– Со Штольцем я как-нибудь разберусь, – сказала Стелла с многозначительной, язвительной даже улыбкой. Сам виноват, никто за язык не тянул. – А теперь спокойной ночи. Мне и в самом деле завтра рано вставать!
Она махнула рукой, прощаясь со всеми сразу, и вышла из комнаты.
Без хозяйки разговор не ладился. Парни желали обсудить предстоящую операцию, но Гриня оказался неожиданно непреклонен.
– Потом, – сказал он. – Все решим потом. Вы ребята молодые, а мы с Власом Петровичем притомились по оврагам скакать. Вы ложитесь тут, а мы пойдем в кабинет. Договорились? Дадите вы нам поспать хоть пару часов?
Дали. Влас думал, будут возиться, шушукаться, а они как-то резко умолкли, засопели.
– Твоих рук дело? – спросил он шепотом у устроившегося в высоком кресле Грини.
– Сами. – Тот покачал головой. – Вымотались ребятишки. Да ты ложись, товарищ командир. Утро вечера мудренее.
– А ты? – Влас бы и рад был уснуть, да вот страшновато оставлять Гриню без присмотра.
– За меня не переживай. – В голосе Грини послышалась насмешка. – За остальных тоже. Пока еще я себе хозяин.
– А если вдруг перестанешь быть хозяином? Видел я, как ты на нее глядел… – Влас осекся. Эти слова вырвались сами собой. Глупо получилось, по-мальчишески.
– Так и я видел, как ты на нее глядел. – Гриня поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее. Наверное, решил так и спать – сидя. Или не спать.
– Ты ее лучше стороной обходи, – сказал Влас едва слышно.
– Не переживай, товарищ командир. Я тебе не соперник. – Гриня дунул на подсвечник, и комната погрузилась в кромешную темноту, в которой на мгновение полыхнули два красных огонька. Или показалось?
– А кто мне соперник?
– Никто. Штольц точно не соперник.
– Откуда тебе знать? – А вот это он уже точно зря. Нельзя обсуждать такое, даму обсуждать…
– Знаю. Видел.
– Видел?
– Ну, почувствовал, если тебе будет так понятнее.
Влас и понял. Не просто так, выходит, Гриня ручку Стеллы своей лапой накрывал. Чтобы почувствовать, узнать про нее все, что можно.
– Тошно ей рядом с ним. Не позволяет она ему вольностей. Вообще никому не позволяет. Умеет, знаешь ли, нашим братом вертеть. – И снова в голосе Грини почудилась улыбка, а Власу как-то сразу стало легче. И спать захотелось. Может быть, Гриня умеет и голосом того… гипноти…
Додумать эту мысль Влас не успел, провалился в глубокий, без сновидений сон.
…Дом был все тот же, с пыльным каменным полом и высоким сводчатым потолком. Дом встретил Митяя радостным эхом, но тяжелую дубовую дверь все-таки захлопнул. Наверное, на всякий случай, чтобы долгожданный гость не сбежал. Митяй и не собирался сбегать. Первым делом он огляделся, заприметил на полу следы босых девичьих ног, радостно улыбнулся.
– Танька… Эй, Танька, – позвал шепотом. – Ты где?
Она не отозвалась, но снова отозвался дом, катая по анфиладам пустых комнат гулкое эхо шагов. Шаги эти то приближались, то удалялись, словно бы дразнили.
– Танька, нам надо поговорить. – Митяй двинулся вперед, следом за эхом. – Мы придем за тобой. Скоро… Слышишь ты меня?
Наверное, она слышала, потому что дом менялся. Исчезла пыль на полу, заросли, зарубцевались трещины на серых стенах. И сами стены больше не были серыми. На них проступали диковинные узоры. Цветы и какие-то мелкие, неведомые Митяю птицы. Они, эти узоры, все еще были очень бледными, но уже отчетливо различимыми. Митяй сначала шел осторожно, прислушиваясь к каждому шороху, а потом побежал. Он бежал, минуя одну комнату за другой, а комнатам этим не было ни конца, ни края.
Нет, наступил-таки край, одна из комнат вывела в тускло подсвеченный подземный коридор. Митяю сразу стало понятно, что подземный. То ли по особенному запаху сырости и земли понял, то ли по тому, что шаги его сделались глухими, едва различимыми.
Он больше не бежал – шел медленно, на цыпочках. А подземный коридор то извивался, то раздваивался. Тогда приходилось делать выбор, решать, в какую сторону идти. Митяй и делал, почти не задумываясь, не сбавляя ходу. Как будто внутри у него был спрятан компас, безошибочно показывающий направление.
За очередным поворотом оказалась деревянная дверь. Та самая, до боли знакомая. А за дверью небольшой, освещенный электрическим светом пятачок и еще две двери. На сей раз не деревянные, а железные. Митяю только и оставалось, что навалиться плечом на одну из дверей, толкнуть и войти внутрь.
В обычной жизни он бы так и поступил, но сейчас не решался. Даже дотронуться до дверной ручки боялся. Понимал, что там, с той стороны, не просто комната, а тюремная камера, ловушка, из которой нет выхода. Он знал это наверняка, потому что уже бывал в этом страшном месте. Не во сне, а наяву бывал. Хотя сейчас и не понять, сон то был или явь. Смешалось все, перепуталось.
Вот и теперь смешалось. Где сон, а где реальность? Угрожает ли ему что-то в этом пахнущем плесенью и кровью подземелье или можно ничего не бояться?
