Пришлось поверить. Видово горело! Полыхало жарким, щедро подкормленным бензином пламенем.
– Что это, батя?.. – Митяй облизнул пересохшие губы, ухватил Григория за рукав. – Что там?!
– Деревню подожгли, – не сказал, а процедил сквозь стиснутые зубы Сева. – Эти гады подожгли деревню! – Голос его сорвался на крик.
– Тихо! – Рявкнул на него Григорий. – Воплями ты никому не поможешь, никого не спасешь.
– Там люди! Слышите, дядя Гриша, там же живые люди! – Сева больше не кричал, но все равно казалось, что кричит. – Им же надо помочь!
Подумалось, что уже неживые, при таком-то зареве. Но говорить этого вслух Григорий не стал.
– В город идем, – сказал он вместо этого. Сказал решительно и строго, чтобы даже не подумали перечить.
– В город?! – Теперь они смотрели на него почти с ненавистью. И Сева, и Митяй.
– Батя, в город?! – Губы Митяя посинели, как у покойника. – И оставим там всех? Бабу Симу оставим? Василя Петровича?! Леньку Сиволапова?!
Он бы перечислил их всех, всех, с кем рос, водил дружбу и дрался. Он жалел их всех и был готов спасать их от неминуемого. И в этот самый момент Григорий понял, что не станет мешать, что у него, непутевого и никчемного, вырос замечательный сын. Так уж ему повезло…
– Хорошо, – сказал Григорий, ни на кого не глядя, и пошагал вперед, к голодному зареву.
– Мы в деревню? – Они нагнали его тут же, встали по обе стороны, словно часовые.
– Я в деревню, а вы не мешайте! – Рявкнул он и ускорил шаг.
Горели крайние хаты. Дом Василя Петровича уже занялся таким факелом, который не потушить. Рядом стрелял искрами покосившийся домишко Мишани-полицая. Искра попала, или фрицы решили не щадить никого? За что мстят? Ясное дело – за что! За трупы в Гремучем ручье, за оторванную башку бургомистра.
Перед домом старухи Самохиной, еще пока невредимым, с беспомощным лаем металась лохматая собачонка. Кого облаивала? Григорий присмотрелся. Из хаты волоком волокли собачкину хозяйку. Старуха Самохина в мирные годы бабой была вредной, не единожды жаловалась на Митяя участковому, но сейчас время было не мирное, сейчас старуху Самохину волокли на верную смерть, а собачонка пыталась ее защитить. Собачонку убили очередью из автомата, и старуха завыла нечеловеческим голосом. У Григория от этого воя волосы на загривке встали дыбом.
– Надо что-то делать, – прохрипел рядом Сева.
– Погоди, – цыкнул на него Григорий. – Разобраться надо.
Разбирались недолго. Эсэсовцы сгоняли людей на окраину, к пустующему с начала войны коровнику. Почему сюда? Потому что деревянный, потому что окна маленькие, а ворота можно заколотить… Хорошо, что Григорий понял это раньше, чем пацаны. Плохо, что понимание это ровным счетом ничего не давало. Или все-таки давало?
Он принялся считать. Нет не сельчан, а фрицев. По головам, как кур. Голов получалось двадцать. Двадцать до зубов вооруженных головорезов. А с ними Мишаня-полицай, бегает, суетится гадина! Если придется стрелять, Мишаню он уберет первым. Давно нужно было.
– Что они делают? – шепотом спросил Митяй.
– Ждите меня здесь! – велел Григорий, а потом добавил строго: – И не суйтесь! Сам разберусь. А если не разберусь, пробирайтесь к тетке… – Он не договорил, махнул рукой, то ли прощаясь, то ли отгоняя их от себя. Махнул и двинулся вперед, к полыхающей деревенской окраине.
Пока шел, молил лишь об одном, чтобы пацаны не рванули следом, потому что голова ему сейчас нужна холодная, чтобы не волноваться о них и не думать. Надо было оставить Горыныча, чтобы присмотрел, чтобы не пустил.
Стоило только подумать про Темного пса, как из предрассветных сумерек появилась костяная голова, клацнула челюстью. Легок на помине.
– Ну что там? – спросил Григорий, глядя в полыхающие алым глаза.
Горыныч не ответил, лишь оскалился.
– Там враги. – Он махнул рукой в сторону зарева. – Не те, что в коровнике. Эти наши. А те, что с автоматами. Как в усадьбе. Понимаешь?
Горыныч слушал очень внимательно. Понял ли?
– Но тобой я рисковать не могу. Ты для другого создан. Поэтому просто попрошу, присмотри за ребятками, Горыныч, будь другом! – Сказал и погладил каждую башку по очереди, даже костяную. – Ну, я пошел!
Он сдернул с плеча ружье, перехватил поудобнее. Никогда! Никогда Гриня Куликов не был героем. И дураком не был, чтобы в герои рваться. А теперь словно затмение какое нашло. Ну что ж он будет стоять и смотреть, как горит коровник с людьми?! Можно конечно и не смотреть. Можно отвернуться, сделать вид, что его это не касается. Вот только как жить дальше, как потом взглянуть в глаза собственному сыну? Да и ноет что-то… Там, где раньше билось, теперь ноет.
До удобной позиции он добрался быстро, спрятался за кустом сирени. Летом это была бы знатная защита, а сейчас так себе. Оставалось надеяться на темноту. Он в темноте, а фашисты в свете пожарища, словно на яркой сцене. Вот только много их, слишком много.
