Отставив оружие, я занялся ранеными. Их сносили в дом и укладывали в столовой, из которой ради этого вытащили обеденный стол и стулья, заменив их лавками. Легкораненые приходили сами. Я промывал раны, зашивал, мазал швы «бальзамом Руцкого» и бинтовал. Накладывать повязки мне помогали егеря, выделенные для такого дела Синициным. Они же резали бинты из принесенного фельдфебелем полотна – мои кончились быстро. Большинство ран оказались рубленными – саблями поляки владели отменно. Страшные на вид, они не вызывали опасений – если держать в чистоте, заживут. Будут шрамы, но кого это пугает? Достал две пули – из плеча егеря и ягодицы мужика. Последнего привели под руки односельчане и, стоя у порога, скалили зубы над незадачливым товарищем. Настроение у всех было приподнятым. Мы разгромили вдрызг сильного противника, понеся при этом минимальные потери: погибли трое егерей и два мужика. Это сообщил заглянувший в импровизированную операционную Спешнев. Выглядел он чрезвычайно довольным. Другие потери тоже не высоки. Тринадцать человек раненых, из которых только пять – егеря. С десяток солдат имели легкие порезы, которые они отказались лечить, сказав, что и так заживут. Но я все равно велел протереть их водкой и помазать бальзамом – береженого бог бережет.
С ранеными я управился к полудню и, оставив их на попечение егерей, выбрался во двор. Его уже очистили от тел, только бурые пятна на гравии говорили о разыгравшемся здесь бое. Несколько мужиков сгребали испачканные кровью камни и песок деревянными лопатами и кидали их в телегу. Другие засыпали получившиеся выбоины свежим гравием. Командовал ими Егор. Из трубы поварни валил дым, по двору сновали егеря с какими-то тюками на плечах. Выглядели они довольными и слегка пьяными. Видимо, тароватый Ефим не скупился на угощение из графских подвалов. Пусть.
Я сел на ступеньку и прикрыл глаза. Зверски хотелось спать: ночью я практически не сомкнул глаз – даже водка не помогла.
– Ваше благородие!
Кто-то тронул меня за плечо. Я открыл глаза. Передо мной стоял Пахом. В одной руке он держал глиняную миску, полную каши. Из нее торчала ручка деревянной ложки. В другой солдат сжимал ломоть хлеба.
– Ешьте, ваше благородие! – он сунул миску и хлеб мне в руки, затем достал из лядунки манерку. Сняв с горлышка стакан, наполнил до краев и протянул мне. – Пейте.
Желудок предательски забурчал: в последний раз я ел вчера вечером. И пить хотелось. Я выхватил из руки Пахома жестяный стакан и залпом выпил. Водка, твою мать! Пахом мог и предупредить. Однако ругать его я не стал: человек из лучших побуждений…
Кашу я смолол вмиг. Горячая, на мясном бульоне, пахнущая дымком, она казалась необыкновенно вкусной. Да и хлеб был хорош. Голод – лучшая приправа. Пока я ел, Пахом топтался рядом, глядя на меня как заботливая мать на непослушного ребенка.
– Фельдфебель приказал вас накормить, как только с ранеными разберетесь, – сказал, принимая опустевшую миску с ложкой. – Я и раньше хотел, но он велел не мешать. Еще вина?
– Нет, – отказался я. В голове шумело, и отяжелевшие веки неудержимо ползли вниз. – Кстати, с чего ты меня благородием зовешь? Да еще на вы?
– Фельфебель сказал, что вы не фершал, а вовсе даже лекарь, – пояснил фурлейт. – А лекарь по чину ровня офицеру. Значицца, благородие.
Я не стал спорить, встал и отправился в комнату, которую нам со Спешневым выделили для отдыха. Там торопливо стащил с себя одежду и сапоги, после чего повалился на постель. Уснул сходу.
Глава 7
Разбудил меня Пахом, тряхнув за плечо.
– Вставайте, ваше благородие! – сказал, когда я разлепил глаза. – Командир зовет.
– Который час? – спросил я, зевая.
– Не ведаю, – пожал он плечами. – Вечереет уже.
Ну, да, нашел у кого спрашивать. Часов в роте нет даже у Спешнева. Дорогая вещь, армейскому офицеру, живущему на жалованье, не по карману.
– Одевайтесь, – Пахом взял с лавки и подал мне подаренный графиней охотничий костюм. – Я одежу, пока вы спали, постирал и у печки высушил. В крови была.
– Спасибо! – сказал я.
Пахом даже бровью не повел. Не принято здесь благодарить низших чинов за услугу, оказанную старшему по званию или положению, но я так привык, и, похоже, что мой внештатный денщик – тоже.
Одевшись, я спустился во двор. По коридорам дома бегали девки и лакеи, во дворе стояли кареты и повозки, из чего я сделал вывод, что графиня вернулась. Интересно, как она оценила опустошение запасов спиртного? Ладно, не моя забота. Пахом отвел меня к каретному сараю, где обнаружились Спешнев и Синицын, сидевшие на лавке за накрытой холстиной столом. Под ней бугрились какие-то предметы. Меня командир роты и фельдфебель встретили внимательными взглядами.
– Ступай! – махнул Синыцин Пахому, и тот вышел, притворив за собой створку ворот.
– Как чувствуете себя, Платон Сергеевич? – спросил Спешнев.
– Замечательно! – ответил я. – Поел, отдохнул.
