Вдобавок достала Анна. Но об этом по порядку. На последней остановке перед Петербургом на уже ставшем традиционном совместном ужине Анна объявила, что я поселюсь в ее доме, и она берет надо мной попечение.
— Гм! — сказал Виллие. — Вообще-то я собирался предложить подпоручику пожить у меня. Я ведь тоже принят при дворе, Анна Алексеевна, и могу составить Платону Сергеевичу протекцию.
— Не собираюсь вам в этом мешать, — улыбнулась Анна. — Я займусь другим. Платона Сергеевича нужно должным образом одеть, научить некоторым манерам, коих у него в силу понятных причин недостает. Кому это сделать, как не фрейлине? К тому же открою секрет, — заговорила она вполголоса. — Платон Сергеевич в настоящее время лечит меня от шейного остеохондроза. Каждый день делает массаж. Эти процедуры помогают мне не испытывать боли в шее и в голове. Не хочу лишаться лечения. Если Платон Сергеевич поселится у вас, проводить массаж станет затруднительно.
Виллие с сомнением посмотрел на графиню. Похоже, он догадывался, какой именно «массаж» я делаю Анне по ночам.
— Хорошо! — кивнул после раздумья. — Но у меня будет условие. По первому же требованию подпоручик должен прибыть ко мне. Не забывайте, Анна Алексеевна, я отвечаю за него перед государем.
— Не сомневайтесь, Яков Васильевич! — заверила Анна.
— Вот же индюк! — сказала мне ночью. — Боится, что не он, а я представлю тебя при дворе и присвою его заслуги. Сам бы поселил тебя в каком-нибудь чулане и кормил бы черным хлебом с солью. Скуп до невозможности.
Ну, так шотландец. Об их скупости даже в моем времени ходят анекдоты. Только вот Виллие перед смертью завещает свое немалое состояние на постройку Михайловской клинической больницы, которая сохранится до наших времен, войдя в комплекс зданий Военно-медицинской академии в Петербурге. Все бы так жадничали!
По приезду в столицу началось. Анна вызвала портных, кои занялись сооружением мундира для подпоручика. Графиня лично подбирала сукно, галуны, позументы и эполеты, отдавала указания, как следует шить. Я чувствовал себя куклой, которую обряжает капризная девочка. Попутно на меня сыпались груды ценных указаний: как держать себя во дворце, кому и как кланяться, как вести себя с царем: что ему можно говорить, а что — ни при каких обстоятельствах. Одновременно Анна требовала продемонстрировать, как я усвоил советы. Короче, зашизовала по самое не могу. В конце концов, я разозлился, заявил, что устал, хочу выспаться, и остался в выделенной мне комнате, куда верный Пахом притащил штоф водки, каковой мы с ним благополучно и раздавили. После чего я лег в постель и уснул сном младенца.
Каким показался мне царь? Красивый, подтянутый мужчина, которого не портила даже ранняя лысина. Здесь это недостаток. В моде буйная растительность на лице и голове, потому плешь — ай-ай-ай. Этих бы модников в мое время, где многие ходят стриженные под машинку, а то — и вовсе с бритой головой. Александр встретил нас вежливо, но без панибратства — дистанцию держал. Не скажу, что от него веяло величием, но харизма ощущалась. Человек, которого с детства воспитывали, как будущего монарха, который ради трона участвовал в заговоре против отца и был повинен в его смерти, не мог быть иным.
Меня, впрочем, это мало волновало. Тут бы с мозолями справиться. Я ни разу не косметолог, даже не врач. Вдруг не получится свести? Убить меня за это, конечно, не убьют, но законопатят куда-нибудь подальше. Хорошо бы в армию, там я уже освоился и чувствую себя своим. После процедуры мы с Виллие отправились к часовщику. Его мастерская располагалась неподалеку от дворца. Герр Майер встретил нас почтительно, внимательно выслушал мои объяснения и предложил нарисовать инструмент. Я, как мог, изобразил.
— Какова толщина губок? — спросил немец.
— Примерно такая, — показал я на бумаге с помощью двух штрихов.
Часовщик взял линейку и измерил расстояние между ними.
— Где-то полторы линии[499], — сказал задумчиво. — Очень тонкие. Легко сломаются при нагрузке. Насечки изнутри губок этому поспособствуют.
— Возьмите хорошую сталь и не перекаляйте, — предложил я. — Особой упругости здесь не нужно. Это не пружина для пистолетного замка, а хирургический инструмент для мягких тканей.
— Вы неплохо разбираетесь в материалах! — хмыкнул Майер. — Может, взять бронзу?
— Лучше медь, — подключился Виллие. — Сделайте одни щипцы из нее, другие из железа.
— Как скоро? — спросил часовщик.
— Через пару дней, — сказал я.
— Это очень мало. У меня много работы.
— Срочность вам оплатят, — успокоил Виллие. — Счет представьте в ведомства двора.
