Она лежала на спине, скрестив тонкие аристократичные руки поверх одеяла. Когда Влас выходил, чтобы проводить Гриню, одеяло доходило ей до самого подбородка. Чтобы было тепло, чтобы не было видно раны на шее. Лидия рвалась помочь: осмотреть и перевязать. Все они рвались помочь, но Гриня оградил Власа от этой дружеской, но совершенно бесполезной сейчас помощи. Что он сказал, что внушил остальным, Влас не знал. Как бы то ни было, их со Стеллой оставили в покое. Сказать по правде, Лидии и самой была нужна помощь. И ей, и этой девочке, Танюшке… Им всем досталось. Их всех нужно беречь и защищать. Но первоочередной заботой для Власа была Стелла. Безопасность его друзей напрямую зависела от того, кем или чем она проснется.
Рана на Стеллиной шее исчезла, словно ее и не было. Он видел, как медленно вздымается и опускается ее грудь, знал, что если приложиться к ней ухом, то станет слышно биение ее сердца. Тоже медленное и тоже размеренное. Он присел на край кровати, осторожно взял ладонь Стеллы в свою руку, прижал к щеке, на мгновение прикрыл глаза. А когда открыл, встретился с черным, как ночь, взглядом. Кожу на его руке вспороли острые ногти, впились в плоть, выпуская кровь… Тонко вырезанные ноздри Стеллы расширились и затрепетали. Сердце забилось быстро-быстро. Или это было его собственное сердце?
Стелла просыпалась. В этом не было никакого сомнения. И просыпалась она… чудовищем. Но даже сейчас, когда сомнений почти не осталось, Влас не мог найти в себе сил, чтобы освободиться от этой когтистой хватки.
Чувство долга… Вот что отшвырнуло его от женщины, которую он любил больше жизни, вот что вложило в его руку осиновый кол. Он давал слово! И Грине, и себе! Он справится. Надо лишь решиться на самый последний шаг. Надо найти в себе смелость, чтобы открыть глаза, чтобы видеть, как она умрет…
– …А щетина вам идет, Вацлав Мцеславович. – Голос сиплый, едва слышный, но уже насмешливый. – Гораздо больше, чем козлиная бородка.
Она смотрела на него по-человечески ясным взглядом. Ее радужка была цвета кофе, от черноты не осталось и следа.
– Осиновый кол, Влас? Все так плохо? – К насмешке прибавилась горечь.
Он разжал пальцы, выпуская кол, страстно желая, но все еще боясь поверить в происходящее.
А Стелла уже разглядывала свои ногти, теперь тоже самые обычные, но со следами его крови. На ее прекрасном лице отразились страдание и борьба, а потом она слизнула кровь, крепко зажмурилась. Влас перестал дышать.
– Все плохо, – сказала она, снова открывая глаза и пытаясь сесть в кровати. – Определенно, я уже не та, что прежде. – Ее губа дернулась вверх, на мгновение обнажая острые клыки. – Придется как-то приспосабливаться. Влас, у тебя найдется закурить?
Его руки дрожали, пока он сначала искал, а потом прикуривал две папиросы. Одну для себя, вторую для Стеллы. Его руки дрожали, когда она затянулась этой ядреной папиросой с наслаждением и только ей одной присущим изяществом. Затянулась, откинулась на подушку.
– Редкостная дрянь, – сказала с усмешкой, – но за неимением лучшего.
– Ты голодна? – Нужно было спросить о чем-то другом, не столь… интимном, но с такой женщиной, как Стелла, нет необходимости ходить вокруг да около. – Если голодна, то я… – Он решительным жестом поддернул рукав рубашки.
– Ценю твою жертвенность. – Стелла покосилась на его окровавленное запястье. – Я, разумеется, пала, но не настолько низко, чтобы высасывать кровь из любимого мужчины.
Из всего сказанного он услышал лишь «любимый мужчина». Услышал и покраснел.
– А как же тогда? – спросил растерянно.
– Разберемся, – сказала она, ответила привычным словечком Грини. – Что-нибудь придумаем. Где он? – Взгляд ее сделался цепким, на дне зрачков на миг полыхнуло красное пламя. – Где эта фашистская сволочь?
– Он сбежал… – Влас устало опустился на кровать, бережно взял Стеллу за руку. Здоровой, неоцарапанной рукой взял. Не потому, что боялся, а потому, что думал, что ей может быть тяжело побороть в себе вот это все… – Гриня ушел на его поиски.
– Григорий? – Соболиные брови взлетели вверх. – Почему именно он? – Она вдруг замолчала, уставилась прямо перед собой широко распахнутыми глазами, а потом шепотом сказала: – Потому что он такой же, как я…
Влас не стал спрашивать, откуда она знает, как поняла. Наверное, все дело в связи, что устанавливается между упырем и его жертвой. Как бы то ни было, а Стелла сейчас жертва. Она не просила. Скорее всего, она даже не хотела для себя такой жизни.
– Ты знал? – спросила она, не глядя в его сторону.
– Что Гриня упырь?
При этих словах Стелла чуть заметно поморщилась, а Влас был готов откусить собственный язык. Потому что упырь – это теперь не только Гриня, это теперь и… Стелла.
– Прости… – сказал он шепотом.
– Не за то извиняетесь, товарищ командир. – Стелла села, свесила босые ноги с кровати, критическим взглядом осмотрела свое залитое запекшейся кровью вечернее платье.
– Это все я, – сказал он, как в ледяную прорубь нырнул. – Ты умирала, и я настоял. Гриня не хотел, он меня отговаривал. Понимаешь?
