х сил старался сохранять спокойствие.
— А если он не поверит? Если спросит о деталях? Я ведь ничего не знаю про этот пансион…
Ксения резко открыла ридикюль. Внутри, среди кружевных платочков и флакончиков с духами, лежал миниатюрный портрет в золотой оправе.
— Это твоя мать. Умерла от чахотки через год после твоего рождения. Все документы есть — метрики, письма, даже расписка кормилицы. — Она щелкнула замком. — Лопухин тридцать лет готовил эту операцию. Каждая деталь продумана.
За окном замелькали огни комитетского дворца. Епифаний почувствовал, как сердце бешено колотится в груди.
— Ты же сама сказала, что это все ложь. Что никакой балерины не было…
— Не твое дело, что было, а чего не было, — резко оборвала его Ксения. Ее голос стал жестким. — Твоя задача — сыграть свою роль. Или ты думаешь, Лопухин оставит тебе выбор? — Она наклонилась ближе, и он почувствовал запах ее духов — дорогих, с горьковатым оттенком. — После дела ты либо будешь богат и свободен, либо тебя найдут в канаве с перерезанным горлом. Понял?
Зал сиял, как драгоценная шкатулка. Хрустальные люстры, подвешенные к золоченым потолкам, отражались в высоких зеркалах, создавая иллюзию бесконечного пространства. Гости в расшитых золотом мундирах и платьях с турнюрами плавно двигались под звуки вальса, их смех и шепот сливались в равномерный гул.
Раскольников замер у входа, чувствуя, как поджилки дрожат. Он никогда не видел такой роскоши — даже в театре, куда однажды пробрался, чтобы стащить кошелек у какого-то купца.
— Не пялься, как деревенщина, — прошипела Ксения, незаметно толкая его под локоть. Ее пальцы впились в его руку с силой, неожиданной для такой хрупкой на вид девушки. — Вон он, у третьего окна. Серый фрак, орденская лента через плечо.
Епифаний перевел взгляд. У высокого окна, слегка отгородившись от толпы, стоял… Шабарин. Он был выше, чем выглядел на портретах — почти двухсаженный, с прямой, как шпага, спиной. Седые виски и глубокие морщины у рта придавали его лицу строгость, но в глазах светился живой, острый ум.
— Иди, — прошептала Ксения. — Помни — два поклона, затем — фраза о матери. Никаких лишних слов.
Епифаний сделал шаг вперед и вдруг замер. Ноги будто приросли к паркету.
— Я… я не могу, — прошептал он. — Он же сразу поймет…
Ксения резко сжала его локоть так, что он чуть не вскрикнул от боли.
— Слушай, мразь, — ее шепот стал ядовитым, — либо ты сейчас идешь и делаешь, что сказано, либо я лично закапываю тебя в подвале Лопухина. Ты ведь видел, что он делает с теми, кто его подводит?
Вспомнив окровавленный мешок, который на прошлой неделе вынесли из дома на Мойке, Епифаний заставил себя двинуться вперед.
Шабарин обернулся, когда Раскольников, запинаясь, произнес заученную фразу:
— Ваше сиятельство… Простите за беспокойство, но я должен поговорить с вами наедине. Это касается… Натальи Воронцовой.
Глаза канцлера сузились. Он молча оглядел юношу с головы до ног, задержав взгляд на искусно подправленных чертах — чуть приподнятых скулах, аккуратно сформированном подбородке, даже на той самой родинке на левой щеке, которую добавили всего три дня назад. Непонятно только — зачем.
— Интересно, — наконец произнес граф. Его голос был спокоен, но в нем чувствовалась стальная нотка. — Пойдемте в кабинет. Там будет… приватнее.
Они шли по длинному коридору, и Епифаний чувствовал, как колени подкашиваются. Шабарин двигался легко и бесшумно, словно хищник. Его тень, падающая на стены от электрических ламп, казалась огромной и угрожающей.
Кабинет оказался небольшим, но роскошным. Красное дерево, кожа, золотые канделябры. Шабарин закрыл дверь и повернулся к Раскольникову.
— Ну что ж, молодой человек. О чем вы хотели поговорить?
Епифаний вдруг рухнул на колени.
— Ваше сиятельство… меня подослали убить вас! — Он судорожно вытащил кинжал, спрятанный в складках фрака, и швырнул его на ковер. — Это все Лопухин! Он сказал, что я ваш сын, что вы бросили мою мать… но я нашел документы… Он лжет!
Шабарин не дрогнул. Его лицо оставалось невозмутимым, только глаза стали холоднее.
— Лопухин? Интересно. Я думал, он давно умер.
В этот момент дверь распахнулась. На пороге стояла Ксения с маленьким револьвером в руке.
— Глупец, — прошипела она. — Разве не видишь, что это не Шабарин!
Выстрел грянул неожиданно — но не в «Шабарина», а в Епифания.
Я вошел, когда юнец уже хрипел на полу, хватаясь за живот — кровь быстро растекалась по дорогому персидскому ковру, образуя темное, блестящее пятно. Отпустил своего двойника, как всегда, превосходно исполнившего свою нелегкую работу.
— Ваш сын умирает, Алексей Петрович, — усмехнулась Ксения. — А вы смотрите на него, как на собаку, угодившую под трамвай.
Ее голос звучал почти игриво. Я проигнорировал ее слова, нажав кнопку на столе и только тогда сказал:
— У меня никогда не было такого сына. И не могло быть… Мои сыновья, слава Богу, люди значительные, уважаемые в обществе… Облапошили этого дурачка, думаете и меня облапошить?
