Митяй вытащил нож, обошел баню, вышел к топкому речному берегу, отыскал осину. Осины он теперь узнавал безошибочно. Наловчился.
Кол удобно лег в ладонь. Не тот короткий, который он отдал Соне, а длинный, почти двухметровый. По опыту Митяй знал, что главное – не подпустить упыря близко. С колом чаще всего получалось не подпустить. Пуля тоже могла бы на время их остановить, но стрелять нельзя, слишком опасно. Значит, придется по-тихому.
Митяй подкрался к двери, прислушался. Тишина. Но это ровным счетом ничего не значило. Упыри могут действовать в тишине. Да и Лидия сейчас не в том состоянии, чтобы кричать.
Митяй легонько толкнул незапертую дверь. Он уже приготовился к скрипу несмазанных петель, но доктор, похоже, ко всему относился основательно. Дверь приоткрылась без единого звука, Митяй ужом скользнул внутрь, в пахнущий сосновой смолой и березовыми вениками предбанник. Здесь имелась вторая дверь, незапертая, неплотно прикрытая. Из узкой щели в предбанник лился свет керосиновой лампы, прорисовывая на сосновом полу яркую полосу.
И снова тишина. Нет, не тишина… Вместе со светом в предбанник прорывался звук. Мерзкий, низкий, похожий на кошачье урчание. Митяй до боли в костяшках пальцев сжал осиновый кол, переступил порог.
Лидия лежала на полу, раскинув в стороны руки. На ней была чистая одежда, не та, в которой Митяй видел ее в своем сне. Но все остальное… Лидия казалась неживой. Да и с чего бы ей быть живой, если над ней склонился упырь? Склонился, урчал и жадно причмокивал. Или если все еще урчал, значит, есть надежда?..
Митяй замешкался всего на мгновение. Он уже заносил осиновый кол над Вольфом, когда тот обернулся. Это было неуловимое взглядом, стремительное движение. Такое неуловимое и такое стремительное, что Митяй просто не успел среагировать. Вот так, с занесенной над головой рукой, он и отлетел к стене, больно ударившись затылком о дубовый полок. Осиновый кол выпал из руки, закатился в темноту под лавку. От удара мир, и без того тусклый, поблек окончательно. Митяй еще только пытался встать, а Вольф уже стоял прямо перед ним. Он стоял, широко расставив ноги, небрежно заложив руки за спину, и разглядывал с холодным интересом. Когда Митяй от злости и от природного упрямства попытался дотянуться до кола, Вольф небрежным движением отшвырнул кол еще дальше, к нерастопленной печке. Его верхняя губа дернулась вверх, обнажая упыриные клыки, а бледно-голубые, по-рыбьи стылые глаза полыхнули красным.
Удар сапогом пришелся Митяю в живот. Больно было так, что он не смог даже закричать, не осталось ни сил, ни воздуха в легких. Весь воздух вышиб тяжелый армейский сапог. Митяй застонал, сложился пополам. И тут же получил носком сапога в челюсть. На сей раз, не так сильно, чтобы потерять сознание от боли, но достаточно, чтобы откинуться назад и снова удариться затылком о стену.
Вольф собирался его убить. Сначала Лидию, а потом и его. Но перед этим он хотел поиграть. Вот такие у него были развлечения. Обычные упыри хотели только одного – жрать! С обычными упырями можно было управиться, особенно, если знать их слабые места. У Вольфа, наверное, были слабые места, но он точно не являлся обычным упырем. Он был особенным, он был выкормышем фон Клейста. И у него единственного сохранился разум и воля. Вот такой эксперимент. Куда более удачный, чем в случае с ним, с Митяем. От экспериментов фон Клейста Митяю, возможно, тоже кое-что перепало. Хотя бы вот эти его сны. Но нечеловеческая сила, похоже, досталась только этому белобрысому уроду.
Вольф снова его ударил. На сей раз не сапогом, а затянутым в перчатку кулаком. Из носа и разбитой губы потекла кровь, Митяй вытер ее рукавом. Пока вытирал, украдкой вытащил нож, свое последнее оружие. Теперь нужно было подпустить упыря как можно ближе, но оставить себе место для маневров. А для этого упырь должен был над ним склониться.
И он склонился, присел на корточки, потянул за ворот, чтобы сподручнее было заглянуть в лицо. Или врезать. Это уж как повезет. Митяй очень надеялся, что повезет ему, а не Вольфу, что не отвернется фарт и не дрогнет рука.
Не повезло… Фарт не отвернулся. Но – обернулся Вольф. Обернулся на Лидию. Она стояла, пошатываясь, с камнем в руках. Одним из тех камней, на которые плещут воду для пущего жара. Лидия использовала камень не по назначению, она из последних сил опустила его на белобрысую макушку Вольфа.
Если бы Вольф был человеком, они с Лидией выиграли бы этот бой. Лидия выиграла бы его в одиночку! Но Вольф не был человеком, и череп его было не пробить камню, зажатому слабой женской рукой.
Лидия отлетела к противоположной стене, ударилась, хорошо, если просто отключилась, а не умерла. Потому что сил в этой хрупкой женщине осталось лишь на то, чтобы попробовать спасти его, Митяя. Она попробовала. У нее ничего не вышло. Силы закончились. Фарт почти закончился. Его оставалось всего на один замах ножом.
