— Электрическое освещение… — пробормотал он, глядя на матовые шары ламп, мягко светившихся под сводами дебаркадера. — И без угольных нитей?
— Да, ваше высочество, — невозмутимо ответил я. — Наши инженеры нашли иной материал, который выдерживает длительное накаливание.
Пальмерстон, по слухам, всегда острый на язык, на этот раз промолчал. Его взгляд скользил по платформе, где слуги в ливреях помогали гостям с багажом. Они тащили чемоданы и саквояжи фирмы «Две Лизы» к дверям вокзала, где прибывших ждали не кареты, а экипажи без лошадей — самодвижущиеся, поблескивающие медными деталями. Для столь высокопоставленных гостей был выделен отдельный… трамвай.
— Ими, надеюсь, движет пар? — спросил, наконец, лорд.
— Нет, — улыбнулся я. — Электричество.
По дороге в гостиницу «Европейская» герцог так и не смог скрыть своего потрясения. Трамвай, плавно скользивший по рельсам Невского, заставил егонепроизвольно схватиться за поручень, словно знатный британец испугался, что его выбросит на мостовую, но вагон шел ровно, почти бесшумно, лишь легкий гул под ногами выдавал работу скрытых механизмов.
— Вы серьезно пускаете публику в эти… машины? — спросил Веллингтон, глядя на заполненные салоны встречных вагонов.
— Конечно, — ответил я. — Рабочие, купцы, чиновники — все пользуются. Дешево, быстро, удобно.
Пальмерстон хмыкнул:
— В Лондоне такое еще лет десять не появится.
Я промолчал. Десять? Вряд ли! Пусть еще накинут с десяток.
Гостиница поразила британцы еще больше. Лифт, поднявший нас на пятый этаж без единого усилия со стороны лакеев, вызвал у герцога нервный смешок.
— Вы что, совсем перестали пользоваться лестницами?
— Зачем, если есть более удобный способ? — подыграл я ему.
Номера, предназначенные для высоких гостей, былиоснащены всеми мыслимыми удобствами: телефонами для связи с консьержем, ванными с горячей водой, подававшейся по трубам, и даже устройством для создания прохлады — предтечей кондиционера.
— Боже правый, — прошептал Веллингтон, опускаясь в кресло. — Это…
— Прогресс, — закончил я за него.
— Теперь я начинаю думать, что сообщения в газетах о запуске ракеты в мировой эфир — не утка.
Когда гости разошлись по своим апартаментам, а я вернулся домой, то не смог отказать себе еще в одном удовольствии, полюбоваться вечерним городом с балкона.Город озарялся тысячами огней — не тусклых масляных фонарей, а ярких, чистых, электрических. Где-то вдалеке мерно гудел трамвай, с Невы доносился гудок парохода. Завтра начнутся переговоры. И теперь, глядя на этот новый Петербург, я знал — у них даже нет шанса диктовать нам условия.
Они приехали в страну будущего. И будущее это было русским.
Ледяное крошево хрустело под форштевнем «Ермака», как раздавленные стеклянные бусы. Громадный яйцеобразный корпус ледокола не столько ломал лед, сколько выталкивал его на поверхность, заставляя трескаться под собственной тяжестью. За кормой, на туго натянутом тросе, «Святая Мария» покорно следовала за своим спасителем, ее изглоданные льдом борта поскрипывали, будто вздыхали с облегчением.
Иволгин стоял на мостике барка, кутаясь в меха, и смотрел вперед — туда, где черный силуэт «Ермака» рассекал белую пустыню. Оттуда, сквозь вой ветра, доносилось ровное, уверенное гудение машин — не хриплое пыхтение старой паровой «Марии», а мощный, почти живой гул новой эпохи.
— Вашбродь!
К нему подошел боцман Бучма, лицо которого, обветренное до черноты, теперь светилось странной смесью изумления и почти суеверного страха.
— Матросы бают… ляктричество это само воду греет. Без дров и угля!
— Примерно так, — коротко кивнул Иволгин.
Он понимал старого боцмана, ибо и сам еще не до конца верил в то, что происходило вокруг. Всего неделю назад они, замерзшие, изможденные, готовые к гибели, увидели на горизонте дымок. Подумали — мираж или враг, но это оказался «Ермак», посланный искать их всесильным канцлером Шабариным.
Теперь же, когда первое потрясение прошло, Григорий Васильевич ловил себя на мысли, что испытывает не только благодарность, но и… досаду. Как так? Всего несколько лет — и мир перевернулся. А он, Иволгин, вынуждено оставался в стороне.
Он вспомнил первый вечер, проведенный в кают-компании «Ермака», где пахло кофе и свежим хлебом. Не сухарями из гнилой муки — настоящим, мягким, теплым хлебом, который пекли тут же, на камбузе. И не только — хлеб. Пироги, блины, пирожные.
Егоров разливал по чашкам ароматную жидкость из медного самоподогревающегося сосуда с крантиком.
— Ваш отец, Григорий Васильевич, до сих пор в Сенате пытается доказать, что Шабарин ведет Россию к пропасти. Что все эти машины — от лукавого.
— Отец всегда был консерватором, — сухо ответил Иволгин.
— Консерватором? — Егоров усмехнулся. — Он называет канцлера «Антихристом в мундире». Говорит, что электричество — это «адское пламя», а паровые турбины — «пыхтящие бесы».
Иволгин сжал пальцы вокруг чашки. Он помнил последнее письмо от отца, полное ярости. Среди уютных домашних новостей, прорвались такие слова:
«Ты там, во льдах, еще не видишь, что творят в Петербурге! Страну отдали на откуп инженерам и выскочкам из мелкопоместных! Исконное наше право владеть мужиками отнимают!»
