– Инцидент Ноль? Я слышал о нём в школе Стражей, но там говорили лишь общие слова. Дмитрий Иванович, что же случилось?
– Унис…
– Что?
– Унис, первый Страж, ставший Отступником, восставший против всех нас. Он напал на башню, перебил кучу народа, он хотел покинуть Систему, добраться до комнаты выброса… Он стал символом, Стил, символом конца нашей жизни. Только тогда мы, наконец, осознали к чему пришли. Жизнь с тех времён сильно изменилась, и всё, что ты наблюдаешь сейчас, – это предсмертная агония. Служба Стражей окончательно превратилась в главный аппарат насилия, она устраняет любую угрозу, явную или скрытую, прикрываясь патетикой из слов, и это единственное, что вам осталось. Я не смог мириться с таким положением дел и поэтому решил уйти из службы. Не об этом я мечтал всю жизнь, не за это боролся, понимаешь?
Я слушал своего собеседника с открытым ртом и не знал, что ответить. Слишком много информации свалилось на меня в одночасье и слишком противоречивой она была. Я не мог до конца согласиться с его точкой зрения, но Шолохов так проникновенно говорил, так искренне, что заронил во мне кучу нерешённых вопросов, начинающих раздирать мой разум на части. Неужели он действительно всё это услышал от Верховного Стража? Подобная мысль пугала. Но всё, что я мог сейчас делать, – это с удивлением взирать на старого Стража и ёрзать на месте. Шолохов смотрел на меня с такой вопрошающей надеждой, с таким отчаянием он жаждал увидеть хотя бы тень поддержки, что я готов был прожечь табуретку под собой и уйти под пол к соседям. Но меня спас телефонный звонок. Чип в моём запястье слабо завибрировал, приглашая к диалогу, и я немедленно открыл окно Консоли, с облегчением нажал на кнопку приватного разговора и жестом приказал Шолохову молчать. Из новообразовавшейся из воздуха телефонной трубки донёсся приятный знакомый голос.
– Ты где? – довольно прямо спросила Кира. – И почему приватный разговор, ты чем-то занят?
– Да нет, просто гуляю и не хочу, чтобы люди слышали наш разговор. Вдруг ты секреты какие начнёшь рассказывать, эдак придётся устроить небольшой геноцид свидетелей вокруг себя, – сказал я в шутку, явно направляя её больше в сторону Шолохова, чем Кире.
Но ни он, ни напарница никак не отреагировали на моё замечание, погрузившись каждый в свои раздумья.
– Я вот тут вспомнила об одном нашем с тобой обещании Икарову. Может, навестим его, а то давно от него никаких вестей? Я могу прямо сейчас подобрать тебя на машине…
Что вы видите, когда открываете глаза? Видите ли людей вокруг себя, их жизни, проблемы, перипетии их судеб? Что вы на самом деле знаете о них? Даже о своих друзьях, родных, может, о самом себе? Что мы вообще знаем об этом мире? Я безостановочно задавал себе эти вопросы, пока в спешке покидал дом Шолохова и быстрым шагом уходил прочь по мокрой мостовой. Я хотел отойти подальше от этого места, заплутать во дворах соседних домов, чтобы не вызвать лишних подозрений. В мыслях я был безмерно благодарен Кире за столь своевременный звонок: благодаря ему мне удалось по-быстрому проститься с Шолоховым и удрать из его квартиры, пообещав продолжить наш разговор завтра. Я был рад, что у меня получилось избежать ответа, я не готов к нему и темам, что поднял мой собеседник. Он ходил по очень скользкому краю, по тонкому льду Отступничества, его слова о людях и нашей службе граничили с предательством. Неудивительно, что Шолохова решили устранить. В чём-то его позиция оказалась схожа с оценками Киры, которыми она поделилась со мной пару недель назад в том странном кафе. В его словах было нечто неуловимое, бунтарское, но не такое огульное и поверхностное суждение, как у моей напарницы, а более взвешенное, логическое и уходящее корнями глубоко в нашу историю. Правильно ли было оставлять его в живых? Похоже, этот вопрос будет мучить меня ещё очень долго, но выбор сделан.
Что же на самом деле имел в виду бывший Страж? Неужели мы настолько слепы, что не способны заметить агонию целого общества, увидеть за мимолётными взглядами людей их надломленные судьбы, а за дежурными улыбками – глубину печальных глаз и боль от гложущего изнутри одиночества? Да, никто этого не видит. Мы привыкли относиться к людям как к предметам интерьера в обстановке нашей жизни, где каждый её обитатель служит сугубо корыстным и прагматичным целям, а затем отходит на второй план и изгоняется из сферы внимания. Для нас все вокруг лишь мимолётные тени, пустые фигуры на шахматной доске, где, сделав свой ход, они растворяются в памяти. Вся моя жизнь как один сплошной сон, как те прыжки в прошлое, где я ощущаю присутствие людей, различаю их образы, голоса и даже общаюсь с ними, но не вижу их лиц. Они стираются из памяти и остаются в прошлом, а их место занимают другие, но такие же пустые, поверхностные придатки нашей жизни. Мне стало очень грустно от таких мыслей. По словам Шолохова, всё моё существование – сплошная ложь, извращённая суть чьей-то мечты, а мы лишь тени в кривых зеркалах, которые отбрасывали некогда великие люди. Так ли это?
