– Казнить, – согласился бог долголетия, Фукурокудзю.
И потянулась цепочка слов, каждое из которых весило как целая гора, и они падали на Хизаши, без цепей приковывая к полу. Хизаши горел изнутри, но огонь этот ранил лишь его одного. В нем рождалось чувство, истинной силы которого хэби прежде не знал.
Позже он поймет, что это была ненависть.
А тогда он перестал считать, на какой стороне перевес, когда понял – смерти не избежать. В нем клокотало и бурлило, выжигало лавой. Он не виноват! Неужели никто даже не попытается разобраться? Он не виноват! Не виноват!..
– Решение принято, – безжалостно подытожила Накимэ, когда гомон затих. – Есть возражения?
Хизаши опустил голову под давлением эмоций, но продолжал буравить глашатаю богов ненавидящим взглядом. Он ненавидел не Накимэ, ее для него не существовало, ведь она лишь посредник, говорит вслух то, что на уме у остальных. На этом подобии судилища не было ни одного старого бога, сплошь мелкие сошки. Не им решать, жить ему или умереть.
Глаза Накимэ стали вдруг совершенно белыми, и она, помолчав, громко изрекла:
– Боги согласны с этим решением! Хэби по имени Хизаши обрекается на заточение и дальнейшую жизнь в смертном теле, а его силы будут отняты в качестве наказания за гордыню и совершенное преступление.
Ему показалось, он враз потерял слух, а может, это все одна большая иллюзия, шутка богов над тем, кто меньше и слабее них. Жестокая, ужасная, призванная развеять их тысячелетнюю скуку. Но что-то внутри болезненно сжалось, понимая, что никакая эта не шутка. Все по-настоящему.
Он хотел возразить, закричать во весь голос, однако проклятая цепь передавила горло, запечатывая невысказанную ярость в груди.
– Нет! – все-таки вырвалось у него, и нутро вместо привычного огня ожгло морозом. Он сковал грудь, заледенил конечности, превратил Хизаши в недвижимую статую, замершую в непрекращающемся унижении – на коленях перед пустыми тронами. На крушение всех его мечтаний никто из великих даже не удосужился взглянуть лично.
Как же он их возненавидел в тот момент! Какой злобой сочился изнутри, но отчаяние все равно было сильнее. Боги исчезали один за другим, потеряв к нелепому суду интерес, ушла и Накимэ, исполнив свое предназначение. Хизаши не мог пошевелиться, лишь ощущал чье-то присутствие.
– Мне так жаль, – донесся чей-то тихий вздох. Хизаши не способен был угадывать сейчас.
Участь, что для него избрали, оказалась хуже смерти. Он еще не представлял, насколько, но почти готов был молить о немедленной казни, и все же нечто в нем, что жаждало существовать, еще билось, еще кровоточило золотой жидкостью, заменявшей ёкаям кровь.
Потом была тюрьма. Много-много лет одиночества и пустоты. Хизаши уже не был хэби, но и человеком еще не стал. Он просто болтался в бездумном ничто, наверное, миллион лет. Или всего лишь один день. Это больше не имело значения.
Потом была казнь. Она плохо запомнилась Хизаши – тот же зал, но никто не пришел посмотреть, будто все разом потеряли интерес к сломленному пленнику. Он и правда был сломлен своей слабостью, безвольностью, сбит с ног чудовищной несправедливостью. Но когда последняя частичка его сил покинула тело, в сердце вспыхнул огонь.
«Не отдам»… «Не позволю»…
И ведь не отдал. Когда сияние, покидающее его, зависло ярким мерцающим шаром, из него выпал девственно-белый веер на гладких деревянных дощечках.
И в тот же миг Хизаши понял две вещи: он больше не тот, что прежде, и у него еще остался шанс что-то исправить.
Его вернули в мир людей, как ненужную вещь, как игрушку, которая разонравилась капризному ребенку. Он не знал, сколько прошло времени, он и прежде не следил за его течением. Что ж, теперь точно придется.
Хизаши лежал в темноте и ощущал себя ничтожеством. Мир был темен и совершенно нечитаем. Впервые в жизни враждебен. Только запах остался прежним, но без былой яркой остроты. Вместе с ней он потерял и большую часть привлекательности – теперь лишь тянуло сыростью и прелыми листьями, земля была слишком холодной, влажной и неприятной. Хизаши попытался сесть и обнаружил себя в узкой норе в корнях огромной сосны. Занимался рассвет, и легкая дымка тумана расползалась между деревьями, рвалась, словно тончайшая бумага под неумелыми прикосновениями. Было холодно. Хизаши выполз наружу полностью и попытался встать, но непослушные ноги тут же подкосились, и он упал в покрытую росой траву. Попробовал снова, опираясь о древесный ствол, напрягся, как никогда раньше, и заставил себя устоять.
Ужасно! Тело будто бы превратилось в мокрую тряпку, тяжелое и неуклюжее, не способное найти себе опору. Руки свисали, слабые, как соломинки, ноги тряслись, и Хизаши впервые задумался о том, что такое – ходить и насколько это на самом деле тяжело! Меняя свои формы, он оставался хэби, даже если выглядел человеком. Ему все было легко, он не прикладывал усилий, чтобы двигать этими деревянными конечностями, они просто покорялись его воле. Не надо было напрягать руки, чтобы они что-то делали.