– Вот и хорошо, – кивнул он. – Я позвал вас по важному делу. Взгляните! – он указал рукой в сторону.
Я повернул голову. В стороне, прислоненные к стене сарая, стояли ружья. Рядом на расстеленном рядне высились груды сабель в ножнах, лежали сваленные в кучи пистолеты. Ух, ты!
– Трофеи, – пояснил Спешнев. – Желаете глянуть?
Желаю! Я подошел к стене и первым делом рассмотрел ружья. Штуцера, мать их! Вернее, карабины. У французов они называются так. Редкая вещь[384]. Я пересмотрел все и выбрал один штуцер. Граненый ствол с серебряной насечкой, ложа и приклад из орехового дерева. Легкий, прикладистый. Явно делали на заказ[385]. Беру!
Я повесил штуцер за спину, следом перекинул через плечо сумку с патронами и принадлежностями, которая обнаружилась рядом на земляном полу. Позже посмотрю, что внутри. Мимо сабель я прошел, только мазнув взглядом. Мне эти железяки без нужды. Заметил только, что некоторые рукояти украшены камнями. Однако! Внезапно взгляд зацепился лежавшие сбоку полусабли, они же тесаки. Интересно, откуда они у кавалеристов? Сугубо пехотное оружие. На русские не похожи: рукоять с развитой гардой[386]. Я взял один, вытащил из ножен клинок. Хм! Широкий дол (у русских тесаков его нет) и солидное лезвие. Рукоять лежит в руке удобно. Беру. Был бы пешим, отказался – лишняя тяжесть, но у меня конь есть. В сакву суну.
К пистолетам подходить не стал: мне моих «шкатулочных» хватит. Надежные и бьют метко – проверял.
– Штуцер и тесак беру себе, – сказал, повернувшись к Спешневу и фельдфебелю.
– Видишь, какой у нас лекарь, Синицын? – усмехнулся штабс-капитан. – Первым делом к оружию кинулся. А это вам не интересно?
Он сдернул прикрывавшую стол холстину. Мама мия! На сбитой из досок столешнице лежали в ряд карманные часы – не менее полутора десятка, кучки серебряных и золотых (!) монет, перстни, медальоны, цепочки, стопки ассигнаций… Откуда столько?
– Не простых кавалеристов мы побили, – пояснил Спешнев, будто услыхав. – Смотрите! – он поднял с пола и показал мне кивер. – Видели такое? – он ткнул пальцем в эмблему «N» в обрамлении лавровых листьев.
– Гвардия Наполеона?
– Именно так, – подтвердил Спешнев. – Шеволежеры, личный эскорт маршала Даву. В сумке убитого капитана нашелся приказ за его подписью. Его роте предписано было перейти во временное подчинение полковнику Маре. Не знаю, с чего они сюда забрели, возможно, разведывали пути для армии маршала. Хотя гвардии такие дела, обычно, не поручают. Теперь не узнать.
– Полковника тоже грохнули? – спросил я.
– Ускакал, – сморщился Спешнев, пропустив мимо ушей словечко из моего времени. – Сплоховали егеря, не сразу углядели. Ну, да бог с ним. Что с трофеями будем делать, Платон Сергеевич?
Штабс-капитан и фельдфебель уставились на меня.
– А как положено в армии? – по-еврейски вопросом на вопрос ответил я.
– Сдать по интендантству, – пояснил Спешнев. – Мы на государевой службе, и все, что взяли у врага, принадлежит армии.
А интенданты добычу честно переправят в казну. Ой, верю, верю! Не зря Суворов, который начинал службу интендантом, говорил, что любого из них, кто прослужил в этой должности три года, можно смело вешать – найдется за что.
– Интендантам неведомо, сколько и чего мы взяли. А мы им не скажем. Ведь так?
Спешнев с Синициным довольно улыбнулись. В их взглядах я прочел одобрение: дескать, наш человек.
– Штуцера предлагаю отдать егерям – пригодятся, – продолжил я. – Доброе оружие, если еще пули нужные отлить… Сабли егерям без нужды, сдаем, но не все. Те, которые подороже, с каменьями, пойдут на подарки начальству или тем же интендантам, дабы жалованье не задерживали и на провизию не скупились. Пистолеты… Если кому нужно, пусть берут, остальные сдать, как и французские ассигнации. Нам не пригодятся. А вот золото с серебром предлагаю оставить. Часы – тоже, их можно продать.
– Что я говорил! – довольно улыбнулся Спешнев, посмотрев на Синицына. – Присаживайтесь, Платон Сергеевич, обсудим.
Я поставил штуцер к стене, положил рядом тесак и разместился на лавке напротив начальства.
– Фельдфебель предлагает поделить трофеи на три части, – сказал штабс-капитан. – Одна пойдет в ротную казну, две других – нам с вами.
– А мужикам? – спросил я. – Они тоже воевали.
– Их графиня отблагодарила, – махнул рукой Синицын. – Каждого, кто пришел с Егором, освободила от оброка в этом году. Раненым дала по рублю, семьям погибших – по корове. Мужики ей руки целовали.
Ага. Вот тебе, мужик, и пятак и ни в чем себе не отказывай.
– Еще пообещала щедро наградить, если сохранят в целости ее имущество во время отъезда, – продолжил фельдфебель. – Егор здесь остается, сказал, что собьет из мужиков отряд и не пустит француза к усадьбе. Для этого перекопают дорогу и устроят засеки. Тех, кто все же просочится, убьют.