Наверное, спасло его то, что он не-человек, реакция упыриная спасла. Ну, и еще что-то странное. Колченогий рванул к нему, как пес с цепи, но вдруг так и замер с раззявленной пастью. Почему замер, Григорий разбираться не стал. Кол вошел аккурат между пуговицами Семенова тулупа, сначала с тихим хрустом, потом с таким же тихим чавканьем. Черные глаза Колченогого начали белеть, а из глотки вырвались булькающие звуки, словно бы он что-то пил прямо в этот предсмертный момент. Григорий вздохнул, выдернул кол, вытирать от черной упыриной крови не стал. А смысл вытирать, если тут такое впереди?
Дальше он шел, не глядя ни на лица, ни на глаза, не вспоминая и не запоминая имен. Упырям имена без надобности, а ему так легче. Григорий их даже не считал, хотя и стоило бы. Он молча и деловито прорубался к своим пацанам, пока пацаны его не заметили.
– Батя… – сказал Митяй еле слышно. На большее у его сына не хватило сил. Зато Григорию хватило и времени, и зоркости, чтобы понять, что именно с ним стряслось. Эту мертвенную бледность он теперь не просто видел, он ее чувствовал. А вот раны на тощей сыновой шее как раз видел! До его Митяя добрался упырь! Нет, не один из вот этих голодных и безмозглых. Этим не дано себя контролировать, они не пьют кровь, они рвут свою жертву в клочья. Но есть тот, для кого кровь – это не просто жизнь, но еще и наслаждение. Фон Клейст!
Почему он решил, что фон Клейст мертв? Потому что ему об этом сказали ребята? Или потому, что не чувствовал то, о чем рассказывал ему Митяй? Ни связи, ни зова упыриного не чувствовал? Так ведь оборвалась связь! Фон Клейст своими собственными руками убил того, к кому тянулась ниточка от недобитого, но уже и не-живого Грини Куликова. Вот и нет больше ни связи, ни ниточки. Свободный он как ветер в поле. А мальчишка его несвободный, а мальчишка его, выходит, до сих пор на невидимой кровавой цепи.
Был бы Григорий обычным человеком, ослеп бы, наверное, от накатившей ярости. Но от того прежнего Грини Куликова мало что осталось, поэтому он не ослеп, он улыбнулся пацанам и ткнул локтем в подбрюшье того, кто подбирался сзади. Сначала ткнул локтем, а потом развернулся и ткнул колом. Подумалось, что и голыми руками смог бы разобраться, но пробовать не стал, вместо этого крикнул:
– Держись, пехота! Кавалерия прибыла!
Получилось, наверное, глупо, но зато воодушевляюще. А упырей все-таки нужно было считать. Откуда их столько?..
Дальше он раздумывать не стал, хотя и мог бы. Мысли теперь нисколько не отвлекали его от действий, рассудок оставался холодным и расчетливым. И этим своим холодным рассудком он услышал знакомый голос. Вернее, уже не голос, а крик…
Кричал Зверобой. От боли кричал и от отчаяния, потому что на шее у него голодным бульдогом болтался мелкий пацаненок. Нет, не пацаненок, а упырь, который когда-то этим пацаненком был. Сплоховал Васька Зверобой, гонялся за оборотнем, а помрет от упыря. Уже, считай, помер, потому что крови много, слишком много, чтобы выжить после такого. Потому что упыри не могут остановиться ни вовремя, ни вообще. И даже если он упыренка отдерет, то Ваське уже ничем помочь не сможет.
Упыренка Григорий отодрал. Схватил голыми руками за тощее, вибрирующее, булькающее горло, крутнул за голову. Мог и не крутить: голову упыренок и сам повернул, уставился на него полными голода и ярости глазами, клацнул челюстями, а потом принялся вырываться. Вот именно – не нападать, а вырываться. Мальчонку, которым когда-то был упыренок, Григорий не помнил. Или и вовсе не знал. Поэтому убил легко, без угрызений совести. К упавшему на землю Зверобою подходить не стал. Во-первых, знал, по сердцебиению слышал, что остались Ваське считанные секунды жизни на этой земле, а во-вторых, потому, что к нему уже бежал Влас. Влас, небось, думал, что на подмогу, а на самом деле затем, чтобы глаза закрыть…
Что ж этих двоих потянуло-то сюда?! Что ж не сиделось в том овраге с покойниками?! Или потому и не сиделось, что с покойниками?
А парни, увидев подмогу, приободрились! Хоть отбивался от упырей в основном только Сева. Митяй едва держался на ногах, но осиновый кол из рук не выпускал. Крепитесь, ребятки! Мало тут осталось…
Они управились к тому времени, как на смену туману пришла темнота. Выглянувшая из-за туч луна осветила поле брани, которым стала полянка. Прежде чем бросится к сыну, Григорий замер, прислушиваясь. Никого вокруг. Ни живого, ни мертвого. Все здесь на этом залитым белесым лунным светом пятачке. Теперь можно отпустить вожжи, можно впустить в себя обратно человеческое, загнать в темный угол упыриное. Дело сделано, ни сына, ни Севу он в обиду не дал. Это сейчас самое главное!
– Батя! – Митяй хотел броситься к нему, но закончились силы, рухнул на колени, уперся руками в землю.
– Дядя Гриша! – Сева схватил Митяя под мышки, попытался поставить на ноги. – Что вы тут делаете?
