Я оглянулась, чтобы восторженно поблагодарить старика, и… изба была пуста. Правда, на столе стояла чашка с каким‑то питьем, которой раньше не было. Если бы не она, я точно решила бы, что свихнулась.
Взяв чашку, осторожно поднесла ее к губам Вятича. Приподняла голову и тут поняла, что глотнуть он пока не сможет. Решение пришло мгновенно: был оторван чистый кусок у рукава рубахи, смочен в жидкости, и ею смочены губы сотника. Губы чуть дрогнули, я смочила еще…
К утру Вятич уже дышал вполне сносно, хотя пить еще все равно не мог. В те, без преувеличения, счастливые часы меня абсолютно не беспокоило упоминание о последующих трудностях. Мой еще вчера считавшийся погибшим муж дышал и даже закашлялся, когда я выжала слишком много влаги на его губы. Мой Вятич был жив, при чем здесь какие‑то трудности?! Любые трудности преодолимы, если он рядом. У Федьки есть отец, а у меня любимый муж!
Хозяева избы обомлели, поняв, что вчерашний мертвец ожил. Пришедшая знахарка и вмешиваться не стала, посмотрела на Вятича, потом на меня и помотала головой:
– Сама справишься…
– Может, его попоить чем, чтобы очнулся скорее?
Старуха кивнула на стоявшую на столе плошку с жидкостью:
– У тебя есть.
Я не успела возразить, что там мало, потому что, переведя глаза на плошку, убедилась, что, хотя всю ночь поила из нее Вятича, уровень жидкости не понизился.
– Часто давать?
– А как попросит пить.
– Он скоро очнется?
– Как все будут в силах, так и очнется. Не бойся, он будет жить, его не пустили за Калинов мост.
– Какова плата?
– То не меня спрашивать…
В себя Вятич не приходил целую неделю, но дышал и даже в беспамятстве просил пить… Я поила.
Золото с шеи и серебро с доспехов позволили жить в избушке все это время, хозяева обихаживали нас с мужем, как могли, лишних вопросов не задавали. Потом я поняла, что постаралась в том числе и знахарка, запретив спрашивать чего не нужно. Крещеные жители деревни боялись знахарку куда больше, чем местного священника.
Шел день за днем, Вятич лежал пластом, стонал в беспамятстве и не собирался открывать глаза. Я почти не спала всю эту неделю, вдруг ему что‑то понадобится? Больше всего боялась ночей, почему‑то казалось, что в темноте он снова может перестать дышать.
Дважды приходила знахарка, смотрела, кивала и уходила, все так же молча.
В тот день я, видно, настолько умаялась, что в конце концов просто задремала. Проснулась от слабого голоса:
– Настя…
– Вятич, миленький, ты пришел в себя?! Я здесь…
Я еще не успела договорить последнее слово, когда все мое существо пронзило страшное понимание: вот оно, то, о чем говорил старик! Вот она плата за жизнь Вятича. Платой была… его слепота! Мой муж, глядя на меня широко раскрытыми глазами, пытался найти на ощупь…
Чтобы не заорать от ужаса, я закусила тыльную сторону ладони зубами. Взять себя в руки удалось быстро, но неимоверным усилием воли. Он не должен видеть моего страха. Видеть… само слово теперь звучало насмешкой. Мелькнула мысль, что это ненадолго, просто Вятич очень слаб, я постараюсь создать ему все возможные условия, я выхожу… Конечно, я выхожу!
Моя рука легла на его руку.
– Я здесь. Что у тебя болит?
– Все. Больше всего голова и глаза. Настя… я ничего не вижу…
И снова мне понадобилось сумасшедшее усилие, чтобы ответить как можно спокойней:
– Я знаю. Это ненадолго, просто ты сильно пострадал, думали, вообще погиб, но ты вот выкарабкался.
Он внимательно прислушивался к моей речи. Разве можно обмануть Вятича? И все же мне удалось, легче всего обмануть того, кто желает быть обманутым, он поддержал мой приступ оптимизма:
– Конечно, сильно ударили по голове, вот немного отлежусь, и все пройдет.
– Ты сильно‑то не шебаршись. Есть хочешь?
– Пока нет, только пить…
– Тут старик оставил питье, думаю, нарочно для тебя…
– Какой старик?
Вот черт, проболталась! Или, может, так лучше? Пришлось сознаваться:
– Тот, что был на болоте у эрзя, помнишь? Если бы не он, я не знаю, как справилась.
– Что он сказал?
– Что ты будешь жить.
Фальшивая бодрость в моем голосе могла обмануть кого угодно, только не Вятича.
– Что будет платой?
– Какой платой? Ты будешь жить!
– Понятно, я останусь слепым…
– Ты будешь жить!
– Ты за меня так решила?
И тут я разозлилась:
– Я так решила за нас. Нас троих, понимаешь? Тебя, себя и Федьку. И не смей возражать!
Он отвернулся, закусив губу. Я схватилась за спасительную мысль:
– Он ничего не говорил про слепоту, просто сказал, что будет трудно. Вятич, он ничего про слепоту не говорил!
– Я слышу…
– Так, давай переживать будем потом! Если бы ты знал, как мне было плохо от одной мысли, что ты погиб! Если бы ты только знал, каково это – знать, что ты погиб, спасая меня! Вятич, если бы ты не выжил, я бы тоже умерла.
– А Федька?
– Князь воспитал бы.
– Мы победили?
– А то! Ты что, историю забыл, что ли? От удара память отшибло?
