Определившись со своими намерениями, я начала готовиться, вернее, готовить меня стал Вятич. Ежедневно он подолгу внушал и внушал то, что следовало знать, прежде чем отправиться в столь далекий, а главное, опасный путь. Через неделю я была под завязочку напичкана всякой полезной информацией, от истории монголов до душевных качеств ханских вдов. Я не стала спрашивать, откуда сам Вятич знает о том, что Сорхахтани очень разумна и добра, а Огуль-Гаймиш якшается с шаманами, кто ему сказал о пристрастиях старшего брата Батыя. Знает – и знает, а теперь вот и я буду знать…
Меня интересовало другое: как я их понимать-то буду? Или знание монгольского в меня тоже заложат в один прием сеансом гипноза? Но Вятич был спокоен, потому я не волновалась.
Зато именно мое спокойствие возмутило мужа.
– Ты все продумала?
– Почти…
– Уверена?
– Ну да, – я только пожала плечами. Оружие готово, деньги есть, подарки тоже, лошади хорошие, что еще?
– Настя, меня рядом не будет. И никого другого для подсказки тоже. Тебе придется все решать самой и из всех ситуаций выбираться тоже самой. Вот как ты с ними разговаривать собираешься?
– Я думала об этом, но ты спокоен, я решила, что ты уже все придумал.
– Вот то-то и оно! Нет меня, нет, понимаешь?! Сама! Настя, все сама! От переводчика до потника под конским седлом. Я помочь не смогу и подсказать тоже. Чего сейчас не продумаешь, решать придется среди чужих людей.
Это был хороший урок, пришлось, забыв о том, что за мной есть пригляд, снова пересмотреть и продумать все заново. Пригодилось…
– Я поеду с тобой.
– Нет.
Но Лушка даже возражать не стала, она для себя все решила, и сопротивление бесполезно. Однако я была кремнем.
– Ты останешься дома, потому что есть два маленьких мальчика, которые не могут жить сиротами.
– У них есть Вятич и Анея.
– Слепой Вятич, заметь. И с тремя мужиками, требующими ухода, Анее не справиться.
– Справлялась же, пока мы ездили.
– Мы ездили в Сарай, Луша, а не в Каракорум. Это далеко, но не… – я чуть не ляпнула «смертельно», опомнившись, произнесла: – слишком.
Лушка настаивала и настаивала, но я была непоколебима, точно зная, что должна ехать одна. Когда стало невмоготу, пришлось привлечь Анею. Тетка умела разговаривать со всеми, Луша перестала проситься в Каракорум.
Зато меня собирали, как в последний путь. Они готовы были нагрузить пару возов одной снеди, не считая целого каравана из повозок с разным барахлом. Я спокойно наблюдала за нешуточными приготовлениями к дальней дороге моих близких, а потом вдруг поинтересовалась:
– Вы куда переезжать-то собрались?
– Мы? Никуда.
– А это что?
– Это тебе в дорогу.
– Анея, ты решила накормить всю Батыеву ставку? Но они не едят того, что ты предлагаешь. А одевать кого будем, тут, пожалуй, не на одних Батыевых хватит…
– Ладно тебе, пригодится! – почти обиделась тетка.
– Ну ты же разумная женщина! Кто весь этот караван охранять будет? Его же разграбят за первым поворотом. Скажи, чтобы разбирали, я воин и поеду налегке.
Собирал меня Вятич, он, конечно, не видел, но мы оговорили каждую мелочь.
Свою лепту внес и князь, приславший подарки для хана, а также дружинников для охраны и, главное, толмача. Карим владел несколькими языками, и на него можно положиться. Это очень хорошая помощь, потому что я не понимала ни по‑монгольски, ни по‑кипчакски, а доверять их толмачам опасно.
Карим сказал, что поедет со мной в Каракорум. Вятич тут же увел его для приватной беседы, они что-то очень долго обсуждали, видно, муж что-то рассказал, потому что после разговора Карим смотрел на меня с заметным любопытством.
– Что ты ему сказал? Надеюсь, не про Москву?
– Про тавро тоже не говорил. И ты молчи, это слишком сильный козырь, чтобы о нем знал еще кто-то.
Это произошло в последний день перед моим отъездом…
– Настя… трава зеленая…
Вятич сидел на солнышке, чуть щурясь. Федька играл рядом.
– Зеленая.
– А сарафан на тебе темно-красный…
И раньше, чем я успела подумать, что бы это значило, он совершенно безошибочно протянул в мою сторону руку, подзывая к себе:
– А ты у меня красивая…
В другое время я бы фыркнула, мол, кто бы сомневался, но сейчас насторожило другое – глаза у Вятича как‑то изменились. И само выражение лица тоже! То есть раньше лицо было все время приподнято, не имея возможности видеть, он прислушивался, потому шея даже чуть вытянута вперед. А сейчас… Нет, он не только слышал меня, он меня видел! Он меня определенно видел!
– Вятич… ты… видишь?…
– Да, Настя, вижу! Не все, лицо расплывчато, но вижу!
– Вятич, миленький! – я орала еще что-то, целуя его глаза, щеки, снова глаза.
Федька смотрел, смотрел на вопящую мать изумленными глазами, а потом вдруг с ревом принялся отталкивать меня от отца, видно, решив, что я его обижаю. Но теперь я уже целовала по очереди того и другого:
– Федечка, папа прозрел. Он видит, понимаешь, видит!
