я. Или не получится вернуться в нужное время и нужное место. А еще ему было холодно. Так холодно, словно он был голый посреди лютой метели. Не умом, а каким-то другим, гораздо более древним и более мудрым чувством он понимал, что долго не выдержит. Его сон – его правила. Но вот это все не было сном. И он не знал правил… Поэтому он просто пошел за Вольфом.
Они шли быстро, почти бежали. В мире, который не был ни реальным миром, ни сном, двигаться было тяжело, словно под водой. И мир был иной, приглушенный, замедленный, мир без красок и почти лишенный звуков. В подвале Митяю казалось, что это из-за темноты. Но теперь он видел все больше и больше отличий между этим миром и миром реальным. И да, здесь было холодно. Невыносимо холодно. Этот мир требовал расплаты. Расплачиваться с ним нужно было теплом и, кажется, собственными силами. Если не собственной жизнью. Про жизнь Митяй старался не думать.
Он остановился в тот самый момент, когда и силы, и тепло уже почти закончились. Но он остановился не поэтому. Он понял, куда направляется Вольф. А еще он понял, что не сможет вернуться обратно. Силы кончились не почти, силы кончились совсем… Подогнулись колени, а остатки тепла вырвались изо рта с облачком дыхания. Наступила темнота, безмолвная, вымораживающая до костей. Так обидно… Он ведь почти нашел Лидию… Вот она, в белоснежном платье, похожая на ангела. Присела перед ним, гладит по волосам.
– Митя, тебе нельзя здесь… – У Лидии голос Танюшки. Так странно. Открыть бы глаза, убедиться. Но сил нет. – Митя, ты слишком далеко зашел. Так нельзя.
Он и сам знает, что далеко зашел. Он и сам понимает, что так нельзя. Вот только поздно.
– Митя, я тоже долго не выдержу. Я еще только учусь.
Они вместе учатся. Она в своем хрустальном гробу, он в своем кошмаре.
– Ты вставай. Вставай и иди на мой голос. Я помогу, покажу обратную дорогу.
Вот только он не может встать. Нет у него больше сил.
– Можешь! Ты сильный! Вставай, Митя! Вставай, пока еще не поздно!
Он встал. Сначала на четвереньки, потом на ноги. Вот только он по-прежнему ничего не видел. Куда идти?..
– Слушай мой голос. Просто иди на мой голос.
А голос то дальше, то ближе. Наверное, ей в самом деле тяжело выводить его из этого не-живого мира, но она старается. Вот и он постарается. Чтобы не обижать и не расстраивать эту девочку из хрустального гроба. Как ее зовут? Кажется, он забыл…
– Я Таня. Митя, меня зовут Таня. Я тоже сначала забыла, а теперь вот, вспоминаю…
Голос уже чуть ближе. За него можно ухватиться, как за спасительную нить. Он помогает вспомнить, кто она, и кто он.
– Таня… – Собственного голоса он не слышит. Но это не беда, главное, что она его слышит. – Танька, мы придем за тобой… Мы все за тобой придем…
Кажется, именно это он хотел ей сказать. Это и еще что-то.
– Спасибо, Митя. – Сейчас она не боится, но раньше боялась. Он знает это, знает так же четко, как собственное имя.
– Скоро, Танюшка. Ты только дождись нас. Продержись еще чуть-чуть…
Нужно еще что-то сказать. Передать что-то важное, но он снова забыл, что и от кого.
– Я держусь. Ты тоже держись. Мы уже близко.
Может быть они уже близко, вот только сил не осталось, чтобы держаться. И холод такой, что не спастись. И голоса этой девочки из хрустального гроба, имя которой он снова забыл, больше не слышно. Не получилось. Закончился фарт. Пора помирать…
Говорят, замерзающие перед самой смертью начинают чувствовать тепло. Говорят, им не больно и не страшно умирать. Митяю тоже не было больно и не было страшно. Ему было обидно! А еще он чувствовал тепло. Смерть решила быть с ним милосердной.
– Митя! – У смерти был ласковый голос и мягкие руки. – Митя, очнись! – Смерть трясла его за плечи и гладила по щекам. Кажется, гладила, потому что щек он не чувствовал. – Митя, открой глаза! Ну, пожалуйста!
А еще у смерти были горячие и соленый слезы. Соленые и горячие, как кровь. Почему она оплакивает его, непутевого и бестолкового? Разве смерть может плакать?
Вот только не смерть! Слезы соленые и горячие. Ладошки теплые. Голос испуганный и знакомый. Не смерть, а Соня! Девчонка, которая обещала не делать глупостей и, кажется, уже наделала.
– Митенька, родненький, ну посмотри ты на меня…
Он посмотрел. Увидел не сразу. На мгновение показалось, что он так и остался в том, другом мире, холодном, размытом и приглушенным. А потом зрение вернулось и в дрожащем луче фонаря он увидел склонившуюся над ним Соню. Луч дрожал, потому что у нее дрожали руки. Руки, губы, ресницы. С ресниц срывались слезинки и падали прямо ему на губы. Соленые и горячие.
– Не реви, – только и получилось сказать. А она и в самом деле тут же разревелась. Слезы больше не падали ему на лицо, Соня размазывала их по щекам.
– Я думала, ты умер, Митя!
– Я тоже. – Он попытался сесть. Сначала сесть, а потом обнять ее за плечи. Получилось и первое, и второе.
– Ты холодный. Почему ты такой холодный? – Она опустилась на землю рядом с ним.
– Так подвал же. В подвале всегда холодно.
Теперь нужно было встать. Встать самому, помочь Соне. А вставая, взглянуть на часы!
