— Давай спать, Миша! Утро вечера мудренее.
— Спокойной ночи, Валериан Витольдович!..
Глава 18
Февраль, метели… С неба сыплется снежная крупа, ветер подхватывает ее и несет вдоль земли, наметая сугробы. Из землянок лучше не выходить: снежная дробь ударяет в лицо, порошит в глаза, перехватывает дыхание. Зато германские аэропланы не летают. А то повадились, гады, кружить над расположением. Вынюхивают, бомбу бросить могут. Попасть не попадут — нет у них прицелов, но народ нервируют. Аэропланов здесь боятся. Страх этот иррационален — никто от авиабомб в дивизии не погиб, но сам факт, что какая-то сволочь кружит над головой, а ты перед ней бессилен, народ напрягает. Из штаба дивизии телефонируют на ближайший аэродром, наши истребители вылетают на перехват, но пока доберутся — немцев и след простыл. Службы воздушного наблюдения здесь нет — не осознали целесообразность.
За прошедшие месяцы многое удалось сделать. Налажена и заработала новая система помощи раненым. Теперь они прибывают в медсанбат нормально перевязанными. Здесь их сортируют и оперируют. Из шести врачей медсанбата четверо овладели скальпелем. Большинство занимается несложными ранениями, но и это хлеб. С тяжелыми работаем я и Миша. Он вполне уверенно овладел торакальной хирургией, а вот в брюшную полость лезть пока боится. Ничего, освоит. Ничего сложного тут нет. Глаза боятся, руки делают.
Летают немцы не зря. В тылу что-то затевается. В штаб дивизии постоянно прибывают какие-то незнакомые офицеры, беседуют с начальником и его командирами, лазают по переднему краю, осматривая немецкие позиции в бинокли. Мне это хорошо видно — медсанбат неподалеку, и дорога из тыла к штабу проходит мимо нашего расположения. Готовится наступление — это к гадалке не ходи. А вот где нанесут главный удар, неизвестно. Мне не говорят.
В один из ненастных дней мимо медсанбата по направлению к штабу дивизии с ревом пролетают аэросани. Кто-то из высокого начальства пожаловал. Аэросани — штука редкая. Начальство обычно приезжает на автомобилях, но сейчас дороги замело, и офицеры из тыла добираются на конных санях — с соответствующей скоростью. Генералам это не по душе.
Через час из штаба дивизии прибегает посыльный.
— Ваше высокоблагородие! — докладывает с порога. — Вас, это, к его превосходительству зовут.
И зачем я им понадобился? Надеваю шинель, каракулевую шапку с кокардой, закутываюсь в башлык и иду следом за солдатом. Благо, недалеко.
В блиндаже начальника дивизии жарко натоплено. За столом чаевничают Беркалов и… Брусилов. Более никого. Меня встречают веселыми взглядами.
— Ваше высокопревосходительство! — обращаюсь к Брусилову, бросив ладонь к папахе. — Надворный советник Довнар-Подляский по вашему приказанию прибыл!
— Орел! — смеется Брусилов. — И ведь не скажешь, что чиновник. Офицер! Не тянитесь так, Валериан Витольдович! И давайте без чинов. Скидывайте шинель и папаху и присоединяйтесь к нам. Чай у Евгения Александровича замечательный. Даже лимон есть.
Беркалов довольно улыбается. Быстро раздеваюсь и присаживаюсь к столу. Вестовой приносит чистый стакан в подстаканнике.
— Позвольте поухаживать за вами!
Брусилов наливает мне чаю. Беркалов смотрит на него с изумлением. Чтоб командующий фронтом ухаживал за каким-то чиновником? Да, он оперировал генерала, но разница в чинах велика. Брусилов, не обращая внимания, бросает в стакан ломтик лимона и придвигает его ко мне. Отхлебываю горячей жидкости. С мороза — самое то.
— Хочу сообщить вам приятную новость, — говорит Брусилов. — В конце месяца наши войска начнут наступление.
— Здесь?
— На участке Евгения Александровича будет отвлекающий удар. А вот немцы уверены, что мы будем прорывать фронт именно тут. Несколько месяцев постоянных боев за малый клочок земли… Где ж еще наступать? Не будем их разочаровывать, — улыбается Брусилов. — Основной удар придется южнее — там нас не ждут. Я потому и на аэросанях приехал, чтоб шуму больше. Пусть боятся и готовятся.
— Наши потери на этом участке будут большими.
— Этого, увы, не избежать, — вздыхает Беркалов.
— Но сократить можно.
— Как? — Брусилов с интересом смотрит на меня.
— Ночью скрытно выслать к позициям врага штурмовые группы из саперов и пластунов, переодетых в белые маскхалаты. Они проделают проходы в проволочных заграждениях, обрежут провода к подрывным машинкам от минных фугасов. Затем примутся чистить траншеи от врага. Если удастся уничтожить гарнизоны дотов, то первую линию немецкой обороны можно захватить стремительным ударом пехоты, без участия артиллерии. Дальше — по обстоятельствам.
— Предлагаете наступать без артиллерийской подготовки? — удивился Беркалов.
— Почему бы и нет? А пушки пригодятся. Их следует перебросить на передний край противника сразу после того, как его захватят.
— Не удивляйтесь, Евгений Александрович, — усмехнулся Брусилов. — Валериан Витольдович хоть и врач по образованию, но много знает и мыслит как офицер генерального штаба. Он предложил ряд идей, как нам одолеть супостата. Мы их испытали и приняли на вооружение.
