По злой насмешке судьбы, батальон ему вернули немцы. После огромных потерь в приграничных боях Красная Армия спешно формировала новые полки и дивизии. Опытных командиров не хватало, а Саломатин успел повоевать, если, конечно, считать освободительный поход в Западную Белоруссию войной.
— Покажешь себя в бою — вернут звание, как дали батальон, — сказал ему комдив. — Сам похлопочу!
Вот Саломатин и показал… Немцы разгромили батальон в считаные минуты. Со слов попавших в плен солдат Саломатин ясно представлял, что произошло в тот день. После его ранения командование пытался взять на себя Брагин, но и его ранило. Пожилой солдат-обозник погрузил интенданта в телегу и увез. Оставшийся без управления батальон превратился в толпу. Многие пытались бежать, но немцы огнем орудий отсекли беглецов от леса, а затем спокойно перестреляли и раздавили гусеницами тех, кто пытался сопротивляться. Если кто и спасся в лесу, то благодаря артиллеристам, которые стреляли до последнего…
Пронзительно заскрипели ворота мехдвора, и Саломатин удивленно поднял голову — до полудня еще далеко. Но это была не телега со свеклой. Вошли десятка два немецких солдат во главе с лейтенантом. Офицер, сердито крича, заставил пленных выстроиться у забора. Саломатина и еще двух доходяг, которые не могли стоять, подтащили и прислонили к теплым доскам. Закончив построение, немцы взяли бойцов на прицел.
«Расстреляют! — понял Саломатин. — Ну и правильно! Что мучиться…»
Похоже, и остальные пленные думали так же: никто не дернулся, не закричал. Стояли, хмуро поглядывая в нацеленные в них дула винтовок. Но немцы не стреляли. Появились два немецких офицера. Один, худой и высокий, был одет в обычную форму, другой, маленький и круглый, — в черную. Немцев сопровождал штатский. Этот одет был по-нашему: в черные галифе, заправленные в сапоги, пиджак и рубашку с галстуком. Высокий, крепко сбитый, самоуверенный. Офицеры и штатский стали напротив пленных. Немцы заложили руки за спину, русский оставил их по швам.
— Стоять тихо и слушать господина коменданта! — выкрикнул русский, и Саломатин сразу понял — гнида! Предатель… «Гнида» поклонилась высокому немцу, тот в ответ небрежно кивнул.
— Немецкое командование отправляет вас на сельскохозяйственные работы, — стал переводить русский лающую речь немца. — Вы поступаете в распоряжение уполномоченного по заготовкам господина Кернера, то есть меня, — уточнил «гнида». — Все обязаны беспрекословно повиноваться и выполнять мои распоряжения. Понятно?
Строй молчал.
— Добавлю, — выступил вперед кругленький эсэсовец. Он говорил по-русски с сильным акцентом. — Уполномоченному Кернеру и его людям даны самые широкие полномочия в обращении с пленными красноармейцами и командирами. Вплоть до расстрела.
Кернер приосанился и выступил вперед.
— Будете хорошо работать, получите хорошее питание, — сказал он небрежно. — Это в ваших же интересах. Не то сдохнете здесь — и все дела. Ясно?
Ему никто не ответил, и «гнида» посмотрел на коменданта. Тот кивнул. Уполномоченный повернулся к воротам и сделал знак. Во двор въехала телега, груженная большими бидонами и корзинами. Телегу сопровождали хмурые дядьки с белыми повязками на рукавах полотняных рубах. На плече у каждого висела винтовка.
— Нам предстоит долгий путь, поэтому всех покормят, — сказал уполномоченный. — По прибытии на место накормят еще. Это аванс…
Последние слова Кернера потонули в гуле голосов. Пленные, увидевшие корзины и услыхавшие про еду, не смогли сдержаться. Гул нарастал, строй стал колебаться. Кернер сдернул с плеча ближайшего дядьки винтовку, передернул затвор и выстрелил в воздух. Во дворе мгновенно затихло.
— Смирно стоять! — зло крикнул «гнида», потрясая винтовкой. — Всех накормим. Кто не подчинится — застрелю! Ясно?
Ему не ответили, но строй выровнялся. Двое дядек подтащили корзину, там лежали толстые ломти хлеба. Хлеба бойцы Саломатина не видели уже месяц, при виде его строй дрогнул, но тут же застыл под бешеным взглядом уполномоченного. Дядьки молча совали в руки каждому по ломтю, бойцы тут же впивались зубами в душистую черную мякоть. Торопливо набивали рот в надежде получить еще, когда корзину понесут обратно, давились, кашляли. Другие дядьки в ответ на это черпали из бидона кружками, давали запить.
— Вы даете им молоко? — изумился эсэсовец, заглянув в бидон. Он перешел на немецкий.
— Это обрат, — пояснил Кернер тоже на немецком, — получается при отделении сливок из молока. Обычно его дают телятам, но у нас нет столько молодняка, выливаем. Хотите попробовать?
Эсэсовец засмеялся и покачал головой.
— Однако вы хорошо их кормите, — заметил он, когда дядьки сняли вторую корзину с воза.
— Им предстоит пройти двадцать километров, а у меня только две телеги.
— Пристрелите отставших — и дело с концом!
— В деревне каждые руки на счету, большевики успели мобилизовать молодежь…
— То-то вы увели из Города двух молодых евреев, — лукаво улыбнулся эсэсовец. — Я все знаю, Кернер, учтите!