– Соня, нам нужно спешить.
Времени не осталось! Ни на то, чтобы ругать ее за то, что ослушалась, сунулась вслед за ним в этот чертов дом, ни на то, чтобы объяснять.
– Ее здесь нет, Митя. Лиды здесь нет.
– Я знаю.
Она не стала спрашивать, откуда он знает. Вместо этого она подставила ему плечо, помогая подняться вверх по лестнице.
– Где она, Митя?
– У Тимофея Ивановича. Это доктор…
– Я знаю, – она не дала ему договорить, перебила: – И я знаю, где он живет, я покажу!
Он тоже теперь знал. Какую цену пришлось заплатить за эти знания, он выяснит потом, а пока нужно понять, остались ли у него хоть какие-то силы.
Силы остались. Наверное, Танюшка – если это была она – поделилась с ним крохами, оставшимися у нее самой. Как бы то ни было, а Митяй мог не только идти, но даже бежать.
Они мчались теперь уже в настоящей, почти кромешной темноте. Чтобы не потеряться в этой гонке, они крепко держались за руки.
Они держались за руки, когда их бег оборвался перед приоткрытой, раскачивающейся на ветру калиткой.
– Соня, – сказал Митяй, сбивающимся голосом. – Соня, жди меня здесь. Что бы ни случилось, не заходи в дом. Обещай!
Что-то уже случилось. Что-то страшное. Стрелки на его наручных часах указывали на то, что отведенное им время, вышло. Кажется, вышло.
И собачонка молчала. Ведь была же тут какая-то собачонка…
– Митя… – Соня больше не держала его за руку, она вцепилась мертвой хваткой в руку Митяя. Она боялась.
– Соня, обещай! – сказал он, наверное, слишком резко, потому что она разжала свою ладонь. Попыталась разжать, но Митяй не позволил. – Соня, я пойду сам. Все будет хорошо.
Не будет. Кажется, уже никогда не будет хорошо. Так уж несправедливо устроен этот мир. Но Митяй хотя бы попытается сделать его лучше.
Соня ничего не ответила, только молча кивнула.
– Где твой нож? – Он не стал дожидаться, нагнулся, вытащил ножик для корреспонденции из ее сапога, вложил в руку. – Вот. Бей сразу… – А куда бить упырю этой игрушкой? – Нет, подожди!
Из-за пазухи он вытащил осиновый кол, протянул Соне.
– Вот этим бей. Прямо… – Митяй запнулся.
– Прямо в сердце, – закончила за него Соня. – Не волнуйся, Митя. Не волнуйся за меня.
Он волновался, но говорить об этом не стал. Не осталось времени.
– Я вернусь. – Вот что сказал Митяй, ныряя в тревожную темноту двора.
Собачонка нашлась… Она лежала на боку недалеко от ведущей к дому тропинки. Наверное, до последнего пыталась защищать своего хозяина. Ее убили выстрелом, а потом пинком отшвырнули в сторону. Сволочи! Одна клыкастая фашистская сволочь!
Доктор сидел за столом, спиной к входной двери. Захотелось позвать, окликнуть, но Митяй не стал. На ватных ногах он обошел стол, замер под укоризненным взглядом мертвых глаз. От подбородка на некогда серую, а сейчас бордовую сорочку стекала алая струйка крови. Доктора убили не выстрелом, доктору порвали горло быстрым, полным ярости и нетерпения движением. А перед этим, кажется, пытали. Нет, не кажется… Митяй сглотнул, отвернулся.
Опоздал ли он? Однозначно, опоздал! Тимофея Ивановича уже не спасти. Он отдал свою жизнь, защищая какую-то тайну. Защищая своего последнего пациента. Пациентку… Старенький, тщедушный, он не испугался и не поддался. Митяю очень хотелось думать, что не поддался. А иначе все, через что они прошли, будет зря. Что же это за цель, если на пути к ней ты теряешь друзей одного за другим?
Они все понимали, что Тимофей Иванович рискует. Наверняка, он сам понимал это лучше остальных. Боялся ли? Митяю этого никогда не узнать. Теперь самое важное для него – узнать, где Лидия, что с Лидией.
Когда-то он сам был пациентом Тимофея Ивановича. Не долго, всего пару дней. Но, помнится, батя узнавал у доктора, как быть с Митяем, если фрицы нагрянут с обыском. Батя спрашивал, а доктор что-то отвечал. Вспомнить бы, что. Тогда Митяя не волновали такие мелочи. Сказать по правде, его тогда мало что волновало, в таком он был состоянии. Но если напрячься, если вспомнить…
Выбор был невелик. И у самого Тимофея Ивановича, и у его пациентов. Летом – это был погреб, а зимой баня. Баня притаилась на краю участка за старой вербой, издалека она могла сойти за сарай. Вот только не было у доктора никаких животных, кроме собачки. Животных не было, а баня была. А сразу за баней – густо поросший ивняком берег небольшой речушки. Если уходить по воде, собаки не возьмут след. Это Митяй узнал еще в партизанском отряде. Наверное, предполагалось, что тот, кого доктор будет прятать в бане, сможет уйти сам, без посторонней помощи. Лидия бы смогла? Митяй не знал, но собирался выяснить.
До бани он шел в кромешной темноте, почти не разбирая дороги, налетая на подмерзшие к ночи кочки, оскальзываясь. Считай, на ощупь шел. А потом увидел свет – тонкую полоску, пробивающуюся из-под какой-то тряпицы, занавешивающей окно. Плохо. Плохо и крайне неосмотрительно. Если смог увидеть он, то сможет увидеть и кто-нибудь другой. Тот, кто пришел к бане на несколько минут раньше.