– Я ничего не смыслю в настройке инструментов, – проворчал Влас Петрович.
– Как и большинство из тех людей, кто соберется в усадьбе. Я ведь прима! – Стелла снова улыбнулась. На сей раз капризной, неприятной даже улыбкой. – Я могу себе позволить некоторую блажь, а настройщик – это не блажь, а необходимость. Я проведу тебя в усадьбу, а дальше мы станем импровизировать.
– Я не люблю импровизаций. – Влас Петрович поморщился.
– А я люблю! – Стелла послала ему воздушный поцелуй. – Я королева импровизаций, поверь!
– Вот этого-то я и боюсь, – сказал Головин, но Стелла предпочла его не услышать.
– А мы? – спросил Митяй.
– А вы будете действовать, как мы и договорились, – сказал дядя Гриша. – Будете ждать нас снаружи. Нам понадобится ваша помощь. Скажи, Митяй, Горыныч нам подсобит?
– Боюсь, что нет. – Митяй покачал головой. – С Горынычем приключилась… – Он на мгновение задумался, а потом продолжил: – Если бы я не знал, что он бессмертный, я бы сказал, что он умирает.
– Умирает? – дядя Гриша нахмурился.
– Кто такой – этот ваш Горыныч? – спросила Стелла.
– Там какое-то упыриное колдовство. Я знаю, зачем фон Клейст приказал собрать кости своего брата. Он их сжег, а потом на том же костре сжег Танюшкины волосы. Этот пепел… – Митяй зажмурился, рука его снова потянулась к повязке. – Упырь рассыпал его по периметру усадьбы. Горыныч не может переступить черту. Сева, ты помнишь, как было там, на месте аварии? Там, где пожарище от сгоревшей машины?
Сева помнил. Горыныч сторонился всего, что было связано с огнем и пеплом.
– Вот! – Митяй кивнул. – Горыныч пробовал! Мне Башка показывал! Не спрашивайте, как, все равно не смогу объяснить. Но он пробовал! Получилось только у Башки, потому что он еще более неживой, чем Горыныч, а от самого Горыныча остались только… – Митяй поморщился, как от боли. – Почти ничего не осталось. Кости и ошметки мяса. Ему было очень больно, но он старался.
– Что с ним сейчас, сынок? – спросил дядя Гриша.
– Я не знаю. – Митяй замотал головой. – Я думаю, он отлеживается. Зарылся под землю и обрастает… мясом обрастает.
– Что за жуть такую вы сейчас рассказываете?! – не выдержала Стелла. – Кто такой этот ваш Горыныч?
Они все разом устремили на нее раздраженные взгляды. Стелла взгляды эти выдержала, с вызовом вздернула подбородок.
– Мальчики, я требую ответа!
Дядя Гриша и Влас Петрович переглянулись.
– Горыныч – это такой трехглавый змей, – сказал наконец дядя Гриша. – Как в сказке, понимаете?
– Пока не очень, – сказала Стелла, – но стараюсь вникнуть.
– Ну вот, наш Горыныч тоже трехглавый, только не змей, а пес. Такой… нездешний пес.
– Час от часу не легче! – Стелла страдальчески закатила глаза. – Треглавый пес на манер Цербера?
– Можно и так сказать, – согласился дядя Гриша. – Ребята вам в подробностях расскажут, а мне пора.
Сева обернулся, посмотрел на него снизу вверх.
– Куда? – спросил Влас Петрович.
– Я за Лидой. – Дядя Гриша снова подошел к окну, слегка отодвинул гардину, всматриваясь в мутную темноту за окном. – Стелла, когда придет эта ваша гримерша?
– Договорились к двенадцати. Она еще должна принести реквизит. Вам нельзя уходить, Григорий! По всему городу патрули, вас могут арестовать.
– Не волнуйтесь, несравненная! – Дядя Гриша широко улыбнулся, вот только глаза его остались грустными. – Меня не арестуют, я фартовый. Маленькая просьба. – Он снова улыбнулся. – Вдруг вы знаете, где живет этот… где живет Вольф?
Стелла ничего не ответила, молча вышла из комнаты, но очень быстро вернулся с клочком бумаги в руке.
– Вот адрес, – сказала, протягивая клочок дяде Грише. – Насколько мне известно, большинство немецких офицеров предпочитает селиться в центре, но Вольф выбрал окраину. Я представляю, как выглядит тот дом, но, наверное, не смогу вам объяснить, как до него добраться.
– Мне достаточно адреса. – Дядя Гриша сунул бумажку в карман. – Ну, я пошел… – Сказал и, не дожидаясь других возражений, решительным шагом вышел из комнаты. Спустя мгновение почти беззвучно открылась и тут же закрылась входная дверь.
– Сумасшедший дом какой-то, – сказала Стелла, зябко кутаясь в шаль, а потом требовательно спросила: – Ну, так кто расскажет мне про этого вашего Горыныча?
Снаружи уже занималось утро. Двор заливал мутный, наполненный весенним туманом свет. Григорий замер, прислушался, поднял воротник пальто и нырнул сначала в сумрачную тьму, а потом и в поток. Он не пытался взять след. Раз не получилось в лощине, значит, не получится и здесь. Нужно попробовать иной способ, нужно использовать свою человеческую суть и человеческие мозги. Есть место, куда Вольф непременно придет. Место, куда приходят все после работы, забав или… охоты. Если Григорию повезет – а он ведь фартовый! – то искать Вольфа не придется, он уже окажется на месте. И тогда главное – сдержаться, не разорвать эту тварь на клочки до тех пор, пока тот не расскажет, что сделал с Лидией. Он сдержится, он постарается быть терпеливым. Ради Лидии постарается, ради тех, кого Вольф уже замучил.
