— А кто победит? Наш? Наш «Смелый»? — нетерпеливо спросил Петя, теребя меня за уши.
— Наш, — твердо сказал я. — Наши всегда побеждают. Но и «Ловкая» будет драться до конца. Так надо.
На обоих кораблях заиграли боевую тревогу. Раздался первый выстрел. Потом такой же — с другого корабля. Это была еще не артиллерийская дуэль, а обоюдное предупреждение. Выстрелы прозвучали резко, но негромко, как удары весла по воде. Паруса дружно потянулись вверх, подтягиваемые матросами на реях. Бриг резко сбавил ход. Шхуна сделала то же самое чуть позже, чуть менее слаженно — ее экипаж состоял из гардемарин. Оба судна маневрировали, сближаясь. Расстояние стремительно сокращалось. Слышны были уже свистки боцманов, отдающих приказы. А потом все заглушила канонада.
К стрельбе из легких шабаринок добавилось стрекотание пашек. Петька перестал хватать меня за уши, видимо, зажав свои. Не удивительно. Даже я, бывалый вояка, слегка оглох. Впрочем, пальба вскоре прекратилась и сквозь «вату» в ушах до меня донесся голос старшего сына.
— Борт о борт! — воскликнул Петя, повторяя услышанную где-то фразу.
И он был прав. С глухим скрежетом и стуком, «Смелый» и «Ловкая» сошлись. Матросы на барке вскинули абордажные крючья, намертво сцепив суда. Корабли содрогнулись. Петя взвизгнул от восторга и страха, крепче вцепившись в меня.
— Отдать концы! Сходни — на абордаж! — прогремела новая команда.
И началось. С громовым «Ура-а-а!» толпа матросов в белых робах хлынула со сходней с «Смелого» на палубу «Ловкой». Навстречу им, с не менее громогласным «За Родину!», бросился экипаж атакуемой шхуны, одетый в темно-синюю форму. Засверкали настоящие, хоть и притупленные сабли и абордажные палаши. Загремели, не умолкая, барабаны, задавая бешеный ритм схватке. Гул ударов по дереву, звон клинков, крики, смешанные с командными окриками офицеров, — все слилось в оглушительную симфонию боя.
Я видел знакомые лица среди атакующих — ветераны, прошедшие огонь настоящих сражений, их движения были точны и беспощадны даже с учебным оружием. Видел и молодых парней на «Ловкой», отчаянно отбивающихся, пытающихся удержать строй. Шхуна вздрагивала от топота десятков бойцов. Кто-то «падал убитым», отползая в сторону. Кто-то дрался с ожесточением, забыв, что это лишь учение, под одобрительные кивки офицеров, наблюдавших за схваткой в качестве судей.
Петя затих на моих плечах, впитывая каждое движение, каждый звук. Его дыхание стало частым, прерывистым. Ну что ж, растет будущий военный моряк, который будет служить на совершенно другом флоте.
— Видишь, сынок? — заговорил я, не отрывая взгляда от схватки и не заботясь о том, понимает ли малыш мои слова. — Видишь, как они бьются? Плечом к плечу! Не по одиночке, а — стенка на стенку! Один упал — другой занял его место! Дисциплина! Ярость! И холодный расчет! Вот так и дерутся русские моряки!
Экипаж «Ловкой» дрогнул. Его строй был прорван у грот-мачты. Старший офицер шхуны, молодой лейтенант отчаянно пытался восстановить порядок, но волна абордажников с «Смелого» уже захлестнула корму. Судя по тому, как один из судей надувал щеки, он пытался свистком прекратить схватку. Его никто не услышал. Тогда офицер кивнул сигнальщику — играть отбой. Запела серебряная труба. Бой стих так же внезапно, как и начался. Матросы, еще секунду назад казавшиеся смертельными врагами, тяжело дыша, опускали оружие, улыбаясь друг другу, вытирая пот. «Ловкая» была взята.
Над «Смелым» взвился победный вымпел. Раздалось троекратное «Ура!», уже не боевое, а ликующее. Офицеры пожимали руки. Ветераны одержали верх, но зато гардемарины получили урок.
Я опустил Петю на землю. Он стоял, пошатываясь, все еще в плену увиденного. Лицо пылало, глаза сияли, как два солнца. Он схватил меня за руку.
— Папа! Это было… это было самое лучшее! Лучше всего на свете! Я тоже так хочу! Хочу на корабль! Хочу с саблей! За Родину! — Он выкрикнул последние слова, подражая матросам, его тоненький голосок звенел на весь променад.
Я присел на корточки перед ним, смотря прямо в эти горящие, полные безмерного доверия и восхищения глаза. В его восторге было что-то чистое, первозданное, что заставило сжаться мое, видавшее виды, сердце. Я обнял его, прижал к себе, чувствуя его бешеный пульс. В этот момент все интриги, все «большие игры» с англичанами, все тонкие расчеты Консорциума и «Тени» — все это отступило куда-то далеко, стало призрачным и неважным.
— Подрастешь, Петенька, — прошептал я ему в макушку, пахнущую детским мылом и ветром с Невы. — Вырастешь большим и сильным. И будешь моряком. Обязательно будешь. На своем корабле. Под Андреевским флагом. — Я поправил его теплую шапочку, сбившуюся набок в пылу боя. — А пока… запомни этот крик. Запомни эту ярость и эту слаженность. Запомни, как они шли плечом к плечо. Это и есть сила, сынок. Наша сила.
Петя кивнул, серьезно, по-взрослому. Потом его лицо снова расплылось в восторженной улыбке. Он оглянулся на «Смелый», где матросы уже убирали сходни, готовясь к отходу.