Конечно, ребенку это было непонятно, зато мы с Вятичем просто плакали. Из теперь уже не из слепых глаз мужа катились слезинки, а я так вообще ревела в три ручья.
Вдруг меня осенило:
– Ты только не смотри на солнце, не смотри, слышишь! Не перегружай глаза!
– Настя, ты чего? Зачем я буду смотреть на солнце?
Вятич видел, он больше не был беспомощным, не был обузой, он снова стал прежним Вятичем. Ну, не совсем, конечно, прежним, но все-таки…
Конечно, я бы очень хотела, чтобы Вятич поехал со мной, но об этом не могло быть и речи. Мы понимали, что зрение восстановилось, потому что мы что-то такое искупили, а еще, чтобы я могла ехать спокойно.
Мы постарались, чтобы прощание не было слишком долгим и слезливым. Прощаться всегда тяжело, а когда дома остаются самые дорогие тебе люди и ты не знаешь, увидишь ли их еще раз…
– Я вернусь! Вы слышите, я вернусь!
Вятич фыркнул:
– Кто бы сомневался.
И почему-то именно вот этот ответ, а не заверения, что «обязательно», «несомненно», вселил в меня уверенность, что действительно вернусь.
В низовьях Волги куда жарче, чем в Новгороде, а Батый от самой реки ушел в степь, его в Сарае не было, пришлось разыскивать, поэтому пока добрались, не то что семь, семь раз по семь потов сошло. В Сарае у Батыя трон и множество бездельников вокруг, на лето он выезжал на пастбище с куда меньшей толпой ненужных людей, потому и чувствовал себя куда лучше и свободней.
Жарко, душно, тошно, очень хотелось плюхнуться с разбегу в пусть и теплую, но все же воду реки, поплавать, лучше бы в купальнике… Но об этом не то что мечтать, вспоминать нельзя. Из воды бы не вышла.
Господи, как они могут париться в толстых халатах круглый год? Вообще, в тринадцатом веке для меня проблемной была не зима с ее стужей и ледяным ветром, а лето. Лен прекрасно впитывал пот, в нем легко и приятно, но я все равно мучилась от жары, а здесь в степи тем более.
Чтобы не закипеть или не наделать глупостей, я занимала голову ребусами на темы окружающей жизни.
Все-таки Вятич научил меня одному – думать. И не только думать, прежде чем что-то сказать, думать вообще. Размышлять, сопоставлять факты, делать выводы.
Мы в двадцать первом веке настолько привыкли получать уже обработанную информацию, что этого даже не замечаем. Интернет соберет, Интернет проанализирует, Интернет проинформирует. Без него, как без рук, без глаз, без головы. И мало кто задумывается, что за дрянь там выложена, кто ее выложил, как подал, кому выгодно, чтобы мы увидели именно эту информацию, а не другую, чтобы прочитали именно эти новости, сделали именно эти выводы… Нет, Интернет не промывал мозги, он их загружал, остальное просто выходило само собой.
Здесь у меня не было почти никакой информационной базы, никто не выдавал жвачку из сведений, не подсовывал готовые выводы, думать приходилось собственной головой. Занятное оказалось дело! Я и дома дурой не слыла, но как же часто ловила себя на том, что направление размышлений, а то и сами выводы мне ненавязчиво уже подсказаны новостийными каналами, заголовками статей или репортажей, самой тематикой передач и сообщений. Это удобно, далеко не все меня интересовало настолько, чтобы в этом копаться, а тут предлагают готовое, проглотила и побежала дальше.
Да и некогда заниматься долгими размышлениями о других, своих дел всегда было невпроворот.
А тут у меня масса свободного времени. Это когда я с рассвета дотемна крутилась как белка в колесе в Волково, мне некогда было думать. В седле, тащась в Сарай, а потом еще и по степи в поисках Батыя, я переосмыслила многое, и начала почему-то с гибели в Каракоруме князя Ярослава Всеволодовича. Словно чувствовала, что если разгадаю эту загадку, то многое смогу понять в жизни Орды, а это поможет совершить задуманное.
Что мы знали о смерти князя Ярослава? Только то, что сообщил странный монах Плано Карпини. Те, кто ездил с князем, как‑то вдруг последовали за своим хозяином либо делали вид, что ничего не слышали и не видели. Предательство, конечно, но как их укорить? Жизнь дорога каждому.
Скользкий, как угорь, монах сумел втереться в доверие к Туракине – регентше, правившей Империей после смерти Угедея до избрания Гуюка. Монах видел, как ханша собственноручно подала еду и питье русскому князю, после чего он слег и через семь дней умер.
То, что Ярослав Всеволодович был отравлен, сомнений не вызывает, его тело посинело и распухло. А вот все остальное вызывает очень большие сомнения. Кому была выгодна эта смерть? Уж Туракине совершенно нет. Провинился чем-то Ярослав Всеволодович? Но таких просто убивали, а не травили тайно, монголы чувствовали себя достаточно уверенно, себя в столице, чтобы наказывать открыто.
Что же произошло там, в Каракоруме, и почему свидетелем тайного убийства оказался только францисканский монах? Не приложил ли к этому руку добродушный толстяк Плано Карпини? Дело в том, что Ярославу Всеволодовичу давно предлагалась дружба с Латинской церковью, похоже, что он к таковой склонялся, но крестовые походы на Русь, которые пришлось отбивать и самому князю, и его сыну Александру, заставили Ярослава изменить решение. Кажется, в Каракоруме Ярослав противостоял не ханше Туракине, а скромному францисканскому монаху.