Я отбежал подальше от дома Шолохова и вызвал через Консоль Киру. Уже через десять минут она подъехала на автомобиле, забрала меня с обочины, и мы отправились к Икарову. Наш бывший начальник проживал в крохотной съёмной квартире в центре спальной части города, там, где множество невысоких серых домов с дешёвыми лачугами опутывала паутиной сеть небольших узких улочек. В местном творчестве безумного архитектора было сложно разобрать, где заканчивалась одна улица и начиналась другая. Икаров всегда говорил, что ему хватит и подобного жилища, поскольку его главной страстью всегда оставалась работа и он проводил на ней целые сутки, лишь изредка возвращаясь в свою скромную обитель, чтобы немного отдохнуть.
Кира выглядела очень печальной и измождённой, а её лицо отдавало бледноватым оттенком. Возможно, именно в этот день ей стало особенно грустно и одиноко в своей большой квартире, поэтому она решила вспомнить о нашем обещании Икарову, которое мы дали в его последний приход в башню Стражей. Спустя некоторое время пустых блужданий по маленьким улочкам мы, наконец, нашли искомый двор и серую коробку дома с нужным нам номером. Кира оглядела его и с тревогой сказала, что в окнах Икарова нет света.
– Вон, видишь их? Это его. Может, Сергея Геннадьевича нет дома? – добавила она.
– Или спит, – предположил я.
Мы всё же решили сходить наверх и проверить его квартиру. «На всякий случай», как сказала Кира. Мы дружно забрались на третий этаж под сетования напарницы о необходимости захватить с собой обещанные кексики и подошли к нужной двери. Я осторожно постучал в неё и прислушался, но оттуда не донеслось ни звука. Тогда я постучал ещё раз, более уверенно и громче, но и в этот раз нас постигла неудача. Кира между тем продолжала настаивать на том, чтобы мы проверили его: всё-таки человек пожилой, и, возможно, ему нужна помощь. Я согласился и воспользовался правом Стража на доступ в любое жилище. Электронный замок послушно открылся после моего прикосновения, и мы ступили в темноту квартиры.
Меня вдруг подхватило и понесло невероятное чувство дежавю, на миг показалось, что прямо сейчас из комнаты выглянет Барсик, затянет опять свою непонятную кошачью песню, а на диване я увижу силуэт старика, сидящего с непримиримой и горделивой осанкой. Мы снова зажжём пару свечек и заведём очередной заумный и, возможно, заунывный разговор о судьбах Системы, попивая терпкий чай на крохотной кухне. Но в этот раз всё было иначе. У входа в комнату я увидел большой тёмный силуэт, устрашающе повисший по центру помещения, он медленно раскачивался от небольшого сквозняка из-за открытой входной двери. Я осознавал, что видел, но не мог больше мыслить, моё сознание сковал непонятный ужас, рой из острых слов Шолохова сейчас кружился в моей голове.
– О боже, нет, нет! – закричала позади меня напуганная напарница, включила свет в комнате и ринулась вперёд, с силой отталкивая меня в сторону.
Мёртвое тело Икарова висело на потолочном крюке в центре комнаты, а его шею обвивала туго затянутая верёвка. Он был босой, в домашнем халате, а под ногами валялись поваленная на бок большая стопка книг и мягкие домашние тапочки. Да, безусловно, я понимал, что видел. Я видел конец всей своей прежней жизни, всего, что знал, любил и во что верил, – всё в тот день оборвалось. Лекция Шолохова, смерть Икарова как две ступени в небо… скорее даже в ад, вот справедливый итог всего этого безумия. Я схватился двумя руками за голову, вцепился в свои волосы и не мог пошевелиться. Потом опёрся плечом о стену, моя голова гудела, а взгляд помутнел. Я услышал, почувствовал, как внутри меня оборвалась струна, натянутая до предела последними событиями. Нестерпимо хотелось бежать, кричать… бежать и кричать… Как же невыносимо…
Кира что-то говорила мне, просила помочь снять тело, но я не мог пошевелиться, парализованный страхом. Во мне не осталось больше ничего от прежнего Стила, весь мир в одночасье рухнул. Кира открыла Консоль и вызвала башню. Она голосила, махала руками, требовала немедленно послать сюда всех, кого только можно. Она умоляла меня сделать хоть что-то, но я молчал. Вскоре я заметил на столе, в двух шагах от Икарова, плоский и круглый предмет, на котором мигала красная лампочка. Это был голографический проектор с возможностью записи, последний писк моды, довольно дорогая и престижная вещь. Она белым пятном выделялась из всего прочего скромного убранства квартиры. Я сделал шаг вперёд навстречу огоньку и заметил, что с прибора не сняты даже рекламные наклейки и ценник из магазина. Похоже, что Икаров покупал его в спешке и в последний момент. Я сделал ещё один шаг – и прибор щёлкнул, а лампочка погасла. Сработал какой-то датчик на наше присутствие, и он автоматически включился. Из маленькой щели на приборе ударил белый полупрозрачный луч, и передо мной возник образ Икарова, именно такой, каким я его запомнил в последний раз: с доброй, но немного грустной улыбкой, в широкополой шляпе и в длинном плаще. Эта голограмма была словно призрак, образ нашего настоящего и неотвратимого будущего. Изображение немного плыло, рябило,