И сидя в теплой, освещенной мягким электрическим светом каюте, слушая тихий гул машин под ногами, Григорий Васильевич понимал: отец и ему подобные проиграли.
— А что… государь? — спросил он тогда.
Егоров задумался.
— Государь… мудр. Он понял, что времена меняются. И выбрал того, кто эти перемены возглавит.
Ночью Иволгин вышел на палубу «Святой Марии».Ледяной ветер бил в лицо, но теперь он знал — внизу, в кубрике, тепло. Не от чадящей печурки, а от ровного, невидимого жара электрических нагревателей, которые «Ермак» передал на борт барка.
Капитан старого корабля посмотрел на небо. Северное сияние колыхалось, как занавес перед сценой нового мира. Онвдруг осознал, что больше не хочет возвращаться в старый Петербург — в тот, где его отец и его соратники все еще спорили о «прелестях старины». Он хотел увидеть новую Россию, ту, что уже родилась, ту, что вела их сейчас сквозь льды.
На следующий день Иволгин снова поднялся на борт «Ермака». В ходовой рубке не было привычного штурвала — вместо него стояли странные рычаги и медные циферблаты, а в углу мерцала стеклянная трубка с голубоватым свечением.
— Это навигационный телеграф, — пояснил Егоров. — Принимает сигналы с береговых станций. Даже сквозь шторм.
— И это… работает?
— Как часы.
Иволгин молча осматривал прибор. Еще вчера это казалось бы ему колдовством.
— Что с вашими учеными? — спросил Егоров. — Говорят, они не хотят возвращаться.
— Не хотят, — кивнул Иволгин. — Они уже называют «Ермак» «плавучей лабораторией». Хотят изучать Арктику с его помощью.
Егоров ухмыльнулся.
— Значит, у Алексея Петровича будет еще одна научная экспедиция на счету.
В кают-компании, где висели два портрета: государя императора Александра II и канцлера Шабарина, Иволгин долго смотрел на лицо последнего. Холодные глаза, твердый подбородок, легкая усмешка в уголках губ.
— Вы с ним знакомы? — спросил Егоров.
— Да, но тогда он был немного другим.
— Все тогда были другими.
Иволгин задумался. Если даже ледоколы теперь могут ломать льды, что уж говорить о людях?
Когда «Ермак» вывел «Святую Марию» на открытую воду, Иволгин собрал команду.
— Кто хочет в Русскую Америку — останется. Кто хочет домой — получит билет на пароход.
Матросы переглядывались. Даже те, кто мечтал о возвращении, теперь сомневались.
— А вы, капитан?
Иволгин посмотрел на горизонт. Туда, где уже виднелись огни Ново-Архангельска.
— Я еще не решил, — сказал он, в душе уже зная ответ.
Глава 16
Зал Дворца Конгрессов замер, когда я поднялся на трибуну. Передо мной — лица, отражающие изменившийся мир. Британские дипломаты, еще не смирившиеся с потерей своего влияния в Средиземноморье.
Французы, вынужденные признать, что их ставка на Османскую империю оказалась проигрышной. Турецкие делегаты, чья страна, лишившись Балкан, Греции и Кипра и теперь едва удерживает Анатолию.
А напротив них — русские промышленники в строгих сюртуках, военные в мундирах нового образца, ученые в вицмундирах со значками ИИПНТа на лацканах. Мы пришли сюда не просить мира. Мы диктуем его условия.
— Милостивые государи! — мой голос звучал четко, без тени сомнения. — Когда три года назад начиналась эта война, Лондон и Париж полагали, что Россия — отсталая держава, обреченная на поражение, но сегодня вы сидите в зале, освещенном русскими электрическими лампами. Вы приехали сюда по железным дорогам, построенным нашими рабочими и инженерами. Вы получили известия о наших победах по беспроволочному телеграфу Якоби. Вы проиграли, но это не должно быть поводом для унижения. Это — шанс для всех нас.
В первом ряду лорд Пальмерстон сжал кулаки, но промолчал. Французский посол побледнел.
— Я предлагаю не просто мир. Я предлагаю новый порядок — порядок, в котором война уступит место созиданию. И вот как мы этого добьемся. Во-первых, создадим Международный научный консорциум — с центром в Санкт-Петербурге. Английские механики будут учиться у русских инженеров — потому, что именно мы создали первые электрические и двигатели внутреннего сгорания. Французские химики смогут работать в лабораториях Зинина. Немецкие физики получат доступ к исследованиям Якоби и Ефимова. Во-вторых, создадим единую транспортную систему Европы и Азии. Железные дороги — от Лиссабона до Владивостока — будут строиться по русским стандартам. Паровозы, а также — нефте— и электровозы будут строиться на заводах Урала, Луганска и Петербурга. Вместо того чтобы тратить золото на пушки, будем вкладывать его в сталь и электричество. В третьих, совместное освоение морей и колоний. Британия сохранит свои владения в Индии — но торговые пути будут охраняться русскими и английскими пароходами на равных. Франция получит доступ к русским технологиям судостроения — но и мы будем использовать их африканские порты. В-четвертых, гарантии новым государствам. Греция, освобожденная при помощи русских штыков, останется независимой. Италия, сбросившая австрийское иго, получит наши патенты на металлургию. Кипр станет свободной торговой гаванью под совместным протекторатом. Вы скажете — это утопия, фантастика? Но разве утопия — электрический свет в ваших отелях? Разве фантастика — телеграф, передающий мысли через океаны?