— Дамы и господа! Ваше императорское величество и ваши императорские высочества! — раздался звонкий голос инженера Ефимова, поднявшегося на временную трибуну. — Сегодня мы сделаем то, что еще вчера считалось невозможным!
В толпе зашептали. Английские делегаты переглядывались скептически, французские ученые что-то быстро записывали в блокноты, а русские купцы и мастеровые смотрели на башню с гордостью — ведь они строили ее.
— Сейчас на ваших глазах мы передадим через пространство не писк электрических разрядов, а человеческий голос! — Ефимов поднял руку, и по его сигналу где-то внутри башни что-то загудело. — Сейчас, в Гельсингфорсе, великая русская певица Анна Андреевна Светлова исполнит арию из оперы «Русские на Луне». И через мгновение вы услышите ее здесь, в Петербурге, без проводов, без задержки — так, словно она стоит перед вами!
Опера «Русские на Луне» была не просто музыкальным произведением — это был манифест эпохи. Написанная по личному указанию императора, в подарок цесаревичу, увлеченному романом Владимира Одоевского «Путешествие на Луну», она рассказывала о том, как русские эфиронавты на ракетном корабле первыми достигают естественного спутника Земли и водружают там имперский штандарт. В ней смешались классические арии и футуристические электронные звуки, созданные при помощи новых резонансных генераторов Якоби. И вот теперь ее должны были передать по воздуху.
— Готовы?
Ефимов обернулся к нам, и в его глазах горел тот самый огонь, который я так часто видел во взгляде лучших русских людей. Я кивнул. Он резко опустил руку. Сначала был треск. Потом — тишина. А затем…
Из огромных медных рупоров, установленных вокруг башни, полился чистейший, кристальный голос, выводивший на музыку совсем еще юного Чайковского:
Над бездной звездной, в вышине,
Корабль крылатый мчит к Луне…
Толпа взорвалась. Люди кричали, крестились, хватали друг друга за руки. Старушка в платке упала на колени, рыдая. Молодой студент застыл с открытым ртом, не веря своим ушам. Даже английские лорды забыли о своем высокомерии — один из них, седой адмирал, снял треуголку и стоял, потрясенный, глядя на башню.
А голос Светловой летел над Невой, мощный и неземной:
Под ним простерся круг земной,
Где ты расстался, друг, со мной…
Я закрыл глаза. В этот момент для меня не стало ни войн, ни интриг, ни заговоров. Только — чудо, рожденное русским гением. Когда последние ноты смолкли, наступила мертвая тишина. А потом грянули аплодисменты.
— Я понимаю физическую сторону процесса, но это… все равно похоже колдовство! — прошептал французский физик Араго, бледный от волнения, как мел.
— Нет, мсье, — я повернулся к нему. — Это все-таки наука. Русская наука.
Лорд Кельвин, до этого момента хранивший гордое молчание, не выдержал:
— Вы понимаете, что это перечеркивает все наши представления о связи? Что ваши «эфирные волны» сделают ненужными телеграфы, почту…
— Почта и телеграф никуда не денутся, милорд, — мягко прервал я его. — Как и война, к сожалению. Когда голос может лететь через границы, когда мысли передаются куда быстрее полета пушечного ядра — что остается от прежних способов управления флотами и армиями?
Он не нашелся что ответить. Позже, когда толпа начала расходиться, а иностранные гости все еще толпились у башни, пытаясь понять принцип ее работы, Александр II, присутствующий на демонстрации, обратился ко мне:
— Ну что, Алексей Петрович? Доволен?
— Не скрою, ваше императорское величество. Однако, наши противники хоть и в проигрыше сегодня, пусть еще не осознали этого, но они опомнятся.
Он кивнул, глядя на башню, над которой уже зажигались первые звезды.
— А что дальше?
— Дальше? — Я улыбнулся. — Пока они будут просить нас о сотрудничестве. И мы продиктуем условия.
Где-то вдалеке, над Финским заливом, вспыхнула молния, и это было лишь предвестие грядущей грозы. Мне очень хотелось верить в то, что гроза эта будет только природной, но надежды на то, что после всего увиденного и услышанного здесь, в Санкт-Петербурге, наши противники — внешние и внутренние — смирятся с поражением, у меня не было.
Дым сигар застилал низкий потолок кабинета, превращая воздух в тягучую, едкую мглу. Иволгин-старший сидел за массивным дубовым столом, медленно вращая в пальцах хрустальный бокал с темно-рубиновым вином. Его лицо, изборожденное глубокими морщинами, напоминало старую пергаментную карту — каждая складка хранила следы многочисленных интриг.
— Он зашел слишком далеко.
Голос сенатора звучал спокойно, почти бесстрастно, но пальцы сжали бокал так, что костяшки побелели.
В комнате было еще четверо. Генерал-адъютант Гурко — грузный, с багровым лицом, отставной командующий гвардейской артиллерией. Князь Мещерский — изящный старик с холодными глазами, представитель одной из самых древних фамилий. Директор департамента полиции Левшин — сухой, как щепка, с бегающим взглядом. И архиепископ Никодим, чьи жирные пальцы перебирали янтарные четки.
