– Теперь вы довольны, Палачи? – сухо спросила пожилая женщина. Затем снова положила руку на плечо Анри, повторяя композицию из того портрета, но поменявшись с мужем местами. – Скоро вас ожидает та же участь.
– Ваш… муж нарушил Основной закон Системы и понёс заслуженное наказание, – сбиваясь и тараторя, произнесла Кира, продолжая держать под прицелом пожилую пару. – А вы… не знаю, что вы за чудовище… вы пытались помешать…
– Oh, mon dieu, вы хоть слышите себя? – грустно спросила псевдо-Вивьен, перебивая Киру. – Наказание? Чудовище? Вы вломились в наш дом с целью убить больного старика, который даже двигаться не способен. Что вы ему вменяете? Кому он мешал своим существованием? Он исправно платил вашим хозяевам за тот жалкий осколок жизни, что ему отвели в этом бездушном мире. Он страдает от бесконечной боли и не только физической. Когда ушла его жена…
Псевдо-Вивьен резко замолчала, замерцала в воздухе, но потом вернулась в обычное состояние, но её голос снова стал неестественным и низким.
– Когда ушла Вивьен, – продолжила женщина, – Анри поклялся ей жить дальше, бороться за свою жизнь во что бы то ни стало. Только распробовав весь горький вкус боли и одиночества, он понял, что главное его богатство – это жизнь. В чём-то вы правы, в этой комнате действительно есть чудовище, но это отнюдь не я. – Псевдо-Вивьен наклонилась и поцеловала Анри в макушку. – Но, возможно, хотя бы теперь он обретёт покой. Помни, mon amour, я всегда любила тебя и всегда буду ждать.
Старик в кресле громко захрипел, дёрнулся, выгибая спину, его руки мелко задрожали, а зрачки повернулись в мою сторону. Они блестели от слёз, которые бравый и гордый офицер не мог себе позволить даже под тяжестью невыносимых мук. Но в его взгляде не было ни капли ненависти, только благодарность, то глубокое, проникновенное чувство, что можно выразить глазами. Уже не было в нём того первобытного страха, что я заметил, когда впервые вошёл сюда. Казалось, он даже улыбался где-то глубоко внутри себя, за покровом боли, одиночества и отчаяния, за сотнями тёмных вечеров наедине со своим прошлым, где-то там сейчас ютилось счастье, свобода, которую мы ему подарили. Свобода от вечной боли. Старик дышал уже очень редко и тяжело, иногда дёргаясь на месте и тихо кашляя в кислородную маску, изрядно покрывшуюся россыпью красных капелек. Его прошлое, стоящее сейчас за спиной в виде его умершей жены, колыхнулось в воздухе и расплылось, сливаясь с окружающей её тьмой. Старик сделал последний глубокий вздох, и его глаза навсегда закрылись.
Мы замерли на минуту, боясь сделать лишний шаг, и слушали тишину. Потом Кира повернулась с фонариком в мою сторону и тихо произнесла:
– Я думаю, нам надо валить отсюда как можно…
Напарница не успела договорить фразу, как весь дом сотряс сильный толчок, стены задрожали, заскрипели, люстра в центре зала начала сильно раскачиваться, а пол заходил ходуном.
– Что за чертовщина опять?! – в сердцах бросила Кира.
Новый толчок – и люстра, оторвавшись от крепления, с грохотом рухнула на пол, звонко рассыпаясь на множество мелких хрустальных осколков. В стене, справа от нас, что-то громко хрустнуло, и в ней образовалась огромная трещина. С каждой секундой она продолжала шириться, быстро продвигаясь вниз, и через минуту уже разламывала на части половицы. Со всех сторон в нас ударил удушливый кислый запах, а в воздух поднялась непроглядная взвесь из пыли и каменной крошки.
– Бежим! – крикнула Кира, пытаясь удержаться на ногах, и рванула к двери.
Но она забыла о главном, что я был ещё не готов к таким физическим упражнениям. Я старался последовать вслед за ней, но не успел. Когда Кира обернулась в дверном проходе, чтобы проверить, где я застрял, то увидела, как под моими ногами быстро разрушается пол. Сначала он засосал в себя инвалидное кресло, где находился труп бывшего хозяина этого дома, а затем и меня. Когда я падал сквозь перекрытия этажей и наблюдал, как следом за мной летят тяжеленные обломки стен и потолка, как рушится всё здание, складываясь надо мной как карточный домик, то в этот момент передо мной стоял лишь взгляд больного старика. Он продолжал неумолимо сверлить мне душу, оставляя в ней очередное отверстие моего собственного ситца, через которое постепенно утекало всё моё прежнее Я.
Перед самым ударом об обломки старого дома я закрыл глаза и провалился в своё привычное место, туда, где властвуют кошмары.
Я слишком хорошо знал этот момент, когда реальный мир и контроль над ним растворялись в моих руках. Остаточными всполохами сознания он прощался со мной, проскальзывал сквозь пальцы, даря последние ощущения реальности, теплоты и безопасности от вечного, мёртвого холода всепроникающей Тьмы. Я прекрасно знал, каково каждую ночь медленно погружаться в пучину своего давнего страха, набирать полную грудь смолянистой пустоты, вдыхать её, ощущать присутствие чего-то тёмного внутри себя. Каждую ночь оно забиралось в меня, изучало, сковывало всякое движение, оставляя за собой только выжженную пустыню из детских страхов и боязнь остаться в одиночестве перед лицом этой Тьмы.