Его накрыл удушливый страх беспомощности. Хизаши опустился на колени и пополз обратно в нору меж корней и, свернувшись там клубком, зажмурился. Если очень захотеть, получится ли представить, что это не по-настоящему? Как покинуть это темное мрачное укрытие и показаться другим ёкаям на глаза? А людям? Как ему теперь жить? Как смириться с бессилием?
Вскоре погода за пределами его убежища сменилась, поднявшийся ветер пригнал табун тяжелых от влаги туч, и начался дождь. Разом похолодало, воздух каплями мерзко оседал на коже, слишком нежной для новых потрясений. А потом стало и того хуже – начала собираться вода. И чем дольше длилось ненастье, тем быстрее росла лужа под Хизаши. Лежать в ней ему не понравилось, ведь это тело ощущало холод и сырость в сотни раз сильнее, и не нашлось силы, что способна была бы прогнать мелкую дрожь, сотрясающую его до стука зубов. Пришлось снова выползать, пачкаясь в грязи.
Несмотря на наступивший день, ливень смешал небо с землёй потоком воды, будто задавшись целью смыть Хизаши любой ценой. Он обнял себя руками за плечи в инстинктивной попытке согреться, но после пары шагов поскользнулся и упал лицом вперед. Обида придала ему упрямства, и Хизаши поднялся. Дождь быстро смыл с него грязь, но забрал последнее тепло. Распущенные длинные волосы облепили лицо, плечи и спину, сковали и без того неуверенные движения. Мир был несправедлив к нему, неоправданно суров. Хизаши шагал по лужам, ненавидя теперь ещё и проклятый дождь! Это все происки богов, смеющихся сейчас над ним с небес.
Он кусал губы до крови, и она смешивалась с водой, он царапал ладони ногтями, но они все равно не были такими же острыми и твёрдыми, как должны быть.
Потом дождь закончился, и выглянуло солнце, робкое, едва заметное за облаками, но оно подарило немного света, и Хизаши наконец увидел, что давно вышел на дорогу, раскисшую и хлюпающую под ногами. И все же это была дорога, и она означала, что здесь могут проходить люди. Хизаши испугался.
Тогда он остановился, но поздно – ему навстречу ехала повозка, запряженная ленивым мулом. Животное уныло месило грязь мощными ногами, но еще издалека заметило Хизаши и встало как вкопанное. Тот, кто управлял им, тоже заметил его и жестом поманил к себе.
– Куда ты держишь путь? – спросил он у Хизаши. Тот настороженно вгляделся в круглое лицо мужчины, не нашел в нем ничего опасного и перевел взгляд на крытую повозку позади. Наверное, торговец или зажиточный крестьянин, Хизаши много таких повидал на своем веку, но странное ощущение вдруг возникло, будто сейчас он видит людей впервые и понятия не имеет, что от них ждать.
– Эй, с тобой разговариваю, парень. Ты в порядке там?
– Я потерялся, – ответил Хизаши и невольно поежился от холода, что въелся в самые его хрупкие кости.
– Как тебя зовут?
– Хизаши.
– Садись в повозку, Хизаши-кун, согрейся немного. Я везу в город товары. Если обещаешь не красть ничего, отвезу и тебя.
Так Хизаши встретился с добротой одного человека по отношению к другому. Все как и говорил бива хоши по имени Кендзи, просто Хизаши всегда судил со своей стороны и никогда не был по-настоящему близок к людям.
Какая ирония, что, стремясь стать их покровителем, он в итоге стал ими.
В повозке было гораздо теплее и уютнее, чем на остывшем после дождя воздухе, и Хизаши сжался в углу, нащупал заткнутый за тонкий пояс веер, достал, расправил и погладил кончиками онемевших пальцев белую бумагу. Удивительно, но ни дождь, ни грязь не испортили ее, в отличие от самого Хизаши. Всем своим видом веер напоминал о потере, и Хизаши зло сунул его обратно за пояс, обнял себя и под мерное покачивание погрузился в черноту беспокойной дремы.
Это тело было слабым. Оно замёрзло, устало, болели с непривычки ноги, голова отяжелела, а волосы и одежда не желали мгновенно высыхать. И легче не становилось. А он ведь ничем не заслужил подобных мучений, оттого они казались вдвойне невыносимыми. И в довершение сегодняшних бед – заурчало в животе, и Хизаши не сразу сообразил, что сосущая пустота в нем – это голод, и сколько ни прижимай ладонь, легче не станет, он никуда не уйдет, и позорные звуки, которые издавало нутро, не стихнут тоже. В итоге стало совсем не понятно, что сильнее, холод или голод, хотя с первым можно было попытаться справиться.
Из Такамагахары Хизаши вернулся в простой синей юкате, не способной согреть его не привыкшее чувствовать холод тело, под ней он обнаружил только фундоси[210] и остался в недоумении, как это все потом на себе завязывать. Будучи ёкаем, он большую часть времени обретался в форме серебряного змея, а принимая низшую – форму человека, – всегда был в одной и той же одежде, части его личины.
Вздохнув и помянув демонов, Хизаши принялся бесстыже рыться в товарах, но единственное, что нашел, это овощи, вкус которых – а он сразу же впился зубами во что-то продолговатое и зеленое – был весьма так себе. Но он не остановился, пока не набил живот и не почувствовал приятную сытую тяжесть. После сразу же потянуло закрыть глаза, что Хизаши и сделал.