А Бату привяжет к хвосту поганой клячи и заставит протащить сквозь строй всех собранных вместе чингисидов, чтобы каждый, каждый плюнул в его ненавистную рожу! Кто не плюнет, последует за Бату!
Заснуть до самого рассвета не удалось, успокоиться тоже. Тяжелый осадок от сна, сгоревшего идола и собственной злости не исчез даже с первыми яркими лучами, он давил на сердце, давил на ум, поганил душу. Однако встать на колени и помолиться, как учил священник, тоже не хотелось. Наоборот, очень хотелось раздувать огонек этой ненависти, как иногда хочется расковырять ножом начавшую заживать рану, словно одной болью можно избавиться от другой.
Хатун была одета необычно: в мужскую одежду, только бохтаг на голове выдавал в ней замужнюю женщину. На коне держалась отменно, словно и родилась в седле. Я мысленно усмехнулась, вот оно, монгольское воспитание, талант не пропьешь. Огуль-Гаймиш цепко оглядела моего коня и меня саму, видно осталась довольна, хмыкнула и сделала знак, чтобы я тоже садилась. Так же внимательно наблюдала, как я птицей взлетела в седло (вот всегда любила этакий шик, в седло нельзя забираться, в него нельзя садиться, туда надо взлетать, как бы это ни было трудно), снова едва заметно дрогнули и без того насмешливые губы.
Она неслась вперед, не оборачиваясь, прекрасно понимая, что мы следом. Хатун, видно, ездила часто, потому что окрестности знала хорошо, чувствовала себя уверенно. Вообще-то это оказалось приятно: мчаться по степи, не оглядываясь на остальных, мне тоже понравилось. В караване такого не позволяли, особенно после убийства купца, по горам не поскачешь, а здесь можно, Великую хатун небось охраняют, значит, и меня тоже.
Ветер свистел в ушах и выжимал слезы из глаз, но я не отставала, вдруг она меня таким образом проверяет?
Наконец Огуль-Гаймиш замедлила бег своего коня, а потом и вовсе остановилась. Хатун оглянулась на меня, весело засмеявшись. Мы были вдвоем, остальные сильно отстали. Сделав знак, чтобы я подъехала ближе, она похвалила:
– А ты сильная! Ты не рождена в степном племени, но в седле держишься легко, значит, ты воин. Зачем ты здесь?
Меня не обыскали в этот раз, то есть у меня запросто могло быть оружие, охрана далеко, пока подъедет, я могла бы ее убить, но хатун не боялась. И я ответила вопросом на вопрос:
– Хатун, ты меня не боишься?
Несколько мгновений она просто смотрела, потом губы насмешливо дрогнули:
– Тебе нужна не я, тебе нужен Великий хан. Зачем? Убьют его и без тебя.
Я чуть не икнула от неожиданности.
– Наоборот, хочу предупредить, чтобы был осторожней.
Огуль-Гаймиш резко отвернулась, и без того узкие глаза превратились в щелочки, зло блеснув.
– Он хотел сделать Великой хатун Сорхахтани!
Вот оно что… хатун отравит мужа за то, что он решил жениться на ее сопернице? Я вдруг отчетливо поняла, что если вернусь с этой прогулки живой, то только чудом, и решила идти ва-банк.
– Но если его убьют, Великим ханом станет Бату.
Бровь красавицы приподнялась почти недоуменно:
– Нет! Бату останется в своих степях, а в Каракоруме править буду я!
Я вспомнила, что так и будет, Вятич рассказывал (к моему стыду, я не помнила этого из школьного курса истории), что Огуль-Гаймиш правила даже дольше самого Гуюка, пока Батыю не удалось продавить избрание Мунке. Но Мунке – сын Сорхахтани, и, кажется, именно он приказал казнить Огуль-Гаймиш. Ой-ой… вот это перипетии!
– Тебе нужно опасаться Мунке…
И снова глаза красавицы блеснули:
– Не Мунке, а Сорхахтани.
Меня уже заботила другая мысль: значит, ей самой выгодна смерть Гуюка, не она ли отравит? Ну и бабы в этом Каракоруме.
Но к нам уже приближались остальные всадники, их было слышно за спиной, разговор пора заканчивать.
– Ты убьешь Гуюка?
А что, если это последний вопрос в моей жизни?
– Зачем, у него и без меня друзей хватит.
– Друзей?
– Да, предают друзья, враг он и есть враг, его видно издалека, а тайными врагами могут быть только друзья. Многим выгодна смерть Гуюка, я не буду защищать, и ты не вмешивайся. Если жить хочешь.
Жить я очень хотела и подумала, что если уж жена не мешает, то чего я полезу? Может, уже хватит вмешиваться в чужую историю? В конце концов, я для чего сюда отправлена? Чтобы покончить с Гуюком. Если это сделают без меня, то к чему рисковать своей шкурой?
– Почему ты предупреждаешь меня?
Сопровождающие были уже совсем рядом, хатун снова насмешливо сверкнула глазами:
– Потому что ты хорошо держишься в седле!
Последние слова она уже договаривала вполоборота, делая знак остальным, чтобы следовали за нами.
– Смотри, как красиво! – Ее рука с кнутом, зажатым в кулаке, обвела вокруг.
Я согласилась, но только из вежливости, вокруг была степь с оврагами и какой-то горушкой на горизонте.
– Нет, ты больше любишь лес, ты не в степи родилась!
