буждением в холодном поту мы всё чаще не можем отличить реальные воспоминания от ночных кошмаров. Постепенно они вытесняют личность, замещают память и выливаются в реальность, затопляя наши жизни, в которых мы тонем и задыхаемся день ото дня. Сон. День. Жизнь. Всё сливается в один большой и страшный сон длиною в жизнь.
А что если вся наша жизнь – подобный кошмар, что часто рядится в красивые и цветастые одежды, притворяется приятным сном и скрывается под личиной добродетели? А что если он черпает себя из нашего невежества, из добровольной слепоты, где краткий миг радости от новых открытий постепенно сменяется на ужас от осознания реальности?
Представьте себе учёного, кто с упоением смотрит на свои труды, радуется новому открытию, каждому кусочку мозаики, который ему удалось поднять из грязи и отмыть в свете истины. Для него это словно пробуждение ото сна, от странного и тяжёлого дурмана, пленившего его от самого рождения. Он испытывает радость, гордость, невероятное чувство облегчения, будто и не было прошлой жизни, долгих лет заблуждений и скитаний во мраке собственных снов. Он, наконец, проснулся и осознал реальность мира, настоящую свободу от бремени придуманных кошмаров. Но чем больше человек совершает открытий на своём веку, чем глубже осознаёт реальность, тем больше она начинает напоминать ему дурной сон, намного страшней того, от которого он так отчаянно бежал по утрам. Каждый взор внутрь себя и внутрь вещей, событий, явлений, всё это – смелый взгляд, устремлённый сквозь толстую завесу снов. Мы приоткрываем её на мгновение, чтобы дрожащими от нетерпения пальцами достать очередной кусочек мозаики. Но чем больше мы это делаем, с радостью вытаскивая опоры из-под основы наших снов, тем больше рискуем обрушить всю конструкцию, уронить завесу на голову и похоронить себя под тяжестью нахлынувшей реальности. Пытаясь сбежать от ночных кошмаров, мы обрекли себя на новый, более чудовищный и реальный. И всё потому, что мы больше не плывём по воле стихии снов, теперь мы осознаём его в полной мере, во всей глубине и извращённости. Из него больше нет выхода, нет иного мира, куда можно сбежать или повернуть время вспять, чтобы снова всё забыть и утонуть в пучине лживого забвения. Это наш персональный ад на земле, наш добровольный кошмар на всю оставшуюся жизнь.
Я был таким же, как все, любил Систему и хотел для неё лучшего будущего. Я старательно приближал его, боролся за каждого человека и искал счастья для всех в новых горизонтах, что вечно ускользали от нас. Но потом ступил на другую дорогу, пошёл по пути вопросов и ответов. Я искал иные цели, оправдания и понимание, но нашёл для себя лишь нескончаемый кошмар, в пучине которого мне предстоит провести остаток жизни. Пока я плыл по этой стезе, пока отрывал куски от карточного домика своих взглядов, я много раз мечтал повернуть назад, вернуться в тот мир сладких грёз, где был счастлив. Пусть я не ведал ответов, жил в плену своих иллюзий, но знал куда иду и зачем, видел пустые, бесполезные, но всё ещё великие цели. Теперь, это уже неважно. Я обрёк себя на бесконечный кошмар реальности, от которого не существует спасительного будильника, я выпустил свою Тьму наружу, но больше ни о чём не жалею. Лучше я погибну, сражаясь за новый мир, чем просто пронесу это фальшивое знамя до конца своей жизни, где меня бесцельно развеет ветер истории вместе с прахом от сгоревшей мечты.
Мне всегда было интересно, что чувствует человек, добровольно согласившийся сделать последний шаг в своей жизни, ступить на тот шаткий мостик, который так или иначе приведёт его к закономерному концу? О чём он думает после того, как ступил на холодные и безразличные рельсы, когда навстречу несётся грохочущий поезд и судорожно сигналит в предрассветной мгле? О ком он вспомнит перед тем, как два ярких глаза сольются с ним, унося его жизнь прочь от покорёженной судьбы? В тот момент всё предрешено, все игры сыграны, обиды забыты и последний выбор сделан. Теперь я знаю, что чувствует этот человек, – смирение. Глядя в настигающие меня глаза опасности, я абсолютно спокоен и умиротворён. Я скорее плыву на этих последних порогах жизни перед ярким всплеском водопада и своим бесславным падением в неизвестность. Мои мысли пусты и безмятежны, а в глазах застыло молчаливое согласие. Я знал, что всё будет именно так, и ждал этой минуты с самого начала своего отчаянного пути в никуда, но теперь я спокоен. Осталось только закрыть глаза, поглубже вдохнуть и отдаться этой волне, дожидаясь умиротворяющего удара.
Хранитель не заставил себя долго ждать. Спустя минуту после того, как его грозный силуэт промелькнул у моего подъезда ярким отсветом белоснежной шевелюры, Вергилий тихо щёлкнул замком на двери моей квартиры, и она медленно отворилась. Всё это время я продолжал неподвижно стоять у окна и смотреть вниз, на залитый дождём тротуар, куда стекалось всё больше машин Стражей. Вот уже и фургон Техников вырулил к моему дому и пристроился в общую очередь за моей душой. Вергилий позади меня осторожно вошёл в квартиру, бросил быстрый взгляд по сторонам, а затем медленно опустил руку на эфес своего меча. Я даже спиной ощутил этот предсмертный холод и остриё клинка, которым Хранитель уже пронзил моё сердце где-то в своих беспорядочных мыслях.