Не бояться не получалось. Сердце бешено билось в груди, а от его стука закладывало уши. И из множества мыслей, что все время роились у Митяя в голове, осталась только одна. Бежать! Уносить ноги, пока не поздно!
– Уносить ноги, – сказал Митяй дрожащим голосом. – Валить к чертовой бабушке…
Сказал и толкнул одну из железных дверей.
Внутри горел яркий электрической свет. В те времена, когда эта комната служила Митяю темницей, никакого электричества не было и в помине. Впрочем, и вот этого хрустального гроба тоже не было. И гроба, и лежащей в нем девчонки…
Гроб, наверное, на самом деле был стеклянный, но на память приходила сказка про мертвую царевну в хрустальном гробу, которую рассказывала Митяю мамка. Читать мамка не умела, но память у нее была отличная, а сказку в школе она слышала не один и не два раза. Вот запомнила, а вечерами рассказывала маленькому Митяю.
Девчонка в гробу тоже не была похожа на царевну. Ни тебе расшитого жемчугами платья, ни короны на голове. Платье заменяла какая-то темно-синяя хламида. А голова была лысая. Вернее сказать, наголо обритая. Наверное, поэтому Митяй не сразу признал в мертвой царевне Танюшку. Из-за хламиды и бритой головы.
Переступать порог камеры с хрустальным гробом было страшно, казалось, что дверь захлопнется прямо за ним, а на шее защелкнется холодный железный ошейник. Ошейника нигде не было видно, осталось только вмурованное в стену кольцо. А дверь Митяй предусмотрительно подпер тяжелым стулом.
Легче не стало, но он сделал, что мог. Остальное от него не зависело. Остальное было осколками чужого сна, в который он прокрался незваным гостем. Или званым?
Митяй сделал несколько шагов к гробу, уставился на Танюшкино безмятежное лицо. Впрочем, безмятежным оно оставалось недолго. Распахнулись глаза, как тогда, в операционной. Распахнулись и уставились в никуда черными, во всю радужку, зрачками. Танюшка села в этом своем хрустальном гробу, вцепилась худыми пальцами в борта, подалась вперед. Казалось, она не просто смотрит в никуда, казалось, что там, в этой загадочной пустоте, ей показывают кино. И если присмотреться, обрывки этого кино можно разглядеть на дне ее глаз. Нужно лишь подойти поближе.
Митяй подошел. Потому что дурак и бестолочь! Потому что мамка мало била в детстве и не объясняла, как опасны мертвые. Даже если это мертвые царевны.
Она сжала его запястье с такой силой, что захрустели кости. Сжала, потянула к себе, к своему бледному, по-упыриному равнодушному лицу. Уставилась черными провалами глаза прямо ему в глаза, шепнула, не разжимая бледных губ:
– Смотри…
Как он не хотел смотреть! Не хотел видеть то страшное кино, которое показывали ей, а она пыталась показать ему. Но не вырваться из этой нечеловеческой хватки! И из плена черных, уже совсем не синих глаз тоже не вырваться…
…Они спали вповалку. Они с Севой. Митяй сразу и не понял, что видит свое собственное тело. Тело сжалось, подтянуло коленки к подбородку. Глазные яблоки под тонкой кожей век двигались. Конечно двигались! Ведь его заставляли смотреть кино! Сева метался во сне, что-то бормотал. Наверное, пытался проснуться. Или перейти из одного сна в другой. Но у него ничего не получалось, поэтому он метался.
Влас Петрович спал на неудобном диване, подсунув под щеку ладонь, словно маленький. Ему тоже снился какой-то сон. Во сне этом он улыбался. Даже странно, в жизни не улыбался, а во сне – пожалуйста…
А батя… А бати в кабинете не было. И в гостиной его тоже не было.
Батя был в нарядной, изукрашенной всякими дамскими штучками спальне, стоял перед кроватью, на которой раскинулась эта фифа Стелла. Фифа спала, а батя смотрел на нее задумчивым, каким-то отрешенным взглядом. В глазах его поблескивали красные огоньки, почти как в глазах Горыныча. Губы кривила горькая усмешка. В усмешке этой верхняя губа вздернулась вверх, обнажая клыки…
Митяй закричал, дернулся, пытаясь высвободиться из смертельной хватки чужого сна, пытаясь вернуться в собственное тело и остановить непоправимое…
Его не пустили. Держали крепко. Наверное, потому что кино еще не кончилось. Или это уже другое кино?
…Под ногами чавкало болото. Настырно и мерзко гудел гнус. Собаки рвались с поводков и тихонько поскуливали. Собаки были умнее своих хозяев, они не хотели лезть в самый центр трясины. А на хозяевах была немецкая форма. Митяй насчитал двадцать человек, прежде чем сбился со счета. Сбился потому, что увидел того, кто не так давно шел по их с Севой следу, а потом приходил в Гремучую лощину за костями мертвого упыря. Вольф. Кажется, так его называл Влас Петрович. Волк о двух ногах во главе песьей стаи.
Митяй знал, куда они идут и зачем. Для этого ему не нужно было досматривать это кино. Для этого ему хватило собственных мозгов. Каратели собирались уничтожить партизанский отряд. Может быть, уже уничтожили. Какое там время суток в этом кино? Утро? Или вечер? Что ему показывают? Прошлое или будущее? Зачем ему вообще это все показывают?