ста. Сейчас Григорий находился в потоке, поэтому решения его были холодными и выверенными. Он не шел помогать Власу и Стелле, он шел убивать врага.
Второй этаж подсвечивался лишь тусклым светом луны, прорывающимся сквозь прорехи тумана. Здесь было тихо, как в склепе. Ковровая дорожка на полу гасила его и без того бесшумные шаги. Григорий отлично помнил планировку второго этажа, к кабинету фон Клейста он мог бы добраться с завязанными глазами, но лунного света вполне хватало.
Все двери на втором этаже были заперты, кроме одной, той самой, к которой он так стремился. Здесь сладко пахло кровью и Стеллиными духами. Здесь были слышны звуки. Непонятные, то ли булькающие, то ли хлюпающие. Клыки пробили десну, причинив острую, но сиюминутную боль. Григорий бесшумно толкнул дверь, приготовился к атаке.
Даже находясь в потоке, он не сразу заметил лежащее на полу тело. Голова кружилась от запаха крови, глаза застилала багровая пелена. Сейчас он был упырем, человека в нем почти не осталось.
До зеркального блеска начищенные сапоги – вот во что сразу же уперся его взгляд. Мгновение – и он увидел картинку целиком. Перед ним лежал Штольц. Голова его была прострелена, а на паркете растекалась лужа крови. Штольц был мертв, он не мог издавать эти странные звуки.
Григорий переступил мертвеца, двинулся в обход массивного письменного стола. Он уже знал, что увидит. Кого увидит… Здесь в густой кровавый дух вплетался тонкий аромат Стеллиных духов и горький запах папирос Власа. Здесь были его друзья. Живые или мертвые? Он узнает всего через мгновение.
Влас был жив. Он, по-стариковски сгорбившись, стоял на коленях над лежащей на спине Стеллой. Стелла была еще жива. Но жизнь вытекала из нее с той стремительностью, заметить которую дано лишь упырю. Жизнь вытекала из раны на шее, с булькающим звуком вырывалась из разорванного горла, выплескивалась слабыми толчками, марая красным ладонь Власа. Наверное, он тоже знал, что его любимая женщина уходит. Знал, но не хотел отпускать, зажимал рану, уговаривал Стеллу открыть глаза. И она открыла. Она смотрела на Григория поверх Власова плеча и пыталась улыбнуться. А еще что-то сказать…
– Он… сбежал.
Вот что она хотела сказать. Впрочем, Григорий уже все знал сам. Картинка случившейся в кабинете трагедии прямо сейчас выстраивалась перед его внутренним взором. Фон Клейст побрезговал грязным работягой, участь которого и без того была предрешена. Фон Клейсту захотелось десерта. Прекрасного десерта в виде ослепительно красивой и невероятно талантливой женщины. Он любил искусство во всех его проявлениях. Он любил экспромты и эксперименты.
Стеллу в его кабинет привел Штольц. Знал, какая участь ей уготована? Наверняка, знал, но возражать не стал. Побоялся. А вот Стелла не побоялась. Она тоже знала, догадалась в тот самый момент, как фон Клейст поцеловал ее руку после концерта долгим, смертельно холодным поцелуем. Знала, когда говорила Власу, что с ней все будет хорошо. Отчаянно смелая и невероятно наивная…
В Штольца стреляла она. Вот из этого крошечного, похожего на игрушку пистолета, который сейчас валяется под столом. Попала. Расквиталась с тем, кого ненавидела всем сердцем. А в фон Клейста не попала. Вот дыра в стене, прямо под портретом Гитлера, как раз на уровне головы обычного человека. Только фон Клейст не человек…
– Я старалась… – Вместе со словами из ее рта вырывались кровавые пузыри, а взгляд делался все рассеяннее, все отстраненнее.
Да, она старалась. Даже уйти из жизни она хотела по своим правилам.
– Я знаю, несравненная. – Григорий встал на колени рядом с Власом. – Ты молодец…
– Гриня! – Влас не шевелился, малейшим движением боялся нарушить хрупкое равновесие. То, что он наивно считал равновесием. На его бледном лице лихорадочным, каким-то сумасшедшим светом горели только глаза. – Я опоздал, Гриня…
– Я тоже…
Не сводя взгляда с умирающей Стеллы, он похлопал друга по плечу. Глупый и бессмысленный жест. Но другого утешения он придумать не мог. Он не заметил, как вывалился из потока и снова стал человеком. А у человека есть душа. А душа может болеть так сильно, что хочется умереть.
– Отпусти ее, Влас… Просто отпусти.
– Нет! – Яростный крик Власа подхватило эхо. Подхватило, покатило по узкому коридору второго этажа. – Стелла, ты не можешь… – Он поцеловал ее запястье. – Я только-только тебя нашел.
Она его не слышала. Кровь еще сочилась из раны, но глаза ее уже были закрыты, а дыхание сделалось едва различимым. Даже для Григория.
– Гриня! – Влас схватил его за рукав. – Гриня, сделай что-нибудь!
– Она умирает, Влас. Мы не можем ей помочь.
– Ты можешь! – Безумия во взгляде Власа стало так много, что Григорий испугался. – Я знаю, что ты можешь. Сделай с ней то, что сделала с тобой та старуха!
Он просил… нет, он требовал невозможного. Григорий видел упыря в подземной пыточной. Неудачный эксперимент. Он не может допустить, чтобы и Стелла стала таким же чудовищем.
