едкой кислотой, склянки с ртутью, обрезки медных проводов, литографские шрифты, которыми печатались проклятия «тирану Шабарину» и корявые чертежи новых бомб, придуманных «народными мстителями». Каждая находка была красноречивее любых газетных пасквилей. Улики упаковывались в мешки, как урожай смерти.
Бывали и перестрелки. Короткие, яростные вспышки во тьме трущоб у Обводного канала. Оранжевые сполохи выстрелов, режущие ночь, крики боли, больше похожие на стон, глухие удары прикладов о кость и плоть.
Мои люди не брали пленных в горячке боя. Никакой пощады, никаких сантиментов. Я требовал результатов, а не зверства ради зверств. Но эффективность в этой грязной войне часто выглядела как немотивированная жестокость для тех, кто не видел, как выглядит человек после взрыва гремучей ртути, в банке, начиненной гвоздями. Кто не слышал предсмертного хрипа невинного кучера или ребенка, пробегавшего мимо.
И город просыпался другим. Да, страх витал в сыром утреннем воздухе, густой, липкий, осязаемый. Его можно было вдохнуть, как туман. Но это был уже не только страх перед невидимым, вездесущим террором. Это был и страх перед безжалостной, неумолимой мощью «Щита». Передо мной. Петля затягивалась туже, сжимая глотку столицы. Город замер, прислушиваясь к шагам в ночи, к скрипу ступеней. Даже звон колоколов с колокольни Петропавловской крепости звучал как погребальный набат.
Я тоже не отсиживался в сторонке в то мокрое питерское лето, прочувствовав на себе всю ее сырость, которая была не просто влажностью, а живой, пронизывающей до костей субстанцией. Она же сочилась по серым, покрытым мерзлой слизью и чем-то бурым, похожим на запекшуюся кровь, стенам подвала.
Сырость впитывалась в толстое сукно моей шинели, пробиралась под воротник мундира, смешивалась с едким запахом человеческого пота, страха, рвоты и старой крови, въевшейся в каменный пол. Это место — сырой, низкий, как склеп, подвал под казармами моих «щитоносцев» на Галерной улице — существовало вне официальных протоколов, вне законов, написанных для солнечного света. Здесь царили законы тени, войны и возмездия. Воздух был тяжелым, словно его можно было резать ножом.
Я приезжал сюда для того, чтобы вести допросы. И вот передо мною, на грубом стуле, привязанный веревками к спинке, сидел очередной подследственный. Молодой. Лет двадцати, не больше. Лицо бледное, восковое, с огромным сине-багровым фонарем под левым глазом. Губа распухла, запекшаяся кровь бороздкой тянулась от уголка рта к подбородку. А вот глаза… Глаза светились фанатичным, неистовым внутренним огнем.
Кто он? Студент Практического технологического института? Рабочий с Чугунолитейного? Неважно. Его взяли вчера на полуподвальной конспиративной квартире в Песках, с двумя фунтами гремучей ртути в банке и пачкой листовок. Не рядовой боевик. Связной. Координатор мелкой ячейки. Звали его, по документам, Егор Семенов.
Я стоял перед ним, сняв волглую шинель и оставшись в темно-зеленом мундире без знаков различия и регалий. Незачем сбивать допрашиваемого с панталыку золотом шитья и орденскими звездами. При виде высокопоставленного чиновника, он сразу почувствует себя героем, борцом с самодержавием. А должен почувствовать себя вошью, гнидой, которую раздавить не жалко.
Понятно, что я не собирался кричать на него. Тем более — мордовать. Щитоносцы не жандармы и не палачи. Мы — карающий меч контрреволюции. Телесные истязания — удел слабых, глупых и отчаявшихся. А я смотрел Семенову в глаза. Холодно. Пристально. Без ненависти, но и без жалости. Как ученый на интересный, но опасный экземпляр.
Мой заместитель, Седов, настоящая каменная глыба с лицом, изъеденным оспой, как после дроби, стоял у железной двери, неподвижный, слившись с тенью. Его дыхания не было слышно. Он его затаил, чтобы не пропустить ни одного слова, которое будет произнесено здесь — ни моего, ни подследственного.
— Егор, — начал я тихо, почти ласково, как разговаривают с запуганным зверьком. Голос звучал странно гулко в каменном мешке. — Ты не убийца. Не чудовище. Ты… заблудший. Одураченный. Использованный. Твои друзья, те, кто дал тебе эту банку со смертью, однажды пытались меня убить. Знаешь? — Я сделал паузу, давая словам впитаться, как яду, и увидел, как его зрачки чуть расширились. — В карете был не я. Арестант. Бывший солдат. Звали его Степаном. У него остались жена, Марья, и двое детей в Вологде. Девчонка Аленка, лет восьми, и мальчишка Ванька, пяти лет. Сироты теперь, Егор. Благодаря тебе. И твоим друзьям. Благодаря этой гремучке в банке.
Фанатичный блеск в глазах Егора дрогнул. В глубине, за огнем ненависти, мелькнуло что-то другое — растерянность? Крайне слабая, но все же жалость? Я продолжил, методично, как хирург, вскрывающий нарыв:
— Ты веришь, что твои банки, твои бомбы принесут свет? Свободу? Всеобщее счастье? Взгляни сюда. — Я кивнул Седову. Тот молча шагнул вперед, его сапоги глухо стукнули по камню. Он бросил на пол у ног Егора пачку тех самых листовок, изъятых в Песках. А сверху — аккуратно положил фотографию в деревянной рамке. Старая, выцветшая. Пожилая женщина с усталым, но добрым лицом, мужчина в мещанском сюртуке с бакенбардами, двое детей — девочка с косичками и мальчик в гимназической форме. Обычная разночинская семья. — Твои хозяева, Егор. Знакомы? «Пламенник» и его ближний круг. Живут в хорошей, теплой квартире на Английском проспекте. Пьют дорогой цейлонский чай из фарфоровых чашек. Пишут воззвания о страданиях народа, о его гневе. А посылают на смерть таких, как ты. И таких, как Степан. Ты — расходный материал в их большой игре. В чужой игре, Егор. Чьей?
Егор напрягся всем телом, губы задрожали, обнажая сцепленные зубы. Он попытался отвернуться, резко дернув головой. Седов, не меняя выражения лица, грубо, одним движением огромной лапы, вернул его голову лицом ко мне. Костлявые пальцы моего зама впились в щеку парня.
— Кто платит, Егор? — Мой голос стал жестче. — Кто дает деньги на квартиру на Английском проспекте? На кислоту? На хорошую бумагу для листовок? На тот самый дорогой чай? Чьи интересы ты обслуживаешь, разнося по городу банки со смертью? Чьи⁈
Последнее слово прозвучало как удар хлыста. Я не ожидал прорыва. Но он случился. Не от страха перед болью, которую Седов мог причинить легко. От внезапной, дикой ярости преданного дурака. От острого, как нож, осознания, что его «святое дело», его жертвенность — всего лишь грязная ложь, прикрытие для чужих целей. Его лицо исказилось гримасой бессильной злобы.