– Нет, помню. Настя, я посплю немного, слабость…
– Конечно.
Мне вдруг стало смешно.
– Вятич, ты лежал трупом, а я трясла тебя, как грушу, требуя, чтобы очнулся, потому что нам без тебя не жить, представляешь? Хорошо, что здесь нет дурдомов, отправили бы.
Он только слабо улыбнулся в ответ.
Глядя на снова впавшего в беспамятство мужа, я думала о том, что все самое страшное все равно позади. Страшно было, когда он действительно лежал трупом, а теперь, пусть и слепой, он жив, а остальное приложится.
Конечно, я зря думала, что все наладится так просто. Было тяжело, так тяжело, что и представить себе невозможно, но я ни разу не пожалела о выбранной судьбе. Даже слепой Вятич лучше, чем погибший.
На следующие три года я попросту выпала из жизни Руси, политической жизни, благо ситуация позволяла. Князь Александр успешно гонял по границам литовцев и неугомонившихся рыцарей, но больших сражений или нападений не было. Батый притих в своем Сарае, вернее, пока ставке, Сарай-Бату он построит позже.
Вятич категорически отказался возвращаться в Новгород, не желая, чтобы кто‑то знал о его беде.
– Настя, ты езжай к Федьке сама. Живите там, а возле меня просто оставь кого‑нибудь в помощь.
– Я тебе надоела?
– Ты с ума сошла?
– Вятич, я не спрашиваю, почему ты не хочешь возвращаться домой, твое право, но почему ты гонишь нас с Федькой?
Его голос стал глух и едва слышен.
– Я не гоню, просто ты молодая красивая женщина, к чему жить рядом с…
– Ну вот, добавь еще «калекой»! Никогда не думала, что ты увлекаешься мелодрамами.
– Я серьезно. Тебе еще многое предстоит…
И тут я начала на него орать:
– Прекрати растекаться соплями! Ты мужик, а не слюнтяй, и ты не калека! Калека это когда с башкой не все в порядке, а у тебя голова на месте. А ну возьми себя в руки! Зрение никогда не вернется, если будешь сидеть и ныть.
– А если не буду, то вернется?
Язвительностью он просто пытался защититься. Мне до смерти хотелось прижать его голову к груди, гладить волосы, целовать его слепые глаза, но я не могла себе этого позволить. Если сейчас начать жалеть Вятича, то он никогда не найдет себя. Я не задумывалась, что вообще будет дальше, сейчас казалось самым важным вселить надежду в него, а потому фыркнула, как кошка:
– Если не будешь – да!
И сама замерла. Я обещала столь уверенно, что муж затих, явно пытаясь осознать мои слова. Только бы не спросил, кто это обещал, тогда придется врать про старика.
Пришлось.
– Тебе это сказали?
– Да!
Семь бед – один ответ. Лучше соврать, чем каждый день видеть, как он занимается самоедством.
Как же было трудно следующие годы!
Мы все же не сразу вернулись в Новгород, сначала поселились в той самой веси неподалеку от Пскова.
Деревня полунищая, одни деды да бабки с малыми детьми. Кто‑то из мужиков погиб, кто‑то от безысходности ушел в город на заработки, кто‑то был пленен. Женщин тоже много попало в плен и не вернулось… Тоска, кругом тоска.
Помочь некому, Вятича я о помощи просить просто не могла. Не только потому что слепой, он и слаб был очень. Приходилось все самой. Но меня куда меньше беспокоили сбитые в кровь пальцы, нывшая спина, немилосердно болевшие ноги. И даже собственное неумение что‑то делать по дому, например, доить корову или печь хлеб. Печь топить я научилась в Рязани, а вот остальное…
В доме у Анеи в Козельске все делали холопы, в Новгороде тем более. Меня очень беспокоило отсутствие рядом Федьки. Маялась, маялась и однажды присела рядом с Вятичем, примостившимся на завалинке. Я выводила его туда погреться на весеннем солнышке.
– Вятич, ты как себя чувствуешь?
– Ничего.
– Я тебя оставлю на несколько дней?
Он явно напрягся, но промолчал.
– За Федькой съезжу. А может, наоборот, мы поедем в Новгород?
– Нет!
– Почему?
– Ты езжай, а мне нужно силы восстановить, иначе так и останусь слепцом пожизненно.
Я даже замерла от таких слов. Интересно, эта уверенность, что слепота не на всю жизнь, результат моих заверений или он про себя что‑то знает? Вятич чуть усмехнулся:
– Я знаю, что тебе сказал старик. Настя, ты езжай в Новгород, вам там легче будет. Скоро Анея с Лушей вернутся. А я уж тут как‑нибудь… Езжай.
– Где ты, там и я. Уж если из Москвы сюда перебралась, то здесь ты от меня не избавишься.
– Езжай за Федей…
Я обрадовалась:
– Я быстро, только схвачу Федьку и обратно, ладно? Я к тебе кого‑нибудь пристрою, чтобы помогли в это время.
Он согласился, но то, как Вятич это сделал, заставило меня насторожиться. Слишком покорным был мой муж, он что‑то задумал. Вдруг я поняла:
– Надеешься удрать, пока я буду ездить? Не выйдет, дорогой. От меня никуда не денешься. Разве что в Москву, – я вздохнула, – вот переправляться не умею, а здесь на Руси я тебя найду. Запомни это: найду! И не вздумай осложнять мне жизнь, прячась по медвежьим углам.