Митяй замахнулся и, наверное, его нож попал бы в цель. Если бы Вольф был человеком. Если бы Вольф был хотя бы обычным упырем. Но Вольф не был обычным упырем. Поэтому вместо грудной клетки лезвие вспороло воздух в том месте, где всего мгновение назад стоя Вольф. А потом запястье Митяя сжали в стальных тисках. Сжали и провернули. Что-то хрустнуло, но звук этот потонул в крике. В его собственном полном боли и отчаяния крике.
А ведь он давал себе слово не кричать. Не кричать, не плакать и не быть слабаком. Он давал себе и другим много разных обещаний, но хватило одного единственного неуловимого движения, чтобы тело забыло все обещания и предало своего хозяина. Чтобы загнать обратно в глотку этот крик, Митяй вцепился зубами в рукав пальто, зажмурился крепко-крепко, до белых кругов перед закрытыми глазами. Они проиграли… Они еще не начали этот бой, но уже проиграли…
Крик оборвался и в наступившей тишине Митяй услышал урчание. То самое мерзкое урчание, от которого волосы на загривке встали дыбом. Да, они проиграли бой. И бой, и собственные жизни, потому что этот упырь не остановится, пока не выпьет их до самого донца. Играться он больше не будет, он просто сожрет сначала его, Митяя, а потом вернется к Лидии. Если Лидия еще жива…
Урчание прекратилось в тот самый момент, когда Митяй уже мысленно попрощался со своей беспутной жизнью, попрощался и попросил прощение у всех, кого собирался оставить на растерзание этому страшному миру. Урчание прекратилось, а потом перешло в разъяренный рык. Вольф отпрянул от Митяя, обернулся. В его спине торчал осиновый кол. Вошел бы этот кол сантиметров на десять глубже, и все было бы решено, фарт бы вернулся ко всем разом. Но плотная армейская шинель… Но упыриная изворотливость… Но слабая женская рука, которая всего мгновение назад сжимала осиновый кол…
– Соня, беги! – из последних сил заорал Митяй.
Поздно бежать, бессмысленно ругать за то, что не послушалась, не дождалась и сунулась вслед за ним в эту ловушку. Вот и снова он виноват. Нет ему прощения.
Она все еще была на ногах, медленно пятилась к закрытой двери, выставив перед собой свой смешной ножик для корреспонденции. Она пятилась от упыря, но смотрела на Митяя. В ее взгляде тоже была вина.
– Не трогай ее! – Митяй попытался встать, оперся поломанной рукой в бревенчатую стену, зашипел от боли, но на ногах устоял. – Слышишь ты меня, рожа фашистская?! Не смей ее… их не смей трогать!
Вольф обернулся. Он не боялся поворачиваться к врагу спиной, мог позволить себе такую роскошь. И осиновый кол он выдрал из спины быстро, словно бы мимоходом. Их главный просчет был в том, что Вольф оказался не бездумной голодной тварью, а совершенно новым, смертельно опасным существом. Таким же опасным, как фон Клейст.
И оно, это существо, улыбалось плотоядной, зубастой улыбкой. Оно раздувало ноздри, чуя стекающую по подбородку Митяя кровь. Оно готовилось пировать. Нет, сначала оно готовилось мучить, а уже потом пировать…
А Соня была уже у самой двери. Даже если бы ей вздумалось убежать, бросить Митяя и Лидию на растерзание, она бы все равно не успела. Но она – дура такая! – не собиралась спасаться, не искала путей к отступлению. Взгляд ее лихорадочно шарил по стенам и полу бани в поисках оружия. Хоть какого-нибудь оружия! Она просто еще не понимала, что они уже перепробовали все…
– На меня смотри! – заорал Митяй, когда Вольф хотел было отвернуться от него к Соне. – В глаза мне смотри, упырина!
Упырина смотрел и скалился, нарочито медленными движениями расстегивал пуговицы на шинели. Не хотел перепачкаться в их крови, чистоплюй?!
– Ну, иди ко мне, кровосос! – Митяй покачивался из стороны в сторону, как пьяный, Митяй зорко следил за упырем и за тем, что делалось за его спиной.
Вольф не боялся повернуться к Соне спиной, не считал ее достойным противником. Никого из них он не считал достойным. Игрушки и легкая закуска – вот, чем они для него были. Но Митяй видел то, чего не видел Вольф!
Сначала он подумал, что ему показалось. Красные огоньки в дверной щели позади Сониной спины. Сначала одна пара, потом две, следом три. И дверь раскрылась чуть шире, еще недостаточно широко, чтобы в нее войти, но уже достаточно широко, чтобы Митяй смог увидеть поросшую еще редкой, клочкастой шерстью собачью морду. Сначала одну, потом вторую, потом черепушку…
А упырь уже шагнул к нему. Просто шагнул, без этих своих упыриных выкрутасов. Маленький крадущийся шажок от двери к нему, Митяю.
– Митя… – прошептала Соня. Глаза ее сделались огромными и черными-черными, как у вампиров. Только она не была вампиром, она была девочкой, за которую он был готов отдать свою никчемную жизнь.
– Соня, влево! – заорал он, что есть мочи. – Падай, Соня!
И она послушалась! Метнулась влево от двери, освобождая вход в баню. Метнулась, но упасть не успела. Ничего, Горыныч справился! Врываясь в баню, он задел Соню лишь самым кончиком острого хвоста, вычертив кровавый зигзаг на ее щеке. Не специально, так уж у него получилось.
В этом Горыныче не было почти ничего от того Темного пса, которого они знали. Но и смертельно раненным, теряющим ошметки плоти, он тоже больше не казался. Этот Горыныч был худым и жилистым. Кожа, кос