– Я даже рад, что это ты, а не кто-то другой, – со вздохом произнёс я, продолжая при этом разглядывать суетящихся около дома людей. – Нас сложно назвать друзьями или хотя бы хорошими знакомыми. Мы виделись слишком редко, а большинство встреч ты был грозным и вечно недовольным начальником, великим Хранителем, а я всего лишь нерадивым подчинённым, постоянно нарушающим Основной закон. – Я горько усмехнулся, наблюдая, как несколько Техников в белых халатах зашли в подъезд. – Ты отчитывал меня, рассказывал, какой я плохой Страж и человек, ты видел во мне сплошное разочарование, но мне не в чем тебя винить.
Я резко повернулся, и Вергилий немного напрягся, а его рука обхватила эфес меча. Но я бесстрашно продолжил:
– Несмотря на это, ты единственный, кто был искренен со мной, кто проявлял хоть какую-то заботу, тревогу, доверял мне до последнего дня и делал кучу поблажек. Вот только любой другой на моём месте давно был бы отключён после первой промашки, даже при такой сложной ситуации в Системе. Никто не стал бы рисковать после Инцидента Ноль, не так ли? Эти мысли не давали мне покоя с того самого разговора в кабинете Техника, когда ты с готовностью вернул мне меч и даровал ещё один шанс. Потом ещё один и ещё… Почему, Вергилий? Я ведь не дурак, хотя иногда и веду себя соответствующе, но понимаю, что этот день должен был настать давным-давно. Так что изменилось, почему только сейчас?
Вергилий привычно и внимательно прищурился из-под свисающей чёлки и отступил на шаг к двери.
– Только не делай глупостей, Стил, очень прошу! – сухо произнёс Хранитель, игнорируя мои вопросы.
– Неужели великий Хранитель боится бесправного Стража? Какие глупости я могу совершить? – с усмешкой спросил я и развёл руки в стороны. – Я в одних трусах и без оружия.
Но Вергилий был настроен серьёзно и решительно. Он бросил на меня свой грозный испепеляющий взгляд, осмотрел с головы до ног, а затем убрал руку с рукояти моего бывшего меча, который снова обрёл своего прежнего хозяина. Во всей этой сложной и многогранной перипетии наших отношений вокруг странного оружия можно порядочно запутаться и написать целую романтическую историю с классическим любовным треугольником и неожиданными поворотами. Где объект нашего обожания никак не может выбрать себе спутника жизни и постоянно кочует из одних заботливых рук в другие, обижаясь на малейшие глупости. Я мог даже посмеяться над этим при иных обстоятельствах и с другим человеком, но Вергилий умел мгновенно терять свой человеческий облик, превращаясь в карающую машину правосудия. От него веяло холодом и пустотой священного долга, он изучал меня, прислушивался к каждому шороху, готовился к молниеносному броску в случае опасности. Один неверный шаг или слово – и мне не поможет даже реакция Стража. Я не успею сделать ни единого вздоха, не успею даже вскрикнуть до того, как меня настигнет молниеносная тень хранителя Системы. Шелест его плаща станет единственным звуком, что навсегда застрянет в моём разуме, растворяясь в общем потоке информации, а его скрытый клинок, безмятежно висящий на поясе, расправит свои железные крылья и пронзит меня насквозь, не давая даже опомниться. Всё это время, пока Вергилий играл с подолом своего плаща и демонстрировал эфес грозного оружия, намекая мне на всю серьёзность ситуации, я думал над тем, как легко наши недавние друзья и товарищи обращаются во врагов. Любое нечаянное действие, слово или грязный поступок, нарушающие некие законы, которые воспринимаются выше дружбы или даже любви, – и люди моментально срываются, превращаются в злобных чудовищ, готовые разорвать тебя на мелкие кусочки. Как же хрупок наш мир, или, скорее, как ненадёжна любовь человека к себе подобным, и как тонка та грань между дружбой и враждой, между жизнью и смертью!
– Одевайся, живо! – скомандовал Вергилий и кивнул на диван, где я провёл свою последнюю ночь и около которого небрежно валялась моя одежда.
– Хорошо-хорошо, – отступая к дивану и выставив вперёд руки, ответил я. – Только не совершай глупостей! Или как ты там сказал?
Я старался быть дружелюбным, приветливым, хотел показать, что я не тот враг из стана Отступников, кого они привыкли видеть сквозь пелену всепоглощающей ненависти. Но зачем я притворялся? Зачем я снова затеял этот глупый маскарад, от чего столько пытался убежать? Внутри меня бушевал пожар, который поднимался всё выше, обгладывая всё моё естество, я сгорал от боли и отчаяния, но продолжал врать самому себе, источая плохо скрываемую язвительность под тонким слоем любезности. Мне хотелось бежать, разметать все преграды и спасти Макса, но я продолжал подчиняться их глупой прихоти, медленно отходил к кровати и сгорал от стыда. Я не мог себя простить за тот налёт нерешительности и несказанные слова, что отказались выходить наружу и комом встали в моём горле. Я слаб. Я боюсь. Внезапно мне захотелось жить, ещё немного, ещё пару вздохов, моментов, но пожить. Зачем? Ани… Почему в моих мыслях опять возник её образ? Безумие…