Ксения выронила револьвер, который все еще держала в руке. Ее лицо вдруг стало белым, как мел.
— Как… Вы все знали с самого начала?
Я посмотрел на часы, что стояли на каминной полке.
— Ваш хозяин мертв. Уже целый час. Сердечный приступ. Очень своевременный, надо сказать.
В потайную дверь прошли два человека в штатском.
— Возьмите ее. И вызовите врача с медбратьями. Ковер убрать.
Когда щитоносцы увели девчонку, я наклонился к умирающему парню.
— Лопухин ненавидел меня по многим причинам, но более всего за то, что я разгромил его коррупционную сеть в шестьдесят втором… И он лгал тебе. — Я достал из сейфа папку. — Твои настоящие родители бывшие крепостные, завербовавшиеся в старательскую артель на Аляске. Надо отдать Лопухину должное, он проделал громадную работу, отыскивая среди сирот того, кто на меня похож.
Раскольников захрипел.
— Поч… почему…
— Чтобы я, узнав «внебрачного сына», ослабил бдительность. — Я закрыл папку. — Он снова просчитался.
Вошел доктор и два здоровенных медбрата с носилками. Врач наклонился к умирающему. Прощупал пульс. Покачал головой. Потом — кивнул санитарам: забирайте. Еще одну подстреленную пешку погрузили на носилки и унесли.
Как странно. Тридцать лет Лопухин вынашивал месть. Тридцать лет он копил ненависть, как скряга золото, тратя состояние на подкуп чиновников, подделку документов, поиски моего — «сына». И все ради чего? Чтобы подослать ко мне жалкого воришку с подправленной мордахой?
Я взял со стола фотографию. Тот самый портрет «матери» Епифания. Хорошая работа. Отличная, даже. Но я-то знаю, что Наталья Воронцова, балерина Мариинки, умерла девственницей. От тифа. В 1867-м. Я присутствовал на ее похоронах — красивая девушка, талантливая танцовщица. Никакого ребенка у нее не было и быть не могло.
В 1858 году Иволгин-старший, ныне покойный, и его дружки пытались меня убрать. Понятно — не вышло. «Щит» сработал безупречно. Я знал, что и непримиримый старик — отец капитана Иволгина — не кукловод, а лишь одна из марионеток и потому приказал Степану прекратить расследование.
Какой смысл выдергивать побеги, оставляя корни? Я знал, что одна из фигур осталась в тени и предоставил ей возможность действовать, дабы вывести оную из тьмы. И фигура эта вскоре проявилась. Ею, вернее, им оказался недобитый обезумевшей Анной Шварц бывший жандармский полковник Лопухин.
В 1862 году, когда «Щит» разоблачил коррупционную схему с казенными подрядами — миллионы были украдены у армии — он оказался замешан в ней и потеряв состояние, поклялся отомстить. Тогда я «пожалел» его — не стал предавать суду. Потому что верил — он не успокоится, даже отправившись на каторгу — мыть золото на Аляске.
Дверь тихо скрипнула. Вошел Седов, его лицо было усталым, но довольным.
— Лопухин действительно умер своей смертью. Сердце.
Я кивнул. Конечно, своей. Как и все в этом деле. Да и каждый умирает своей смертью, не чужой, а живут только дела.
— Что — девица?
— В «Крестах». Дает показания. — Седов усмехнулся. — Уверяет, что она действительно думала, что вы поверите в эту историю с «сыном».
Я промолчал. Огромная власть — это не только большая ответственность, но и непрерывный риск. Наверное, кому-то кажется, что я слишком беспощаден. Не делаю скидок на обыкновенные человеческие слабости, не прощаю ошибок, не верю в раскаяние.
Удивляться здесь нечему. Приходилось видеть, что случается с теми, кто может позволить себе такую роскошь, как вера в добрые намерения и светлые чувства. Когда враги хотят тебя уничтожить, именно на чувствах они и играют. Или — пытаются играть.
Россия, а тем более — мир, не место для проявления слабости. Особенно сейчас, когда мы стоим на пороге нового века. Электричество, радиосвязь, самолеты, атомная энергия… Все это слишком важно, чтобы рисковать из-за сантиментов.
Я сказал Седову:
— Похороните этого дурачка под его настоящим именем. И найдите его родных. Если живы.
— Будет сделано, Алексей Петрович. Хочу напомнить, что в банде Лопухина были не только эти двое… Как бы не разбежались, крысы.
— Никто уйти не должен, Степан Варахасьевич, — сказал я. — Однако, сам понимаешь, нити не должны быть отсечены. Выявляйте связи, как бы высоко или далеко они не вели.
На столе зазвонил телефон. Вертушка с Двуглавым Орлом на корпусе. Я поднял трубку. Голос государя:
— Алексей Петрович, видел сегодняшнюю газету? Пруссаки объявили о новых опытах с ураном…
— Да, ваше императорское величество. Пусть пишут. Хуже будет, когда перестанут.
Я стоял у окна в своем кабинете, наблюдая, как тучи сгущаются над Невой. В руках у меня была только что доставленная депеша из Берлина. Прусские физики научились обогащать уран. Прусские газеты скромно об этом умолчали.
— Ваше сиятельство, Менделеев и Циолковский ждут в лаборатории, — доложил секретарь.