— Папа, а можно еще раз? Ну хоть чуть-чуть посмотреть?
Я выпрямился, снова взял его за руку. Мои глаза, кажется, были чуть влажны от ветра. Или от чего-то другого. Вид победы, пусть и учебной, и детский восторг моего сына — это была та самая Россия, за которую стоило бороться самыми изощренными и опасными способами.
— Пойдем, сынок. Посмотрим, как победители возвращаются к причалу. Это тоже важно видеть. — И мы пошли вдоль набережной, рука в руке, а в ушах еще долго звенело победное «Ура!», смешанное с веселыми криками матросов и плеском волн о гранитные берега Невы. Урок был усвоен. И Петей. И мной.
На баркасе, что шел от «Святой Марии» к «Ворону» царило напряжение. Иволгин, Орлов и Кожин наблюдали за суетой на борту поврежденного корабля противника.
— Ну и зрелище, — хмыкнул Кожин. — Ворона сама себя клюет. Доигрались. Может, оставим их, Григорий Васильевич? И пусть сами разбираются. Нам путь держать.
Иволгин молчал, его ледяные глаза были прикованы к корпусу «Ворона», к мельканию факелов, к фигуркам людей, мечущимся по палубе. Он видел вспышки стрельбы, дым, поднимавшийся не над трубами.
— Они бы нас не оставили, Игнатий Сидорович, — тихо сказал Орлов. Его ученый ум уже анализировал ситуацию. — Правда, не из милосердия. Взяли бы в плен, использовали бы как козырь, но… — он посмотрел на промысловика, — но мы не они, братец.
— Бунт на корабле — страшная штука, — пробормотал Иволгин. — Хуже шторма. Капитана… жалко. Он дрался до конца. Видно по тому, как бунтовщики штурмуют сейчас надстройку.
Кожин фыркнул:
— Жалко? Да они только что потопить нас могли!
— Не они, — поправил Иволгин. — Приказы… Вы, Игнатий Сидорович, вот что, на всякий случай держите свой штуцер наготове.
— Не сумлевайся, господин капитан. Понадобиться, любого срежу… Чай люди, не медведи.
Шлюпка со «Святой Марии», с дюжиной самый крепких хорошо вооруженных матросов, подошла к борту беспомощного «Ворона». Над баркасом нависали обломки винтов, торчащие из воды. На палубе британца собралась толпа — бунтовщики и те, кто просто не знал, что делать. Гаррисон, увидев вооруженных русских, попытался взять инициативу:
— Эй, русские! Мы сдаемся! Берите нас! Уводите с этого проклятого льда!
— Где ваш капитан? — крикнул ему по-английски Иволгин.
— Заперся! Не сдается! — заорал Гаррисон. — Мы вам его выдадим! Только заберите нас!
— Я буду говорить лишь с капитаном корабля ее величества! — холодно ответил русский морской офицер, беря жестяной рупор. — Капитан Маккартур! Вы слышите меня? Это говорит капитан русского барка «Святая Мария»! Предлагаю вам и вашим людям сдаться! Гарантируем жизнь и доставку на твердую землю!
В кают-компании повисла тишина. Маккартур услышал голос русского капитана и смотрел в щель между досками, закрывавшим иллюминатор, на русскую шлюпку, освещенную факелами, на фигуру офицера, на направленные на палубу «Ворона» стволы русских карабинов. Гордость в душе старого морского волка требовала — умри, но не сдавайся русским! Разум напоминал, что это единственный шанс спасти оставшихся верными присяге людей и корабль от полного разграбления и гибели. А за дверью слышались уже не угрозы, а испуганный шепот мятежников, понявших, что их «спасение» может оказаться хуже поражения.
Маккартур опустил револьвер. Его плечи, всегда державшиеся прямо, слегка ссутулились.
— Открывайте, мистер Эдмундс, — сказал он тихо, но четко. — И… поднимите белый флаг.
— Сэр?..
— Это приказ. Мы сдаемся русскому капитану. Не мятежникам. — Он поправил разорванный мундир, стараясь вернуть себе каплю достоинства. — Пусть это будет… капитуляция перед достойным противником. Хотя, — он горько усмехнулся, глядя на русский флаг над шлюпкой, — в этой проклятой войне, кажется, давно нет ничего рыцарского.
Когда дубовые двери кают-компании открылись, и капитан сэр Дуглас Маккартур, бледный, но подтянутый, в сопровождении своих офицеров, вышел на залитую кровью и заваленную обломками и трупами палубу, притихшие мятежники отступили. Кожин, первым поднявшись по трапу, бросил на них презрительный взгляд. За ним поднялись Иволгин и Орлов, а с ними — вооруженные матросы.
— Капитан Маккартур, прошу вас и ваших офицеров подняться на борт «Святой Марии», — сказал Григорий Васильевич. — С зачинщиками мятежа вы вольны поступить по своему усмотрению. Что касается рядовых членов команды, доведите до их сведения, что на борту русского корабля дармоедов не держат. И да, все, что есть на борту ценного и полезного мы забираем, как трофеи. Исключение — личные вещи и бумаги команды. Вам ясны условия сдачи?
Маккартур кивнул, глотая ком в горле. Спорить не приходилось. Ни французы, ни турки, ни американцы столь льготных условий капитуляции бы уж точно не предложили. Он указал Эдмундсу на Гаррисона и его ближайших подручных. Их тут же скрутили и заковали в цепи. Несколько мгновений капитан «Ворона» размышлял — не оставить ли бунтовщиков подыхать на поврежденном корабле, но решил, что этим лишь уронит честь британского флота.