– Уходи, Зося. – Никогда Ольга не думала, что такое скажет, что оставит человека в беде, не пустит в дом. Вот только то, что просилось к ней на постой, больше не было человеком.
– …А проситься если в дом станут, так ты не пущай! – зазвучал в голове строгий голос бабы Гарпины. – Те, что только-только выбрались, не разумеют, что с ними творится. Они как дети малые, Олька, не ведают, что творят. Жалобить тебя станут, проситься. Да только все равно любой из них страшнее самого лютого зверя. Страшнее и голоднее. Первым делом они к тому идут, кого при жизни знали, тянет их туда по старой памяти. То-то и страшно, что их почти всегда в дом пущают. Кто с перепугу, кто от радости, что родной человек вернулся. Не думается в такой момент о плохом, думается, что произошла страшная ошибка. Особливо, если к матери дитенок ее придет. Да какое ж материнское сердце выдержит?! Вот и пускают на свою погибель. А ты, Олька, не пускай. Запомни крепко накрепко, кто помер, тот на погосте лежит. Не возвращаются мертвецы. И если вдруг я вот так приду…
– Бабушка… – собственный голос казался Ольге по-детски тонким. А может он и был детским, просто звучал из-за приоткрывшейся вдруг дверцы.
– Молчи, Олька, слушай! – Если приду, то не пущай. Тебя я, ежели что, не трону, но бед наделать могу. А если пустишь, так слушай, что нужно делать…
– …Пусти меня!!! Пусти! – Голос злой, яростный. И стук ладоней по стеклу. Пока еще ладоней, а если кулаками ударит? Да не в это окно, а в то, под которым Танюшкина кровать? – Голодная я! И Митеньку так и не нашла! Ты пусти меня, научи, как сыночка искать! Научишь, и я пойду! У меня ж свой дом есть, я ж там всему хозяйка!
– Уходи, Зося. Уходи, не могу я тебя впустить.
– … А разговаривать с ними не нужно, потому что без толку. Если сразу не заморочат, так уговорами возьмут. Потому, Олька, не разговаривай, а делай, как я велю.
– Впусти! Впусти!! Впусти!!! – И уже не ладонями стучит Зося, а кулаками… А что там велела баба Гарпина? Черт бы побрал и эти воспоминания, эту невидимую дверцу! Что потом? Как быть?.. В дом ее пускать нельзя. В доме Танюшка. Но если не впускать, вдруг стекло разобьет? Значит, нужно выйти самой. Выйти, дверь за собой запереть, и уже там… договариваться.
Ольга уже решилась, когда в яростный Зосин крик вплелся другой по-мужски низкий голос.
– Зосенька, не кричи! Зося, посмотри на меня. Видишь, это я – твой Гринечка. Я вернулся, милая…
Гринечка… Вернулся дуралей, на свою погибель!
Больно! Как же больно ему было! Каких же сил стоило это видимое спокойствие!
Он винил себя. Во всем! В том, что оставил жену и сына одних. В том, что не был с ними в самый тяжелый для них час. В том, что Митяй по его вине рос без отца. В том, что Зося тянула все на своих плечах. Но еще больше он винил себя за то, что опоздал. Пришел бы неделей раньше, глядишь – и не случилось бы ничего. Не пропал бы Митяй, не погибла бы Зося…
А теперь только и остается, что скрежетать зубами да выть в рукав, чтобы никто не услышал, не заметил этой его слабости. Всю жизнь считал себя фартовым, и вот так в одночасье все-все потерял.
Григорий брел, не глядя ни по сторонам, ни себе под ноги, и сам не замечал, что идет не в сторону лощины, а обходит по кругу село. Тетя Оля женщина смелая, даже тварь из лощины не испугалась. Видать, такого насмотрелась, что бояться перестала. А вот он, Григорий, не перестал. А еще он, бестолковый и непутевый, чувствовал ответственность. За убитую Зосю, за Митяя, которого еще предстояло найти, за тетю Олю. Как ни крути, а она ему помогла, без нее не попасть ему в Гремучий ручей. Она помогла. Не смотрела косо, не упрекала, что вор и негодяй, по-человечески отнеслась, считай, по-матерински. Вот и он должен по-человечески. Тут недалеко, сходит, убедится, что с тетей Олей и Татьяной все в порядке, и уйдет восвояси.
Жизнь научила его двигаться бесшумно, сливаться с темнотой и тенями, самому становиться тенью, если понадобится. При его промысле без этого никак, половина его фарта от этого умения. Половица не скрипнет, петля не взвизгнет, любой замочек откроется без ключа. Вот и калитка открылась беззвучно, а земля загасила шаги. Он только посмотрит, только в окошко заглянет…
…В окошко уже кто-то заглядывал. Фигурка щупленькая, платье белое, словно у невесты, и на этом белом – рыжим пламенем коса. Зося…
И сиплый крик:
– Впусти! Впусти!! Впусти!!!
А ее не пускают. Тетя Оля не пускает! Похоронили живую по ошибке, а теперь прячутся. Ничего-ничего, это он потом будет разбираться, кто прав, а кто виноват, а сейчас нужно Зосю успокоить.
– Зосенька, не кричи! Зося, посмотри на меня. Видишь, это я – твой Гринечка. Я вернулся, милая… – сказал и выступил на свет, чтобы она не испугалась, чтобы рассмотрела его как следует.
Она обернулась. Как-то неправильно обернулась… Вот он спину видел, вот косу, и вот спину все еще видит, а вместо рыжего Зосиного затылка – лицо. Само белое-белое, а глаза черные. У Зоси глаза были зеленые, ведьмовские. Он ее, считай, за эти глаза и полюбил.