— Никогда бы не подумал! — покрутил головой Беркалов.
— Я тоже, — развел руками Брусилов. — Но Валериан Витольдович меня убедил. Что вы говорили о маскхалатах? — повернулся он ко мне.
Я рассказал.
— Господи, как просто! — воскликнул Брусилов. — Белой ткани у нас достаточно, нашить из них этих накидок можно за нескольких дней. И ведь никто не додумался! Благодарю, Валериан Витольдович!
— Рад стараться!
— Он и санитарную службу в дивизии блестяще организовал, — вставил своих пять копеек Беркалов. — Число умерших от ранений сократилось в разы. Легкие выздоравливают на месте и возвращаются в строй. Большинство из них — обстрелянные нижние чины и офицеры. Из-за этого я даже пополнения не просил. Считаю, надворный советник заслуживает награды.
— Не возражаю! — кивнул Брусилов.
— Если награждать, то не меня, а врачей медсанбата, — возразил я. — Трудятся, не жалея себя. У меня вот ордена есть, у них — совсем ничего.
— Давайте так! — предложил Брусилов. — В ходе наступления будет много раненых. Справитесь с лечением — награды воспоследуют. Обещаю.
Я поблагодарил. Хорошая новость, подчиненные обрадуются. Врачей на этой войне награждают редко. Вернуться домой с орденом — большое дело. Уважение окружающих обеспечено, да и карьере способствует.
— Тут еще… — Брусилов лезет в карман кителя и достает белый конверт. — Просили передать.
Он протягивает конверт мне. Беру. От конверта пахнет духами. Запах сильный, он заполняет пространство блиндажа. Беркалов, как жена Лота, превращается в соляной столп. Командующий фронтом носит амурные письма врачу?! Брусилов подмигивает — знает от кого. Хитер, Алексей Алексеевич! Интересно, сам вызвался отвезти или попросили?
— Спасибо, — торопливо сую конверт в карман. — Как ваша рана, Алексей Алексеевич? Не беспокоит?
— Слава богу! Все благодаря вам, Валериан Витольдович. Золотые у вас руки!
— Рад слышать. Если ко мне больше ничего, то с вашего позволения откланяюсь. Раненые ждут.
— Конечно! — кивает Брусилов. — Раненые прежде всего.
Глаза у него смеются. Торопливо одеваюсь и выскакиваю из блиндажа. К медсанбату иду быстро, с трудом сдерживаясь, чтоб не побежать. Для военного врача в чине подполковника не солидно. Могут не понять или, что хуже, испугаться. В расположении заскакиваю к себе в землянку и, не раздеваясь, вскрываю конверт…
«Дорогой Валериан!
Я в Минске. Приехала с санитарным поездом за очередной партией раненых. Встретилась с Брусиловым — он прибыл выказать свое почтение наследнице. В разговоре сказал, что отбывает на фронт. Я спросила: увидит ли тебя? Ответил, что непременно побывает в дивизии, где ты служишь. Я не утерпела и попросила передать тебе письмо. Не ругай меня. Алексей Алексеевич — военный человек, тайну хранить умеет. Я не сказала, о чем буду писать, но он, наверное, догадается. Пусть! Не хочу больше скрываться.
Я скучаю по тебе! В Москве держусь, но тут приехала в Минск… Даже попросила отвезти меня к дому, где ты лечил меня. В квартиру, правда, не заходила — там сейчас другие жильцы, сидела в автомобиле и вспоминала. Твое лицо, руки и губы… Они у тебя такие нежные. Даже всплакнула. Ты беспокойся, никто, кроме Лены, не видел. Она меня утешала.
Четвертый месяц пошел, как мы расстались. Если точно — 94 дня. Я их считаю. Никогда не думала, что буду этим заниматься. Мне так плохо без тебя! В своих письмах ты постоянно интересуешься моим здоровьем. С ним у меня все хорошо, а вот без тебя — мучение.
Почему тебя отправили на фронт? Ты об этом не пишешь. Я говорила с матерью, она сказала, что ты сам попросился. Дескать, пожелал лично воплотить в жизнь предложенную методу. Чувствую, что она чего-то не договаривает. Я знаю, что у вас был разговор после той статьи в „Московском листке“, мне о нем сообщили. После него начальника Главного санитарного управления отправили в отставку, а ты поехал на фронт. Догадываюсь, что ваш разговор выдался не простым. Чувствую, что мать к тебе не расположена. Но ты не обращай на это внимание. Если захочу, чтобы ты был мой, никто этому не помешает. Так и сказала маме.
Береги себя, любимый! Ты пишешь, что находишься вдали от передового края, и беспокоиться нет нужды. Но на этой проклятой войне врачи тоже гибнут. Не хочу, чтобы ты стал одним из них. Я этого не переживу.
Помнишь, я просила тебя не приезжать в Москву? Какая же я глупая! Конечно же, приезжай! Исхлопочи отпуск, мне сказали, что это возможно, и навести свою глупую девочку. Я буду ждать. Очень-очень.
Целую тебя крепко-крепко.
Я снял шинель, взял с полки несколько листков бумаги и достал из кармана самописку. Так здесь называют авторучку. Подарок Брусилова. Здесь пишут ручками со стальным пером, которое макают в чернильницу. Ужас! У моей самописки золотое перо, которое легко скользит по бумаге.