– Ничего не получится, Влас. – Он схватил друга за плечи, заглянул в глаза. Нет, он не пытался нащупать путь к его воле, это был самый обыкновенный человеческий порыв. – Она может стать… Она может стать как моя Зося.
– А может стать как ты… – Влас перешел на шепот. Отчаянный, требовательный шепот. – Она может жить, Гриня!
– Это не жизнь… – Он тоже перешел на шепот. – Это вечная борьба с собственной сутью. Понимаешь ты это или нет? Она будет смотреть на тебя и слышать биение твоего сердца. А когда ты уснешь, она будет уходить в другую комнату, чтобы не поддаться искушению, чтобы не причинить боль любимому человеку. И любовь… Влас, это уже не будет та любовь, которая сделает тебя счастливым…
– Она сильная! Она со всем справится. Не смей решать за нее… – В голосе Власа слышалось отчаяние и мольба.
– А кто будет решать? – спросил он шепотом. – Кто возьмет на себя ответственность? Если она станет… если превратится в чудовище, кто будет решать?
– Я! – Лицо Власа окаменело. – Я буду решать. И я своими собственными руками убью ее, если… – Он не договорил, крепко-крепко зажмурился, прогоняя саму вероятность такого страшного исхода. – Григорий, ты представь… Ты только подумай, что на ее месте окажется твой Митяй. Что бы ты сделал? Ты отец, разве бы ты не попытался спасти своего сына?
Он думал о такой вероятности. Конечно, он думал! Особенно в те мучительные часы, когда Митяй болтался между небом и землей. Да и после тоже думал.
– Нет, – сказал он. – Довольно того, что я упырь. – Клыки снова прорвали десну, когда он улыбнулся. Нет, когда он оскалился, глядя в безумные глаза Власа. – Я не хочу такой доли для своего ребенка. После того, что он пережил. После вот этого всего… Он бы меня не простил.
– А я прощаю! – Влас крепко сжал его запястье. – Я прощаю тебя, Гриня! И отпускаю тебе все грехи! Не дай ей умереть!
На самом деле, она уже была мертва. Ровно три секунды. Григорий знал это наверняка, почувствовал. А Влас все еще продолжал надеяться.
– Гриня, за тобой должок. Ты помнишь? – И сразу же с отчаянием: – Гриня, я тебя умоляю!
…Он тоже умолял. Умолял тетю Олю добить его, прервать эти невыносимые мучения. Он призывал смерть, а она подарила ему эту не-жизнь. И что? Такой ли бестолковой она была, эта его не-жизнь? Он помогал, он спасал, он любил. Как умел, так и жил. И сейчас, спустя время, он был благодарен за этот непрошенный подарок.
– Я не знаю, как это работает… – Прошептал он. – Я могу только предполагать… Кровь мертворожденных… Если во мне ее достаточно…
– Верни ее! – Влас с силой толкнул его в спину, прямо на вот уже семь секунд мертвую Стеллу. – Верни мне ее!!!
…Ее кровь пахла так же сладко, как и ее духи. Наверное, на вкус она тоже была прекрасна. Если бы Стелла была жива…
Чтобы вспороть собственные вены, ему не понадобился нож, хватило клыков. Остальное было странным и туманным. За остальным Григорий наблюдал, словно бы со стороны. Наблюдал, как капли его крови падают на лебединую шею Стеллы. Какие-то стекают в ложбинку между грудями, марая черным красный камень подвески. Какие-то просачиваются в зияющую рану, смешиваясь с ее собственной дурманно-сладкой кровью. Сколько надо этой крови? Какой должна быть реакция? Что, черт возьми, вообще должно случиться?
…Не случилось ничего. Стелла так и осталась лежать недвижимой. Ее сердце не билось, ее легкие больше не наполнялись воздухом, ее кровь утратила сладость и притягательность.
От неподвижного тела Григорий отполз на четвереньках, прижался спиной к стене, сжал виски руками.
– Все… – не сказал, а прохрипел. – Влас, ничего не вышло, я сделал все, что мог.
Чтобы не видеть мучений друга, чтобы не чувствовать больше этой боли, он провалился в поток. Сбежал с поля боя, как трусливый мальчика, оставил Власа наедине с его болью. И уже в самый момент перехода увидел метнувшуюся в коридор тень. Может увидел, а может это воображение сыграло с ним злую шутку. Когда-то у него было богатое воображение.
Григорий продолжал сидеть, прижавшись затылком к стене, зажмурившись, выстраивая невидимую стену между собой и миром. Влас молча баюкал в объятьях свою мертвую женщину. Каждый из них спасался от боли, как мог.
Когда твои глаза закрыты, мир становится острее и звонче. Вот такая компенсация за потерю одного из органов чувств. Когда твои глаза закрыты, ты можешь слышать дыхание этого мира, биение его сердца. Двух сердец… Одно рвется от боли, лупит по ребрам с самоубийственной яростью. Второе… Второе бьется медленно-медленно. Так медленно и так тихо, что расслышать это биение может только не-человек.
К Власу он полз на четвереньках, не открывая глаза. Чтобы слышать. Чтобы не ошибиться самому и не дать ложной надежды тому, кого только что столкнул в пучину отчаяния. Он открыл глаза лишь тогда, когда оказался рядом, когда исчезли все сомнения.
– Влас, – сказал он шепотом и тронул друга за плечо.
– Уйди… Гриня, не трожь меня сейчас… – Взгляд у Власа был дикий. Ему бы испугаться, но не те обстоятельства.