Так было каждую ночь, и каждый раз, когда я терял сознание и растворялся внутри себя, но не сейчас. Тьма не смогла заключить меня в свои терновые объятия, я промчался через неё словно вихрь, и не успел до конца погаснуть свет в моих глазах, сияющий сквозь разрушенные перекрытия дома, как он разгорелся с новой силой. Яркая вспышка ударила в меня – и я буквально упал на стул перед своей школьной партой, а яркий свет свернулся в лампы над головой. Это снова была аудитория школы Стражей, яркий миг из моего прошлого и единственное время, когда всё в жизни казалось радужным и перспективным, когда я источал позитив и здоровый юношеский оптимизм. Я сидел на том же месте, за своей любимой партой в главной лекционной комнате школы Стражи. Зеленоватые бра на стенах продолжали источать ровный и тёплый свет, но сейчас мне показалось, что он немного потускнел с моего прошлого визита. Да и все краски в помещении поблекли, воздух стал более сдавленным и сдержанным.
За кафедрой стоял Наставник в своём привычном образе и смотрел куда-то в сторону, вглубь света, идущего от стен. В комнате царили тишина и напряжённое внимание. Многое изменилось за это время. Наши ряды существенно поредели, многих претендентов отчислили из школы, а кто-то ушёл добровольно, не выдержав всего морального груза ответственности, о котором нам твердили с утра до вечера. В каком-то смысле их можно понять, ведь на наши плечи пытались взвалить непосильный груз, требовали стать грозными Атлантами, что понесут на своих плечах судьбы миллионов, без права оступиться и оставить свою ношу. Не каждому пришлось по нраву отдать всю оставшуюся жизнь служению обществу. Многие пришли сюда по обычному юношескому задору, в поисках какой-то неведомой мечты, духа приключений, романтики и очень быстро понимали, что форма часто очень далека от своего содержания. К тому моменту остались только самые стойкие и целеустремлённые, в ком горел истинный огонь, как любил говорить Наставник и что он всё время в нас искал. Я не мог вспомнить точное количество учеников, но сейчас позади меня сидели только невероятно сильные духом, смелые и преданные делу люди, те, кто очень скоро выйдут на улицы охранять мечты людей. Закончилось время детских шуток, весёлого задора, шума и гама, висевших в воздухе в первые дни нашей учёбы, теперь на их смену пришла тишина, которая останется с нами до конца наших дней.
В то время внутри меня ещё бушевало пламя свершений. Его не смогли погасить никакие невзгоды и тяжести, выпавшие на мою нелёгкую юношескую долю. Я с таким же восхищением смотрел вперёд и выше, на сцену, на кафедру и на своего Наставника, к кому я до сих пор испытывал огромный пиетет, но кто уже стал для меня родным. Главная ошибка других студентов, что они не воспринимали его всерьёз, его слова и лекции. Они думали, что это простая идеологическая работа, попытка просвещения или даже пустой трёп скучающего старика, а я всегда считал это главным испытанием в своей жизни. Я видел в его глазах эту надежду, попытку найти родственную душу, разглядеть в толпе перед собой тех единственных, кто понесёт его зажжённый факел дальше к финишной черте. Он как умелый кузнец из раза в раз сжимал меха из своих слов и раздувал в нас огонь, ковал тот самый карающий клинок, тайное оружие, спрятанное ото всех, свой стилет, который он мечтал вонзить в нарастающую лавину Отступников. В тот же самый момент я видел в его взгляде неутолимую тоску по прошлому, по чему-то давно потерянному, словно он постоянно искал нечто неуловимое в наших сердцах, огонь страсти, про который постоянно твердил. Наставник будто чего-то ждал, надеялся, что из пепла потерянного прошлого снова возгорится этот пожар, а он сам восстанет, словно птица Феникс, и понесёт свой дар людям. Он всё ждал и не находил, от того его взгляд становился всё грустнее с каждым днём.
Наставник оставил своё занятие созерцания бра на стене, обвёл взглядом изрядно опустевшую аудиторию, в сердцах вздохнул, и его зычный голос снова эхом разнёсся под белоснежным потолком просторного зала:
– Сегодня я снова хотел бы поговорить с вами о страхах, – начал свой монолог Наставник, – а точнее, о страхе наказания, о том, что должно останавливать человека на пути к преступлению, его последний порог для себя самого, переступив который, он подпишет себе приговор. Кто из вас знает, какой страх для человека самый главный? Чем он дорожит больше всего, что может стать серьёзным препятствием на пути к преступлениям и отступничеству?
Наставник направил свой требовательный взор в аудиторию и медленно обвёл всех пронзительным взглядом.
– Ну давайте? Это же элементарно, – с разочарованием воскликнул лектор.
– Жизнь? – раздался сдавленный юношеский голос где-то позади меня.
– Что, простите? – повернувшись на голос, переспросил Наставник.
– Самое ценное, что есть у человека, – это жизнь, – более уверенно повторил парень.