Город помогал, стелил перед Григорием туманы, строил туннели из теней, прятал от немецких патрулей. Город так же устал от оккупантов, как и его жители. Григорию это было на руку. Он двигался быстро, почти без заминок. В потоке рассудок его был холоден и спокоен. Вот бы и остаться таким бездушным. Какой великий соблазн – отказаться от своей человеческой сути ради этого покоя!
Мысль была такой яркой, что заставила Григория остановится и вынырнуть из потока, а потом еще и отхлестать себя по щекам. Никогда! Никогда нельзя позволять себе вот это упыриное! Он человек! И он будет оставаться человеком столько, на сколько хватит его сил и фарта! А поток… поток давал ему силы, но забирал человечность.
– Я человек, – сказал Григорий яростным шепотом. – Слышишь ты меня?
Он и сам не знал, к кому обращается, но ему было важно услышать собственный голос, убедиться, что это все еще он – Григорий.
Ему никто не ответил, но стало легче. Надолго ли? Он не знал и собирался выяснять. Нам бы день простоять, да ночь продержаться! Вот такие у него сейчас планы.
Поток принял его в свои прохладные объятья, как только он справился с полыхающей в груди яростью. Да, в потоке стало легче, но ярость никуда не делась. Он лелеял ее, берег как попавший в ненастье путник бережет слабый огонек костра.
Стелла была права, Вольф жил на самой окраине в стоящем на отшибе доме. Дом этот некогда принадлежал местному купцу и был щедро украшен вульгарной лепниной, которая не могла скрыть того факта, что дом нуждался если не в ремонте, то в надлежащем уходе. Так гулящая женщина пытается замаскировать морщины и следы побоев румянами и губной помадой. Становится только хуже, и все это видят, и все это знают. Кажется, даже она сама. Дом точно знал, что лепнина его не красит, оттого и кутался в рассветные сумерки, оттого и закрывался от мира перекошенными ставнями. Все его окна были закрыты, потому дом казался заброшенным. Какой человек выберет для жизни такое странное место? Вольф производил впечатление франта, привыкшего к роскоши, но его жилище говорило об обратном.
Григорий замер, словно напоролся на невидимую преграду. Но это была не преграда, это был тонкий флер лесных трав. Тех самых трав, которыми Лидия ополаскивала свои волосы. Флер этот был едва различим, его перебивал густой запах уже свернувшейся крови.
Зашумело в ушах, а мир вокруг вдруг сделался багряно-черным. И клыки… те самые клыки, которые он так тщетно пытался разглядеть в отражении в зеркале, кажется, тронулись в рост, вызывая щекотный, раздражающий зуд. Наверное, именно это чувствуют дети, когда у них режутся зубки. Вот и у него… режутся. Так невовремя, так опасно…
Еще одна расплата за длительное пребывание в потоке – нестерпимый, неутолимый голод. Кто бы ему раньше объяснил, кто бы предупредил, что вот так оно будет… Григорий стиснул зубы, останавливая, обращая вспять эту чудовищную, нечеловеческую трансформацию. Он яростно зарычал и замотал головой, прогоняя шум из головы.
– Тварь я дрожащая или право имею? – спросил сам себя злым шепотом.
Ответом ему стало лишь его сиплое, непривычно частое дыхание. Но отпустило. Клыки сделались прежними. Он специально провел по ним языком, убеждаясь, что с челюстью и человечностью его все в порядке. Пока в порядке.
– Значит, пока не тварь, – сказал сам себе и присел на корточки перед только-только взошедшей, но уже примятой грубым солдатским сапогом травой.
Теперь он отчетливо видел след. Один след – мужской. Но вот этот флер лесных трав… Он не мог ошибиться, он запомнил его еще там, в партизанском отряде.
И снова на помощь пришла человеческая часть его натуры. След, может быть, и один, но прошли тут двое. Вольф нес Лиду на руках. Вот и каблук вдавился в землю глубже положенного. Потому и вдавился, что их было двое.
Почему Лида не шла сама, почему ее нужно было нести, Григорий думать себе запретил. Он разрешил себе одну единственную мысль. Если Вольф принес Лиду в свое логово, значит, она еще жива. Вот за эту мысль нужно цепляться, вот этой надеждой себя подбадривать и подстегивать! А все остальное потом. Он со всем разберется, когда придет время.
На щербатые ступени бывшего купеческого дома Григорий шагнул с первыми настоящими рассветными лучами. Шагнул, замер, прислушался, осмотрелся. На двери висел замок. Не ржавая никому ненужная рухлядь, а новый добротный механизм, почти такой же, что по приказу фон Клейста установили в водонапорной башне. Григорий замок подергал, остывший за ночь металл приятно холодил разгоряченную кожу. Ему вдруг подумалось, что при большом желании сломать замок получится и голыми руками. Сломать, может, и получится, а вот вернуть потом в исходное состояние не выйдет. Поэтому он порылся в кармане, вытащил отмычки, с которыми никогда не расставался, снова прислушался. Изнутри не доносилось ни звука, но на всякий случай он прижался ухом к двери. Снова тишина, но это ровным счетом ничего не значило. Дом большой, комнат много, нужно быть предельно осторожным, несмотря ни на что.