Вот тебе и «здрасьте», вот тебе и «как мы рады вас видеть»… Григорий покачал головой, двинулся мимо Власа к пацанам.
– Нет, ребятня, это вы мне скажите, что здесь делаете?! – Хотел сказать строго, а получилось все равно ласково. – Дайте-ка, герои, я на вас посмотрю!
Смотреть ему не обязательно, ему все рассказало их дыхание. Дыхание и сердцебиение. Сева в порядке, а вот с Митяем нужно что-то делать. Он еще не знал, что, но непременно что-нибудь придумает.
Григорий уже раскинул в стороны руки, готовый заключить этих оболтусов в отеческие объятья, когда за спиной послышалось:
– Не приближайся к ним, Гриня!
Он замер. Не потому, что подчинился этом сиплому, полному ярости голосу, а потому что сделалось вдруг интересно. Замер и медленно-медленно развернулся. Мог бы и быстро, так быстро, что тот, кто стоял позади, не успел бы даже глазом моргнуть. Наверное, если бы не ребятишки, так бы и сделал. Но ребятишек пугать ему никак нельзя. А еще нельзя их разочаровывать.
– Что такое, товарищ следователь? – спросил он, всматриваясь сначала в окаменевшее лицо Власа, затем в черный зрачок направленного на него автомата, и в самую последнюю очередь в три пары красных огоньков, загоревшихся в темноте…
Татьяна КорсаковаУсадьба ожившего мрака
Власу казалось, что он сходит с ума. Сосредоточиться никак не получалось. Сосредоточиться и принять творящееся вокруг, как реальность, а не как страшный сон. Рядом, совсем близко, захлебывался собственной кровью Зверобой, а он не мог ни помочь, ни облегчить мучения. Он должен был остановить зло. Вот это рядящееся под рубаху-парня зло, которое смотрело на Власа с удивленной насмешливостью.
– Я сказал, не приближайся к ним!
Влас покрепче перехватил автомат, хоть и подозревал, что идти с автоматом против… этого – пустое дело. Или не пустое, а гиблое? Видел он и скорость, и ловкость, с которой орудовал Гриня. Это была нечеловеческая скорость и нечеловеческая же ловкость. Вот так-то…
– Стоять, – сказал Гриня ласково, но в то же время строго. Ему, Власу, сказал?
– Батя? – А это Митяй. Еле держится на ногах, но все равно держится, рвется к тому, кто больше не его… батя.
– И ты, парень, стой! – Не хотелось указывать на него вот так, автоматным стволом, но если по-другому никак, что ж остается? – Все стоим, не рыпаемся!
– Не рыпаемся, товарищ следователь. – Гриня улыбался, и в голосе его слышалась покладистость. Вот только останавливаться он не собирался. Медленно, шаг за шагом, Гриня приближался к Власу. Хорошо хоть, что не к пацанам. – Вот видишь, даже руки поднял.
Он их и в самом деле поднял, но двигаться не переставал. И смотрел не на Власа, а куда-то поверх его плеча. Как же хотелось обернуться! Аж между лопаток зачесалось. Но нельзя, его на такой детский трюк не возьмешь.
А Зверобой перестал хрипеть. Отмучился…
– Влас Петрович, что вы делаете? – А это Всеволод. Всеволод всегда казался Власу рассудительнее Митяя. До тех пор, пока не надумал сбежать из отряда, ограбив арсенал.
– Что я делаю?
А и правда, что он собирается делать? Или другой вопрос поважнее будет? Что собирается делать Гриня?
Отвечать не пришлось. Даже с мыслями собираться не пришлось. Влас шкурой почувствовал, что за его спиной кто-то есть. Вот на этого «кого-то» и смотрел Гриня, смотрел и улыбался. Обернуться? Может, если быстро, если рывком, так и получится?
Что получится, Влас и сам не знал. Знал он лишь одно, что вот прямо сейчас оказался между двух огней. И еще пойди угадай, какой огонь страшнее.
За спиной зарокотало, а затылок опалило таким холодом, что онемела шея.
– Горыныч, – сказал Гриня все тем же одновременно строгим и ласковым тоном. – Не надо, сами разберемся.
Да, вот это правильное решение! Разбираться нужно самому. И как можно быстрее, потому что, если за спиной у него сейчас стоит упырь, то все… каюк.
Влас развернулся с максимальной стремительностью, всем корпусом, наставляя автомат на неведомого врага.
Враг и в самом деле оказался неведомый. Неведомый и невиданный. Из темноты на Власа выступало черное чудище о трех головах. Две головы были песьи, а третья… А третья болталась на шейных позвонках, клацала челюстями, зыркала красным из черных провалов глазниц. Вот тебе и оборотень… мало было упырей…
Чудище тихо рыкнуло, хлестнуло узким, похожим на кнут хвостом, и тонкая березка переломилась пополам. Влас попятился, передернул затвор. Осознание того, что эту красноглазую тварь пулей не зашибить, было таким же четким, как и осознание того, что теперь-то ему точно каюк.
По плечу вдруг деликатно похлопали.
– Товарищ командир, – сказал Гриня ласково. Сначала сказал, а потом врезал кулаком в висок с такой силой, что и без того темный мир сделался невыносимо черным и схлопнулся под яростный рык красноглазой твари…
…Сколько длилось это похожее на смерть забвение, Влас не знал. Наверняка он знал лишь одно: он до сих пор жив, раз так сильно, почти невыносимо болит голова. Застонать бы, завыть на манер той красноглазой твари…