К сараю больше никого не сгоняли. То ли все сельчане уже были там, то ли сжечь решили не всех, а лишь часть. Для острастки. Эти твари любили вот так… для острастки. Григорий давно понял их звериную суть. Он лежал пузом на мерзлой земле и совсем не чувствовал холода. Сказать по правде, чувствовал он сейчас все как-то иначе, где-то притупилось, а где-то наоборот таким острым стало, что неровен час – порежешься. Он лежал и думал, что один в поле не воин, что с дедовым ружьем против автоматов – это нелепейшая самоуверенность, но все равно продолжал вглядываться, целиться. Сначала видел лишь темную стену какой-то развалюхи, а потом на ее фоне разглядел двоих. Один бил второго. Бил Мишаня-полицай, с ноги и наотмашь. А бил он Василя Петровича, тети Оли старого знакомца. Зося как-то обмолвилась, что не просто знакомца, что Василь Петрович за тетей Олей даже ухаживать пытался. Но сейчас это уже не важно. Нет тети Оли и скоро не станет Василя Петровича, потому что Мишаня бить перестал и потянул из-за пояса пистолет.
Григорий прицелился. Прогремел выстрел, Мишаня-полицай упал мордой вниз. Мишаня упал, а Василь Петрович наоборот попытался встать.
– Уходи, дед, – прохрипел Григорий, перезаряжая ружье. – Вали ты отсюда.
Самому бы тоже валить, но кто ж тогда заступиться за тех, кто в коровнике? Поэтому вместо того, чтобы бежать и прятаться, он двинулся вперед, на верную погибель. Когда поравнялся с развалюхой, Василь Петрович уже встал на ноги. Стоял, покачиваясь, рукой придерживаясь за стену.
– В лес беги, Петрович! – прохрипел Григорий, вытаскивая из ослабевших Мишаниных пальцев пистолет, обшаривая карманы.
– Гриня, неужто ты? – Василь Петрович сплюнул на снег кровавую юшку, утер лицо.
– Нет, тень отца Гамлета! – И не хотел огрызаться, как-то само собой вышло. – Дед, всех в сарай согнали?
– Нет. – Василь Петрович покачал головой. – Только тех, кого поймали. Говорят, на усадьбу партизаны напали. Теперь вот… расплата. – Он схватил Григория за рукав, спросил: – Ты Ольгу Владимировну видел? Они ж с внучкой тоже там были, в усадьбе.
– Не видел, – соврал Григорий, не моргнув и глазом. Дед может тоже этот день не переживет. Так зачем его расстраивать дурными новостями? – Наверное, с партизанами в лес ушли.
– Хорошо бы. – В голосе Василя Петровича послышалось облегчение. – Их бы партизаны не тронули. – Облегчение сменилось надеждой. – Ведь не тронули бы, Гриня?
– Да кто ж ее тронет? Тут же каждый второй – ее ученик! Все, дед, некогда мне! Ты спрячься где-нибудь пока, а я дальше.
– Куда? – За рукав старик держал крепко.
– Ну, там же люди в сарае.
– Отбивать пойдешь?
– Это уж как выйдет.
– Я с тобой. – Старик, который до того едва держался на ногах, расправил плечи.
– Убьют, – сказал Григорий просто. Что тут объяснять очевидное?
– Убьют, – так же просто ответил Василь Петрович. – А перед тем, даст бог, я парочку-другую тоже убью. Дай-как мне пистолет, Гриня. Прикрою тылы, если что.
Пистолет отдавать не хотелось, но и спорить было некогда, каждый решает за себя, каждый делает свой выбор. Григорий протянул оружие старику, спросил:
– Стрелять умеешь?
– Обижаешь, – усмехнулся тот. – С батей твоим на охоту ходил. Забыл, что ли?
Дальше слушать Григорий не стал, пригнувшись к земле, бросился вперед, поближе к коровнику.
Двери коровника уже заперли. Два фрица поливали деревянные стены бензином из канистр. Еще несколько таких канистр лежали в сторонке. Наверное, про запас. Рядом стояло трое эсэсовцев. Стояли, зорко следили за сараем.
Григорий прицелился. Перво-наперво нужно было внести смятение во вражеские ряды, использовать свое временное преимущество по максимуму. Первый же выстрел попал в цель. Мгновение ничего не происходило, а потом громыхнул взрыв, эсэсовцев разбросало в стороны. Григорий надеялся, что на землю они уже упали трупами. Вот уже семнадцать вместо двадцати. Мишаня-полицай не в счет.
Переполох начался еще до того, как рассеялись клубы дыма, но Григорий успел подобрать автомат одного из фашистов. Ох, и начнется веселье!
Мысль эта была совсем не веселой, а какой-то отстраненной. Словно бы Григорий наблюдал за собой со стороны. Не было ни страха, ни куража. Был холодный, почти математический расчет. С математикой у него всегда было хуже, чем с литературой, а тут вот окрылись небывалые способности. Четвертого и пятого фрица он снял одной очередью, шестой и седьмой нашли свою погибель сами, считай, бросились под пули. Вообще, все эти люди, которые на фоне пожара сделались похожими на черные тени, двигались слишком медленно, действовали слишком предсказуемо. Восьмой и девятый, те, что с канистрами, соображали быстрее остальных. Прежде, чем выстрелить, Григорий заметил в руке одного из них огонек.
Успел. Огонек потух, так и не успев родиться. Восьмой и девятый упали у стен коровника.
– Дед, прикрой! – крикнул Григорий в темноту, и темнота тут же отозвалась сиплым голосом Василя Петровича:
– Давай, Гриня!