– Понимаю, – она задумчиво ковырнула ногтем кровяную корочку рядом с рубиновой каплей подвески. – И его понимаю, и тебя. Я бы тоже.
– Что – тоже? – спросил он шепотом.
– Я бы тоже настояла, если бы ты умирал.
Стелла смотрела прямо ему в глаза. На дне ее зрачков снова полыхал огонь, но он не боялся. Он и сейчас был готов умереть за эту удивительную женщину.
– Не надо за меня умирать, – сказала она и тут же изумленно вскинула брови.
– Ты читаешь мои мысли? – Мог догадаться, у Грини ведь иногда и не такое получалось.
– Сам напросился, – сказала Стелла и мрачно усмехнулась. – Теперь готовься.
– Я готов, – он тоже усмехнулся, только не мрачно, а радостно. – Как ты себя чувствуешь?
– Я чувствую слабость. – Стелла попыталась встать, пошатнулась. Власу пришлось подхватить ее за талию. – А еще злость и беспомощность, – она позволила Власу усадить себя обратно на кровать. – Когда вернется Григорий? Мне нужны некоторые… инструкции. Уроки выживания.
– Он охотился на зайцев, – ляпнул Влас и тут же прикусил язык.
– На зайцев? – Стелла поморщилась, а потом решительно сказала: – Знаешь, пожалуй, я еще не настолько голодна. Сколько он продержался до того как… до зайца?
– Я не уверен, кажется, дня три.
– Значит, у меня есть дней пять, – заключила Стелла.
– Почему пять?
– Потому что я женщина, а женщины априори сильнее и терпеливее, чем мужчины. Мне нужно помыться и переодеться во что-нибудь чистое. Хоть во что-нибудь. Кстати, где мы, Влас? И чем закончилась наша операция? Мы спасли вашу девочку?
– Мы спасли нашу девочку. – Влас не выдержал, прижал Стеллу к себе. Боялся ли он? Боялся! Что она отстранится или и вовсе его оттолкнет, но она вздохнула, положила голову ему на плечо и велела:
– Рассказывайте, Вацлав Мцеславович. Я хочу знать все!
Как они не заметили, что батя исчез? Как он, Митяй, не заметил?! Ведь обещал же себе глаз не сводить, присматривать, а упустил момент… Сева тоже не заметил. Впрочем, с Севой ничего удивительного, он не отходит от своей Танюшки ни на шаг, ничего вокруг не замечает. А вот Митяй заметил, да только слишком поздно.
В единственную во всем доме спальню он вошел без стука, вошел и замер на пороге. Он проморгал не только исчезновение бати, он проморгал момент, когда эта актрисулька превратились в упыря…
Они сидели на кровати, обнявшись. Влас и Стелла. Вот только обнимались ли они на самом деле? Митяй уже вытаскивал из-за голенища сапога нож, с которым больше не расставался, когда Стелла обернулась и уставилась на него своими черными глазюками.
– Оставь его, гадина… – Хотелось крикнуть, но получилось только прохрипеть. И нож все никак не получалось вытащить.
– Дмитрий, вас не учили стучаться? – спросила Стелла и до подбородка натянула одеяло.
– Не дергайся, парень, – просипел Влас. Выглядел он злым и вполне живым. Впрочем, как и Стелла… – Она пришла в себя. Видишь, все хорошо.
Митяй без сил привалился спиной к двери, потер глаза.
– Что на тебя нашло? – спросил Влас все так же зло.
– На меня что нашло? – Бессилие уступило место злости. – Это что на вас нашло, товарищ командир? Она же… Она же больше не человек, а вы с ней… обнимаетесь.
Во взгляде Власа промелькнуло и тут же исчезло изумление.
– Откуда?..
– Откуда я знаю? Оттуда! Я был там… я видел, как вы упрашивали моего батю, чтобы он…
Договорить Митяй не смог, захлебнулся стоном боли и отчаяния.
…После расставания с Севой и Танюшкой он направился прямиком к дому. Вошел через черный ход, поднялся на второй этаж и уже там, в темном коридоре, услышал знакомые голоса. Батя с Головиным о чем-то спорили. Он не хотел ни подслушивать, не подглядывать. Так уж вышло…
Лучше бы не слышать. Лучше бы не видеть. Не знать этой горькой правды никогда. Ненавидеть упырей всем сердцем и узнать, что твой батя – больше не твой батя, а самый настоящий упырь. Как фон Клейст.
Нет, не как фон Клейст! Даже сравнивать этих двоих было нельзя! Ни по поступкам, ни вообще. И то, что говорил Головину батя… про него, про Митяя, говорил, лишний раз подтверждало, что они разные. Но как смириться с тем, с чем смириться почти невозможно?
Митяй и не стал мириться, он сбежал, как последний трус. Его смелости хватило лишь на то, чтобы не шарахаться от родного отца всякий раз, когда тот подходил к нему слишком близко. Но его смелости не хватило, чтобы задать отцу один единственный, самый главный вопрос.
Вот и сейчас он смалодушничал. Вместо того, чтобы остаться и высказать этим двоим все, вылить на них свою неделями копившуюся боль, он выскочил сначала из спальни, а потом и из дома.
Двор тонул в темноте и тумане, сквозь клочья которого нет-нет да и проглядывали равнодушные звезды. Митяй спрыгнул с крыльца прямо в этот туман, подставляя лицо холодному свету звезд. Он остался совсем один. Никому больше нельзя верить. Никому…