На следующее утро в газетах написали о задержании группы воришек, пытавшихся ограбить склад. Только двое знали правду:
— Эти лишь подставные пешки, — сказала «Игла», разглядывая через окно карету Иволгина-старшего, выезжающую из города.
— Знаю, — кивнул Седов, — но теперь они у нас на крючке.
Он достал из кармана письмо, перехваченное у курьера:
«Все готово. Жду у моря. ВИЛ»
Теперь Седов уже знал все и готов был по первому приказу канцлера Российской империи, графа Алексея Петровича Шабарина обезглавить заговор, еще не зная, что ждать этого приказа придется много лет.
Глава 18
Зимой в Петербурге смеркается рано. Вытягиваются вдоль улиц и набережных золотые цепочки фонарей Яблочкова. Снежинки сверкают в их лучах и тают вблизи горячих стеклянных шаров. По сравнению с Имперской столицей, Лондон, Париж, Нью-Йорк, которые все еще освещаются газовыми фонарями, непроглядные трущобы. Да ведь и впрямь — трущобы. Заваленные конским навозом улицы, темные личности, обирающие прохожих, уличные девки, бесстыдно выставляющие свои траченные прелести напоказ. Я знаю, приходилось бывать.
Ничего общего с Санкт-Петербургом. Конные экипажи еще допускаются на его магистрали, но извозчики их обязаны убирать навоз самостоятельно, иначе владельцам экипажей придется уплатить серьезный штраф. Что касается воров и проституток, то они, разумеется, еще имеются в нашей столице, но Департамент полиции довольно эффективно их подчищает. А если учесть, что уровень жизни в государстве растет, то и желающих заниматься постыдным промыслом становится все меньше.
Пробежал по Невскому трамвай, сыпля искрами из-под токосъемников. Я машинально сделал пометку в бюваре — обратить внимание Транспортного комитета на качество проводов электрической трамвайной сети. В обе стороны проспекта тарахтели «моторы» Товарищества «Руссо-Балт». С каждым годом их становится все больше и недалеко то время, когда придется озаботиться проблемой дорожных пробок. Впрочем, они уже кое-где возникают, особенно — после того, как в Питере стали прокладывать первую очередь метрополитена.
Построим, разгрузим улицы. Петербуржцы и гости столицы смогут беспрепятственно проезжать от Николаевского до Царскосельского вокзала, выходя на поверхность лишь на нескольких промежуточных станциях. И будут в нашем питерском метро вагоны тягать не паровозы, как в Лондоне, а электрические локомотивы. Правда, для этого придется построить электростанцию более мощную, нежели воздвигнутые «Обществом электрического освещения» ЦЭС-1 и ЦЭС-2.
Навести Дмитрия Ивановича на мысль на проведение изысканий в области использования в практическом плане радиоактивных элементов? Он же сам утверждает, что топить печи углем и нефтью все равно, что — ассигнациями. И пусть возьмет в свой Химический институт студента по фамилии Вернадский, ибо почвоведение, которым тот увлекся под влиянием Докучаева, конечно, наука важная, но энергетика будущего важнее. Хотя я не прав — все важно.
Мысли мои привычно, я бы даже сказал — с удовольствием сползли с иных государственных забот на научно-технические проблемы. На сегодня у меня намечена встреча с Циолковским. Я вызвал этого молодого учителя из Боровска не любопытства ради. Империи весьма пригодятся цельнометаллические дирижабли. Я уже договорился с Воздухоплавательным комитетом о предоставлении ему квартиры в столице. Пока будет работать в их мастерских. А там создадим отдельное конструкторское бюро.
Посмотрел на часы. Через тридцать минут, Константин Эдуардович должен войти в мой кабинет. Вот так запросто — лакей бесшумно отворит двери и войдет будущее. Причем — весьма отдаленное. И не просто — будущее. Грядущая военная мощь Империи. Дирижабли — это только начало. У Менделеева уже работают над опытными образцами топливных смесей. Генерал Константинов дорабатывает конструкцию своих боевых ракет, но мне стоило труда убедить его, что они могут быть гораздо более крупными, летать намного дальше и нести заряд, куда мощнее нынешнего.
Странно, вот уже почти тридцать лет я у власти, а люди — чиновники, предприниматели, ученые, инженеры — все никак не могут перестать удивляться «внезапности» возникновения моих новаций. Разумеется, им невдомек, что я черпаю свои идеи уже даже не из будущего, а из параллельного исторического процесса. Заимствуя их, как и песни, я никому не причиняю вреда, ибо этот мир уже пошел по иному пути. Увы, далеко не все рады переменам в России и в мире.
Западная пресса, в присущей ей беспардонной манере, именует меня Диктатором или даже — Тираном. Я не возражаю, хотя официально именуюсь Канцлером Российской Империи. Правит по-прежнему император Александр II, которого, созданная мною Тайная служба, уже уберегла от нескольких покушений. И нити всех из них ведут в Лондон. Это установлено точно. Случается, что покушаются и на меня. Поэтому я полагаюсь не только на свою охрану, но и на собственную физическую подготовку. Так что — пусть клевещут.
Раздался телефонный звонок. Я взял трубку.
— Ваше высокопревосходительство, — пролепетал секретарь, — звонок от Елизаветы Дмитриевны.
— Соединяй!