И снова скачка, но на сей раз хатун не стала меня дожидаться, она подпустила к себе сопровождающих и, практически не обращая внимания на мою скромную особу, направилась обратно к своему дворцу. Остальные тоже старательно не обращали внимания на «эту уруску».
Ну и что мне делать? На всякий случай я доехала до дворца, но поскольку внутрь не пригласили, отправилась восвояси. Никто не задержал. А что, если они потом обвинят в неуважении к Великой хатун? Они вполне могут…
На подъезде к караван-сараю меня встречала Сильвия. Я метнулась к подруге:
– Что случилось?!
– С тобой?
– Почему ты здесь?
– Тебя встречаю.
Я с трудом выдохнула.
– Зачем, Сильвия?
– Беспокоилась.
Рынок Каракорума похож и не похож на самаркандский базар одновременно. Здесь тоже многоязычие, пестрая толпа, гвалт, рев верблюдов, ржание, блеянье, самые разные запахи, звуки, цвета… Но он какой-то весь с оглядкой на дворец, что ли?
Как и везде, базар – центр общения, здесь можно встретить кого угодно.
Здесь мы встретили (хотя уже через пару минут у меня создалось впечатление, что это нас встретили) христианского священника. Он осенил нас с Сильвией большим серебряным крестом и, видно, ожидал, что подойдем к ручке, а потому был неприятно поражен, что делать этого не стали.
– Дочери мои, почему не вижу вас в стенах храма?
Едва ни ляпнув «чего я там забыла», я принялась валять дурочку:
– Какого храма?
– Христианского, – ничуть не смутился тот.
Сильвия немедленно пнула меня в бок:
– Чего он хочет-то?
Разговор шел по-монгольски, потому подруга не понимала, но необходимость перевести ей избавила меня от ответа на поставленный вопрос.
– Он интересуется, почему мы не ходим в его храм.
Сильвия фыркнула:
– Чего я там забыла? Я в храме бываю два раза в год: на Рождество и на Пасху!
Вообще-то это звучало странно из уст человека, намеревавшегося вступить в рыцарский орден. Я знала рассказы Вятича о строгих постах и многих часах молитв в ордене. А подруга действительно не слишком утруждала себя ни тем ни другим, что-то я не помню вообще ничего на эту тему… Боюсь, с таким религиозным рвением Сильвии даже головы убитого дракона окажется мало для посвящения в рыцари.
Но сейчас важнее было другое: священник понял мои слова и ответ подруги, он чуть усмехнулся:
– Посещать храм нужно не дважды в год, а каждый день.
Теперь не понимал Карим, пришлось переводить ему. Интересно, кто у кого переводчик, в последнее время таковой являюсь я, то и дело перевожу Кариму от Сильвии, а Сильвии от Карима.
– А мы в другую ходим! – заявила Сильвия и потащила меня в сторону.
Глаза священника внимательно следили за нами. Неприятный взгляд…
Вот еще такого надзора нам здесь не хватало!
– Карим, ты какой веры?
– Крещеный.
– Дяденька спрашивал, почему мы к нему в церковь не ходим? Ты почему не ходишь?
– Не знаю, не до того было…
– А надо бы, – вздохнула я. – Только вот к этому мне совсем не хочется.
– Здесь две церкви, надо узнать, в какой он, и ходить во вторую, – нашла гениальный выход моя подруга.
– Если я не ошибаюсь, то здесь много христиан несторианского толка. Это ближе к православию.
– Развели всяких «славиев», – проворчала рыцарша.
Мы поступили, как предложила Сильвия. Через пару дней она объявила, что тот противный священник в церкви, что слева, значит, нам в правую. Интересно, что я там буду делать, я же ничего не понимаю? Но особенно волноваться не пришлось, таких непонимающих оказалось пруд пруди, да и особого рвения мы все равно не проявляли.
За нами была установлена тотальная слежка, это обнаружилось довольно легко и было очень неприятно. Когда за каждым твои шагом, за каждым походом на базар следят внимательные глаза, становится не по себе, сначала я бодренько шутила, мол, надо же, какой эскорт, как у важной особы, потом почти сникла. Ясно, что при таком раскладе никто ничего сделать мне не даст, ни убить хана, ни наоборот, предупредить об опасности я не смогу. И зачем тогда я здесь? Ненавижу роль елочной игрушки, висеть для всеобщего обозрения не для меня.
Услышав такое рассуждение, Сильвия вытаращила на меня глаза:
– Тебе угрожает виселица?!
– Тьфу на тебя! С ума сошла? Просто терпеть не могу ничего не делать неделями. Хоть бы уж зима скорей закончилась!
Пару раз с нашим почетным эскортом Сильвия разбиралась самостоятельно, то есть попросту била. Пару раз били ее. На вопрос о том, что за синяк под глазом, только огрызнулась:
– Даме дорогу не уступили?
– Живы остались?
Подруга хохотнула:
– Но запомнят надолго.
Это произошло, пока я лежала больной. Простыла и больше недели температурила и «бухала» так, что спать не мог весь караван-сарай. Конечно, меня всякими народными средствами быстро поставили на ноги, но пролежать две недели под кучей одел и меховых шуб пришлось.
Жизнь была странной, мы словно чего-то ждали и маялись от безделья. В караван-сарае было полно народа, несмотря на жгучие морозы, то и дело откуда-то приезжали купцы, привозили товары. Конечно, торговля в основном шла продуктовая и скотом, просто при минус тридцати и ниже не слишком посидишь с разложенным товаром, это не Самарканд.