— Разве плохо, если евреи работают на Германию? — пожал плечами уполномоченный. — Они жаловались, что здесь им нет применения. Могу забрать остальных.
— Остальные — старики, женщины и дети, — махнул рукой эсэсовец. — Хватит с вас пленных. Кстати, ловко стреляете! Где учились? В армии?
— Большевики не призывали в армию лиц с высшим образованием. В школе была обязательная военная подготовка. Каждый молодой русский умеет стрелять.
— Однако это им не слишком помогло! — ухмыльнулся эсэсовец…
Когда немцы ушли, в том числе солдаты, строй пленных сразу рассыпался. Бойцы сидели на земле, жевали, пили из кружек. Саломатину тоже сунули в руку ломоть хлеба, но он просто держал его — есть ему не хотелось. Уполномоченный, проходя, внимательно посмотрел на него и что-то сказал одному из дядек. Тот подошел с кружкой.
— Выпей, сынок!
На раскрытой ладони дядьки лежала белая таблетка. «Что это?» — хотел спросить комбат, но промолчал. Какая разница, что? Он положил таблетку на сухой язык, запил из кружки. И только затем ощутил вкус — в кружке было молоко! Прохладное, свежее, вкусное… Он жадно допил и стал жевать хлеб. Мякиш был тоже свежим — хлеб испекли утром. Он не заметил, как съел все — до последней крошки. Хмурый дядька сунул ему второй ломоть, в другую руку дал полную кружку. Саломатин доедал, когда рядом очутился Артименя.
— Таварыш камандир, таварыш камандир… — вестовой плакал.
— Что ты? — удивился Саломатин.
— Молоко… Забыв, якое яно… И хлеб… Дай бог гэтым людям…
Саломатин отдал ему остаток ломтя. Артименя с жадностью сжевал хлеб, затем допил остатки командирского молока.
— Помоги встать! — попросил Саломатин.
С помощью Артимени ему это удалось. Он даже не шатался. Заметив это, с земли стали подниматься бойцы. Постепенно во дворе стало тихо.
— Стройся! — тихо приказал комбат, но все услышали. — В колонну по четыре, повзводно!
Спустя минуту в мехдворе стоял строй. Бойцы в грязной, изорванной форме, истощенные, с обожженными на солнце лицами. Многие босые. Но это была воинская часть, его батальон…
— По улицам идти весело! — велел Саломатин. — Пусть видят…
Он не пояснил, кто и что должен увидеть, но все поняли.
— Шагом марш!
Батальон прошел мимо него, бойцы без команды повернули голову в его сторону, Саломатин едва удержался от слез. Батальон отдавал честь умирающему командиру. Он остается здесь — доходяги никому не нужны. Кернер последует совету эсэсовца, и его пристрелят. Что ж…
Когда последний красноармеец прошел мимо, Саломатин пошатнулся и прислонился к забору. Внезапно подскочили дядьки, легко подняли исхудавшее тело старшего лейтенанта и, к его удивлению, погрузили в телегу. Здесь лежали и другие доходяги. Краем глаза Саломатин видел, как дядьки все так же деловито кладут в другую телегу тела умерших бойцов, прикрывают их соломой и ставят поверх корзины… Происходило что-то странное и непонятное.
Телега тронулась. Саломатин лежал на мягкой соломе, но все равно каждая кочка отзывалась болью в ране. Он оперся на руки и привалился спиной к борту. Стало легче. Колонна пленных вошла в город и зашлепала по главной улице. Этой дорогой их вели сюда к мучительной смерти, теперь они возвращались. К удивлению комбата, уполномоченный не шагал во главе строя, а держался позади, рядом с вооруженными дядьками. Бойцы шли через город как бы без конвоя. Посреди улицы. Редкие прохожие жались к заборам, в окнах мелькали любопытные лица. Они прошли мимо бывшего здания райкома партии, над которым теперь реял флаг со свастикой. Солдатские ботинки громко стучали по булыжной мостовой. Постепенно стук стал сменяться шарканьем, колонна замедлила ход. Уполномоченный побежал вперед, что-то крикнул, бойцы пошли живее. Город скоро кончился, колонна миновала немецкое охранение на окраине (солдаты проводили ее любопытными взглядами) и потащилась по пыльной грунтовой дороге. Люди шли все медленнее, несмотря на уговоры уполномоченного. Многие отставали, скоро обе телеги были облеплены с обеих сторон: люди держались за борта, оглобли. Саломатин слышал вокруг запаленное, хриплое дыхание.
— Чуть-чуть осталось! — ободрял осипшим голосом уполномоченный. — Потерпите до поворота! Надо, чтоб немцы не видели!
«С какой стати он боится немцев?» — удивился Саломатин, но тут дорога и в самом деле повернула и стала спускаться вниз. У подножия склона Саломатин увидел скопление людей и телег. Внизу их тоже заметили. Люди зашевелились и вдруг побежали навстречу. Саломатин вдруг понял, что это женщины — десятки женщин в полотняных платьях и выгоревших платочках. С воплем и плачем они хватали под руки его бойцов и тащили их вниз. Там усаживали у телег, совали в руки миски, кружки…
— Семен! — услышал Саломатин рядом голос уполномоченного. — Закормят до смерти! Они же голодали! Пусть хотя б сало не дают!..
— Сделаем, Ефимыч! — ответил поджарый дядька с винтовкой на плече и побежал вниз. К телеге подошла красивая черноволосая девушка с большой сумкой на плече.