— Добрый вечер, милый! — послышался в трубке голос супруги. — Работаешь?
— Здравствуй, милая. Как всегда.
— К ужину тебя ждать?
— Нет. Увы. Пообедаю в ресторации Шустова.
— Надеюсь, не в обществе очаровательной блондинки?
Вопрос был задан в шутливом тоне, но я-то знал как болезненно реагирует Лиза на разные, распускаемые клеветниками грязные слухи. Не то что бы они были совершенно беспочвенны, но это не их, болтунов, собачье дело.
— Даже — в обществе двух, — в том же тоне отозвался я. — Одну зовут Дмитрий Иванович, а другого — Константин Эдуардович, если он, конечно, соизволит принять мое приглашение.
— Господина Менделеева знаю, — сказала жена. — А вторая «блондинка» кто?
— Учитель из Боровского городского училища.
— Ты удивительный либерал.
— А лондонская «Times» пишет, что — деспот.
— И я с нею совершенно согласна, — вздохнула Лиза. — Только деспот может лишить меня своего общества в такой дивный вечер.
— Но — не в ночь.
— Безобразник! — воскликнула супруга. — Нас, наверняка, слушают все барышни Телефонной станции!
— Я им уши откручу, — пообещал я и мне послышалось, как в трубке кто-то хихикнул.
И это была точно не Елизавета Дмитриевна Шабарина.
Раскольников весьма гордился своей деланной фамилией, считая себя похожим на героя популярного романа Достоевского. И хотя по пашпорту он был Епифаний, именовал себя исключительно Родионом. Начитанные курсистки, выпучив глазенки, неизменно интересовались: «Тот самый!» и самозванец многозначительно кивал. После этого, каждая третья из них добровольно выскальзывала из панталон. Извергаясь в лоно очередной поклонницы творчества Федора Михайловича, Раскольников удовлетворенно рычал:
— Тварь ли я дрожащая или право имею?
На самом деле, Епифаний не был ни студентом, ни петербуржским жителем. В блистательную имперскую столицу он приехал впервые. И выйдя из вагона третьего класса на платформу Николаевского вокзала, был потрясен шумом, толчеей, исполинскими закопченными остекленными сводами, под которые паровоз втащил пассажирский состав. По платформе бродили здоровенные извозчики, надеясь приманить седоков предложениями типа: «Кому на беговой!», «Барышня, у меня коляска на резиновом ходу!», «Эй, молодец, мигом домчу!»
Спросом их услуги, похоже, не пользовались. Горожане, возвращавшиеся из деловых или увеселительных поездок, предпочитали взять наемный «мотор», а люд попроще — садился в трамвай. Раскольников тоже ускользнул от назойливых предложений представителей отмирающей профессии. Все равно в кармане у него оставалась всего лишь пара медяков. В дороге он питался милостью сердобольных попутчиков — угощать незнакомых людей в поезде стало излюбленным занятием подданных Российской Империи.
Сунув руки в карманы драной студенческой шинелки, купленной на одесском привозе лет пять назад, и спрятав нос в шерсть погрызенного молью шарфа, Епифаний проскользнул мимо городового, пристально рассматривающего прибывших пассажиров. Лютый северный ветер мгновенно проник к тщедушному тельцу приезжего, у которого, кроме шинели с чужого плеча, шарфа и шляпы, нахлобученной на уши, были только растоптанные сапоги, штаны со штрипками и рубаха. Не считая тонкого, отнюдь не зимнего исподнего.
И хотя мелочи, что брякала в карманах, было жалко, Раскольников все-таки вскочил на подножку отъезжающего трамвая. В вагоне было заметно теплее. Протиснувшись на середину площадки, чтобы его окружало как можно больше народу, и вцепившись в свисающую с потолка петлю, Епифаний воровато огляделся. Вообще-то он не считал себя карманником. Некогда в мечтах ему рисовалась какая-нибудь знатная дама, которая увидев его однажды, всплеснет белыми руками, унизанными драгоценными перстнями, и воскликнет:
«Боже мой! Ведь это он! Мой похищенный во младенчестве сын!..».
Такую сцену Раскольников видел как-то в электротеатре. Сироте, подброшенному неизвестной блудницей на крыльцо Воспитательного дома, такие мечты были простительны. Будучи мальчонкой, он с надеждой провожал взглядом каждую хорошо одетую даму, надеясь, что она узнает в нем своего сына, но те, видя тощего, некрасивого пацаненка в приютских обносках, обычно отворачивались. А самые добрые — совали пятак или леденец. Когда Раскольников подрос, его мечты изменились. В своем воображении он овладевал всеми встречными женщинами из хорошего общества, а потом с насмешкой сообщал им, что они совокуплялись с родным своим сыном.
— Господа, оплачиваем проезд! — послышался хриплый простуженный голос.
Раскольников вздрогнул. Рука его, совсем было нырнувшая в карман пассажира в бобриковом пальто, спряталась за спину. Раздвигая проезжающих, к нему двигался кондуктор в черной шинели с надраенными пуговицами, на которых были оттиснуты скрещенные молнии. Деваться было некуда. Придется отдать последние пятаки. А иначе сграбастает за шиворот, держиморда, и сдаст городовому. Питер — это не Ростов-папа и не Одесса-мама, здесь порядки строгие, подзатыльником и пинком под зад не отделаешься.