– На боку посреди избы… – Он втянул в себя воздух, словно принюхиваясь. – Рана серьезная? – спросил, не глядя на Соню. Да и что на нее глядеть в этой темноте?
– Я не знаю. Лида сказала, что несерьезная. Ее порвала собака… Дядя Гриша, на отряд напали. Их больше нет! Ни тети Шуры, ни Зосимовича, никого…
Все-таки она не выдержала, разрыдалась.
– Я знаю, Соня. – Он погладил ее по голове. – Я был там.
– Вы вернулись? – спросила она, вытирая со щек соленые слезы. – А Сева и… Митя? Они с вами?
– Я один. – Он продолжал гладить ее по голове. Это было какое-то бездумное, механическое движение. Так хозяин гладит собаку, размышляя при этом о чем-то своем. Дядя Гриша думал, и Соня боялась ему помешать. – Я один и я опоздал.
Он вдруг резко встал. Так резко, что Соня даже не успела заметить это его стремительное движение.
– Мне нужно осмотреться, – сказал чужим, незнакомым каким-то голосом. – Жди меня здесь, никуда не выходи. Я скоро вернусь.
– Я с вами! – Соня тоже вскочила, схватила его за рукав. Она не могла ждать и она точно не найдет в себя сил остаться в этой избушке еще хоть на пару минут. – Дядя Гриша, я боюсь…
Получилось по-детски беспомощно, но легко быть беспомощным рядом с этим умным и сильным мужчиной. Рядом с фартовым мужчиной.
– Соня… – дядя Гриша встал напротив, крепко и одновременно ласково сжал ее плечи, – посмотри на меня, Соня.
В его глазах вспыхнули красные огоньки, всего за мгновение до того, как Соню накрыла уютная теплая волна.
– Я скоро вернусь. – Он говорил медленно, почти по слогам. Словно она была неразумным ребенком. – Ничего не бойся, просто подожди меня здесь. Если хочешь, поспи… Нет, не спи. Просто жди. Слышишь меня, Соня?
– Слышу. – Она кивнула, борясь с туманом в голове. – Я не буду спать, я буду вас ждать.
– Умница.
Он снова погладил Соню по голове, а потом растворился в темноте. Закрылась дверь и в избушке воцарилась тишина. Тишина эта была успокаивающая, как голос дяди Гриши. Тишина ласково ерошила ее волосы, вплеталась в дыхание, делая вдохи все реже, все спокойнее. Соня сначала села, а потом и легла на топчан. Она не будет спать, она просто подождет. С закрытыми глазами.
Наверное, она все-таки задремала, потому что, когда снова открыла глаза, дядя Гриша уже сидел рядом. Соня тоже села, замотала головой, прогоняя дремоту.
– Вы нашли ее? – спросила шепотом.
– Соня, у нас мало времени, нужно уходить, – сказал он вместо ответа.
– Куда мы пойдем? – Соня вскочила на ноги.
Дядя Гриша тоже встал.
– В город. Мы пойдем в город.
В его голосе не было привычной уверенности, Соне показалось, что в этот самый момент он делает какой-то мучительный выбор. Между чем и чем? Или правильнее будет спросить, между кем и кем?
Она не спросила, побоялась услышать ответ. Вместо этого решительно направилась к выходу, зачерпнула из котелка воды, плеснула на лицо.
– Ты голодна? – спросил дядя Гриша.
– Нет! Да…
Стыдно чувствовать голод, когда твоя подруга в беде, а люди, которых ты успела полюбить, мертвы. Но Соня и в самом деле очень хотела есть.
– Держи! – Он вложил что-то в ее ладонь.
Это было завернутое в бумажную обертку печенье. Оно пахло ванилью и земляникой, оно было умопомрачительно вкусным. Соня сунула в рот одно печеньице, зажмурилась.
– Ничего другого взять не додумался. – В голосе дяди Гриши послышались виноватые нотки.
– Спасибо. Очень вкусно. Может вы тоже? – Как же ей не хотелось расставаться с этим удивительным печеньем! Снова стало стыдно. До слез.
– Доедай все, я сыт. – дядя Гриша взял ее за руку, потянул прочь от избушки в кромешную, непроглядную темноту.
Как же они будут в этой темноте? Как справятся?
– Держись меня, Соня. И ничего не бойся. – Дядя Гриша словно читал ее мысли. – Нам нельзя медлить. Надеюсь, еще не поздно.
Не поздно для чего? Для того, чтобы догнать тех, кто похитил Лиду? А если ее не похитили? Если ее убили? Порвали в клочья и бросили где-то тут, в темноте?
– Она жива? – задала Соня вопрос, который не следовало задавать. Он не знает. Никто не знает, что случилось.
– Я надеюсь.
– И если она жива…
– Если она жива, я сделаю все возможное, чтобы их вернуть…
– Их?..
– Доедай печенье, Соня. Нас ждет долгий путь.
Митяй лег спасть самый первый, натянул на голову куртку, чтобы не мешали ни свет, ни голоса, крепко-крепко зажмурился.
Сон не шел. Приходилось считать до ста. Потом от ста и обратно. Потом до трехсот и обратно. На счете «двести семьдесят пять» он наконец оказался в том месте, в которое так стремился попасть.
В этом доме его уже ждали. Невидимые хозяева смели пыль с каменных плит пола, вымыли некогда грязные стекла окон. Вот только за окнами была кромешная тьма, поэтому разглядеть, что же это за место такое, у Митяя не получилось.