На том и расстались. Виллие подвез меня к дому графини, где и мы попрощались, договорившись встретиться вечером. Лейб-хирург отправился по своим делам, я отправился в выделенную мне комнату. Анны дома не оказалось — укатила к государыне, я воспользовался возможностью и засел за учебник грамматики, который купил для меня Пахом. Я уже два месяца в этом мире, а писать по-местному не умею. Вернее, боюсь. Все эти «еры», «ижицы», «фиты»… Вместе с учебником Пахом принес пачку бумаги, чернильницу и перо (гусиное, млять!), хорошо, что заранее очиненное. Сам бы я этого не смог. Кстати, знаете, почему складной ножик называется перочинным? Для того придуман.
Скинув мундир — не хватало на него кляксы посадить, я сел к столу и приступил к учебе. Прочитав раздел учебника, переходил к упражнениям. Так увлекся, что потерял счет времени. Постучавший в комнату слуга позвал на завтрак — так здесь называется обед, я попросил принести кушанье в комнату, наскоро перекусил, и продолжил учебу. За ней и застала меня, заглянувшая в комнату Анна.
— Чем ты занимаешься? — удивилась, увидав меня с изгрызенным пером в руке.
— Я неграмотно пишу по-русски. За границей некому было учить. Вот, наверстываю.
Она подошла, взяла со стола учебник, хмыкнула, разглядев обложку, и положила обратно.
— Почему сам? Нанял бы какого-нибудь школяра. За три рубля он тебя за неделю обучит.
— Не подумал, — признался я. — Думаешь, недели хватит?
— Смотря как учиться. Ты, вижу, старался, — хихикнула она, ткнув сложенным веером в чернильную кляксу на моей рубашке. — Никогда бы не подумала. Спрашиваю у лакея, где Платон Сергеевич, чем занят, отвечает: заперся у себя в комнате и не выходит. Даже к завтраку не вышел, ел у себя. Я даже встревожилась: не случилось ли чего. Как вас принял государь?
— Вежливо.
— Поведай! — велела Анна, устроившись на диване. — Все до мельчайших подробностей.
Я рассказал. Слушала она внимательно.
— Вел ты себя правильно, — заключила она по завершению, — хотя не совсем почтительно. Государь не любит дерзких. Тебе, впрочем, простит. Александр Павлович умен и понимает, что хорошим манерам у армейского подпоручика взяться неоткуда, тем более что ты ему нужен. Но впредь будь осторожен в словах — государь злопамятен, обид не прощает. Не забывай, что он твой монарх, повелитель и милостивец. Как тебе его мозоли? Сможешь свести?
— Постараюсь.
— Надо не стараться, а сделать, — фыркнула она. — Тогда у тебя будет все. Не выйдет — сошлют в какой-нибудь дальний гарнизон, где будешь прозябать до скончания века. Ладно, — вздохнула она, — по мне хоть скучал?
— А как же!
— Не ври! — погрозила мне веером.
— Могу доказать, — сказал я, вставая. — Прямо здесь.
— Но, но! — испугалась она. — Платье помнешь. Ишь, пылкий какой! Всему свое время. До чего же ты неотесанный, Платоша, — добавила, вздохнув. — Господь щедро наградил тебя умом, внешностью и отвагой, но вежества в тебе ни на грош. Как можно бросаться на даму? Что я тебе, селянка, которую на сеновале валяют? Нет, чтобы сказать комплимент, признаться в любви, попросить приложиться к ручке, а уж потом…
Ну, если просят…
Я вас люблю, — хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам…
Пора, пора мне быть умней!
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей:
Без вас мне скучно, — я зеваю;
При вас мне грустно, — я терплю;
И, мочи нет, сказать желаю,
Мой ангел, как я вас люблю!..
Она слушала, широко открыв глаза.
— Боже! — сказала, когда я смолк. — Как славно! Это ты сочинил?
— Пушкин.
— Василий Львович[500]? — удивилась она. — Не обманывай! Он так не сможет, я бы знала. Почему ты стесняешься своих стихов?
— Потому что они не мои.
— Упрямый! — покачала она головой. — Ладно, слушай меня. Сегодня я даю званый вечер для знакомых и друзей. Из-за войны веселиться неприлично, потому устрою лотерею, все средства от которой пойдут в помощь раненым воинам. В числе предметов, кои будут разыграны, будут и твои вещи.
— Какие? — удивился я.
— Часы, которые я у тебя забрала. Их уже починили. Они вызовут несомненный интерес — военный трофей. Принадлежали французскому генералу.
— С чего ты взяла? Понятия не имею, чьи они.
— Неважно! — махнула она рукой с зажатым в ней веером. — Кто это может опровергнуть? Генерал звучит солиднее, чем какой-то там майор или полковник. Попрошу еще пожертвовать пистолеты, из коих ты убил разбойников на дороге. Ты ведь стрелял из них во французов?
— Много раз. Это вообще-то трофей. Пистолеты французской выделки.
— Вот! — обрадовалась она. — Непременно скажем об этом гостям.
— А мне чем воевать?
— Куплю тебе новые, — пожала она плечами, — как и часы. Тебе ведь понравились.
Что есть, то есть. Часы Анна преподнесла после примерки мундира. Изящные, в золотом корпусе с гравировкой «A mon doux ami»[501] на внутренней стороне крышки. Жалко «шкатулок», не раз меня выручали, но для раненых…