— Шабарин превратил Россию в мастерскую дьявола, — прошипел архиепископ. — Электричество вместо лампад, железные чудовища вместо лошадей, а теперь еще и эта башня… Как это все богопротивно!
— Он подрывает устои, — кивнул Мещерский. — Дворянство теряет влияние. Кто теперь нужен государю? Инженеры. Механики. Какие-то выскочки из вчерашних семинаристов!
Иволгин-старший отхлебнул вина.
— Государь ослеплен, — сказал он.
— Тогда ему нужно раскрыть глаза, — предложил Гурко.
Заговорщики только усмехнулись. Левшин достал из портфеля лист бумаги.
— У нас есть три рычага, — заговорил он. — Первый — армия. Старые офицеры ненавидят все эти новомодныеброненосцы и эфирные передатчики, которые влекут изменения в тактике и управлении войсками. Они не хотят переучиваться. Гвардия недовольна. Второй — церковь. Его преосвященство архиепископ уже подготовил отеческое поучение о «дьявольских машинах». Третий — народ. Крестьяне боятся использовать все эти самоходные плуги и бороны. Говорят, что они «высасывают из земли соки».
— Ну есть у нас эти рычаги, и что мы с их помощью сделаем? — фыркнул Гурко. — Бунт поднимем?
— Нет, — Иволгин-старший поставил бокал. — Мы уберем Шабарина.
— Как?
— Он ездит без охраны. Любит гулять по набережным. У него есть привычки… и слабости.
Левшин достал вторую бумагу — отчет наружного наблюдения.
— Каждую среду он посещает лабораторию на Васильевском острове. Возвращается поздно. Один.
Гурко хмыкнул:
— Утопить?
— Нет. Это должно выглядеть… достоверно.
Архиепископ перекрестился.
— Смерть от руки безумца, — сказал глава Полицейского департамента.
В углу кабинета, затянутого сигарным дымом, появилась странная тень.
— Вот он, — Левшин кивнул на вошедшего. — Этот безумец.
Мужчина средних лет, в поношенном сюртуке, с пустыми глазами и нервно подрагивающей щекой. Бывший штабс-капитан Раевский, уволенный со службы после контузии.
— Вы понимаете, что от вас требуется? — спросил его Иволгин-старший.
Раевский кивнул. Его пальцы беспокойно теребили рукоять старого кавалерийского револьвера.
— Он… он погубил Россию… — прошептал бывший офицер.
— Именно, — улыбнулся архиепископ, перекрестив его. — Ты будешь орудием Господним.
На следующее утро у Аничкова моста замерзший нищий получил золотой империал.
— Запомни вводные, — прошипел Левшин, закутанный в простонародный армяк. — Среда. Васильевский остров. Обратно он пойдет этой набережной.
Нищий — агент «Щита» — кивнул и тут же растворился в толпе.
«Игла» наблюдала за всем с чердака соседнего дома. Ее дальновидец, конструкции инженера Огарева, четко фиксировал на пленку Левшина, меняющего обличье у моста, Раевского, бредущего к лаборатории, двух «монахов» с неестественно прямыми спинами — гвардейцев в рясах.
Она уже нажала кнопку карманного радиотелеграфа, когда увидела третьего наблюдателя — мальчишку-разносчика газетс неестественно взрослыми глазами.
Раевский шатался у выхода из лаборатории, сжимая в кармане револьвер.
— Господи, благослови…
В этот момент «разносчик» резко толкнул его, прошептав на ухо:
— За вами следят. Бегите.
Бывший офицер очумело оглянулся — и увидел двух крепких мужчин, слишком медленно «случайно» приближающихся к нему.
Инстинкт уцелевшего на войне сработал мгновенно. Когда агенты «Щита» бросились за ним, Раевский уже мчался вдольФонтанки, а его револьвер лежал на дне реки.
— Провал, — Левшин швырнул фуражку об стену кабинета.
— Не совсем, — раздался новый, странно механическийголос. Из потайной двери показался человек в форме жандармского полковника. — Раевский — пешка… Но теперь мы знаем, что «Щит» следит за нами.
Главный полицейский улыбнулся:
— Значит, будем играть в их игру.
Воскресное утро выдалось ясным и прохладным. На окраине Лодейного Поля, где когда-то строили корабли для Балтийского флота, теперь стояли странные, на посторонний взгляд, сооружения, покрытые брезентом. Ветер шевелил полотнища, словно пытаясь угадать, что скрывается под ними.
Я прибыл раньше императорской семьи, чтобы лично проверить готовность аппаратов. Инженер Можайский, еще совсем молодой пионер российского воздухоплавания, встретил меня у главного ангара.
— Все готово, ваше сиятельство! — доложил он. — «Орел» прошел последние испытания вчера вечером.
— А «Сокол»?
— Тоже, но… — он понизил голос, — летчики еще не до конца уверены в его устойчивости при боковом ветре.
Я хмыкнул.
— Сегодня ветер умеренный, без порывов. И если онизменится… Перейдем к запасному варианту.
Можайский кивнул, но в его взгляде читалось недоверие. Не к моим словам — к погоде. Я и сам волновался. Испытания показали, что наши механические птицы вполне надежны, но в присутствии высокого начальства всегда может что-то пойти не так.