В доме по-прежнему жило эхо. Оно, словно маски, примеряло голоса. Мужские, женские, детские. Оно то смеялось, то плакало, рассыпаясь под высокими сводами на множество неразличимых ухом осколков.
– Я пришел к Тане, – сказал Митяй шепотом.
Эхо ответило ему сумасшедшим хихиканьем, и он зло топнул ногой.
– Мне нужна Танюшка!
От его ног по каменному полу во все стороны побежали трещины. Много мелких и поверхностных, одна длинная и глубокая, похожая на стрелу. А эхо, наконец, заткнулось. Наверное, испугалось его злости.
– Понял… – пробормотал Митяй себе под нос и шагнул в направлении, которое указывала стрела.
Она привела его к зеркалу. Огромному, потемневшему и помутневшему от времени, в массивной резной раме. По ту сторону не было никого. Не отразился он в зеркале. Такие дела… Зато комната отразилась. Та самая комната в подземелье. Не полностью – лишь кусок каменной стены с вмурованным в нее металлическим кольцом. Митяй скрежетнул зубами, обернулся. Позади него была привычная анфилада. Она уходила в бесконечность, и казалась каким-то гигантским поездом, по вагонам которого можно бродить целую вечность. Вот только нет у него вечности. Сон его может закончиться в любую секунду. Значит, нужно спешить, что-то делать, как-то прорываться в это чертово зазеркалье.
Ладонь Митяя легла на холодную гладь зеркала. Словно это было не стекло, а кусок льда. Огромный кусок льда с вмурованной в него комнатой. А так хотелось, чтобы рука не коснулась, а провалилась. Сначала только рука, а потом и он сам. Как в сказке, которую рассказывала ему мамка.
Не получилось. Кажется, стало только хуже. Комната с той стороны теряла очертания, мутнела. Готовилась исчезнуть навсегда. Митяй зажмурился и со всей силы врезал по зеркалу. И опять, как по каменным плитам, по зеркальной поверхности побежали трещины. По зеркалу трещины, а по его порезанной руке – кровавые ручейки. Они стекали на пол, попадали на стремительно мутнеющую зеркальную гладь, прожигали в ней дыры. В дыры можно было просунуть пальцы, разорвать эту оказавшуюся хрупкой преграду. Митяй не медлил и даже на холод, сковавший руки до локтей, не обращал внимания. Митяй яростно рвал тонкую мембрану между мирами.
В подземную пыточную он не вошел, а провалился, как Алиса из маминой сказки в кроличью нору. Провалился, упал на сырой каменный пол, больно стукнулся головой о стену, затаился.
Над стеклянным гробом стояли двое. Тот самый Рихард Штольц, который оперировал Танюшку, и фон Клейст. Сердце испуганно сжалось и пустилось в галоп. Оно ухало так громко, что Митяй испугался, что эти двое могут его услышать еще до того, как успеют заметить.
Не услышали и не заметили. Это был их общий с Танюшкой сон, они тут были хозяевами. На секунду Митяй подумал, что на самом деле это для него сон, а для Танюшки воспоминания, к которым он сумел протоптать дорожку через анфиладу одинаковых гулких комнат.
– Препарат заканчивается, – сказал Штольц.
Он смотрел не на упыря, а на лежащую в своем стеклянном гробу Танюшку. Этот прозрачный ящик и в самом деле был похож на гроб. Может быть, из-за стеклянной крышки, которой он теперь был накрыт?
– Найдите еще, – велел фон Клейст.
Он тоже смотрел на Танюшку. Во взгляде его был… голод. Вот только голод этот был иного рода. Как сказала бы мамка, видит око, да зуб неймет. Такое мучительное и зудящее чувство недоступности того, что, вроде как, уже в твоих руках. Митяй не понимал, откуда в его голове эти злые, взрослые какие-то мысли. Не знал и не собирался выяснять. Он смотрел и слушал.
– Я делаю все, что в моих силах. – Штольц закашлялся, отступил и от стеклянного гроба, и от фон Клейста.
– Делайте то, что сверх ваших сил, – сказал фон Клейст и кончиками длинных, похожих на когти ногтей провел по крышке гроба. Послышался омерзительный звук, словно кто-то царапнул металлом по стеклу. – Вы сами сказали, что она пыталась проснуться.
– Только однажды! Уверяю вас, я тут же решил проблему.
– Решите ее окончательно!
Фон Клейст вперил в Штольца взгляд, улыбнулся, обнажая острые клыки. Штольц сглотнул, но не сдвинулся с места. Пальцы его безвольно свесившихся вдоль туловища рук мелко подрагивали, как паучьи лапки.
– Эта девочка не должна просыпаться ни на секунду, – прошипел фон Клейст.
– Я понимаю.
– И если вдруг вам не удастся справиться с возложенной на вас миссией, вы окажетесь на ее месте. Вы хотите на ее место, герр Штольц?
Все-таки Штольц отшатнулся, ударился бедром о стеклянный гроб, от чего тот мелко завибрировал. Митяй костями почувствовал эту вибрацию.
– На сколько дней осталось лекарства? – спросил фон Клейст уже другим, деловым тоном. – И не вздумайте мне врать.
– На день… На день, но я все исправлю. Я уже отправил людей за дополнительным дозами.
– Вы должны были сделать это раньше.
– И я сделал, мой господин! – Голос Штольца стал подобострастным. – Я достал препарат. Проблема в том, что ей с каждым разом требуется все большая и большая доза. Она словно соп