– Гринечка… – А голос сиплый, наверное, сорвала, кричавши. – Гринечка мой родненький… – Улыбнулась и снова обернулась, только теперь уже по-настоящему, всем телом. А тогда, видно, примерещилось. Из-за темноты, из-за всего, что за день довелось пережить. Ничего, главное, что живая, что помнит его. А с остальным они справятся.
– Гринечка… – Зося шагнула к нему. Или не шагнула, но как-то приблизилась. Может, моргнул он в тот момент, может, не заметил чего. Только вот она у окошка стоит, а вот уже рядом с ним. Руку протяни – и коснешься рыжей косы.
Он и протянул. Как же оставаться истуканом, когда вот она – жена любимая, живая?
– Зося, как хорошо, что ты живая! – А коса холодная, скользкая. Как змея. Так и хочется руку отдернуть.
– Холодно мне, Гринечка. Обними меня. – Она и раньше ласковая была, его Зосенька. И обнимал он ее с великой радостью. А теперь что же? Боится, что ли? Ничегошеньки он в этой жизни не боялся, так разве ж любимая жена его может напугать?
– Холодно… И голодно… Кушать я хочу, Гринечка. – А ведь пугает. Глазами этими черными, лицом мертвецки-белым. Не потому ли, что мертвецким?.. – Обними меня, родненький. Соскучилась я без тебя. – И руки тянет. Белые руки с черными ногтями. Когтями…
Не нашел в себе сил, отступил. Сам себя за это малодушие презирал, а только чуйка, которой с детства привык доверять, криком кричала – беги, спасайся!
– Ты не любишь меня, Гринечка? – В голосе – обида, а в глазах – только голод. Такой страшный, такой лютый, что волосы на загривке дыбом.
– Я люблю, Зося. Я очень тебя люблю. Только не подходи ко мне, милая, не трогай.
Вот и сказал то, что должен был. А дальше что? Как дальше-то им быть?
– А что ж не подходить-то, родненький? А как же я тебе расскажу, где нашего Митеньку искать?
– Ты знаешь? Зося, ты знаешь, где Митька?! – Остановился Гриня, перестал отступать. Она ведь мать. Какой бы ни была, но материнское сердце завсегда о дитенке позаботится.
– Я знаю, Гринечка. Я к тебе затем и пришла, чтобы рассказать. Я сейчас… я на ушко тебе шепну.
И снова приблизилась. Вроде и не двинулась с места, а вот уже так близко, что можно каждую морщинку на лице разглядеть и черную рану на шее. Ох, не возвращаются с такой раной… не ходят живыми по земле…
Григорий отпрянул в сторону в тот самый момент, как Зося бросилась на него. Сработала чуйка. Сработал фарт. Вот только пистолет вытащить не успел. Не думал, что когда-нибудь придется в любимую жену стрелять. Получается, что лишь мгновение у судьбы и выиграл. Вот у этой черноглазой, острозубой, скалящейся в голодной усмешке. Нет, не Зося это…
Он тянул из кармана пальто пистолет, а существо, которое прикидывалось его женой, тянуло к нему руки, шею, зубы, рвалось, точно цепной пес. И дорвалось бы, растерзало в клочья! Не было в том никаких сомнений. Но в последнее мгновение замерло, захрипело, посмотрело не на Григория, а вниз. Туда, где из груди торчало теперь что-то острое и черное. Смотрело не долго, глянуло только и начало заваливаться вперед. Если б Григорий не отступил, завалилось бы на него. Но он отступил и пистолет наконец вытащил, прицелился…
– Тише, Гриня, тише! Это я. Не вздумай палить.
Раньше бы выстрелил, не раздумывая. Если кто-то, вот как сейчас, воткнул его любимой Зосе кол промеж лопаток, да так, что он спереди вышел, пристрелил бы на месте. А тут застыл, как вкопанный.
– Тетя Оля, – сказал сиплым шепотом, – тетя Оля, это что же?.. Это кто же?..
– Это не Зося твоя, даже не смей так думать. – Она склонилась над телом, уперлась ногой в спину того, что когда-то было его женой, потянула за длинную палку. Раздался страшный чавкающий звук, и наступила тишина, в которой стук его собственного сердца казался Григорию оглушительно громким.
– А… кто? – спросил Григорий, отводя взгляд от палки, стараясь не смотреть на тетю Олю.
– Нежить, – сказала она, вытирая палку о подол Зосиного платья. – Ты лицо ее видел, Гриня? Когти, зубы?
– Не бывает нежити…
– Выходит, бывает. За одной такой ты, надо думать, сегодня по лощине гонялся.
– А какая… – Он пошарил по карманам, закурил. Зажечь папиросу получилось не сразу, так сильно дрожали руки. – Какая нежить?..
– Упырь. Это упырь, Григорий.
– И говорит мне об этом учительница… – Он застонал, схватился за голову. – Вы себя слышите, тетя Оля?
– И себя слышу, и тебя понимаю. Только ты сам это должен теперь понять. Осознать раз и навсегда, что это существо не Зося. Иди посмотри. Да не бойся, она больше не встанет.
– Почему? – Он не мог себя заставить, чувствовал себя маленьким мальчиком, а не смелым мужиком. Не мог посмотреть в глаза той, которую любил и обещал защищать.
– Осина. – Тетя Оля повертела в руках палку. Один конец ее был тупой, второй заостренный. – Еще от бабы Гарпины осталась. В обычной жизни – это черенок от швабры, а в лихие времена – осиновый кол. – Сказала и сама перевернула тело Зоси на спину, велела: – Иди и смотри! Чтобы потом не корил ни себя, ни меня. Чтобы понимал, кого я убила. Чтобы понимал, что так было нужно.