Красивейшие некогда зелёные холмы предгорий теперь были укутаны в металлический саван. Редкие участки не заражённой земли благодаря своевременной рекультивации всё-таки могли прокормить немногочисленное население. Землю берегли скорее по привычке, людей на планете спустя столько десятилетий каждодневого тусклого вымирания оставалось так мало, что хватило бы одних продуктов дальних океанических ферм, которые почти не пострадали. Но даже для серолицых безэмоциональных беженцев в этих парниках виделось что-то символическое. Не намёк на светлое будущее, скорее знак, напоминание, что сами они ещё, по какой-то непонятной прихоти судьбы, живы.
Потому что вокруг было куда больше напоминаний совсем иного рода.
От пограничного поселка на северо-восток шла некогда ровная, широкая десятиполосная трасса для наземного транспорта, и, проводив неё внимательным взглядом, каждый мог сообразить, куда она вела, не погрешив против правды ни на йоту.
То был путь прямиком в ад. Ни единого следа не было оставлено на растрескавшейся за годы поверхности. Здесь никто и никогда не ездил и не ходил уже очень давно. Спустя сотню километров она обрывалась на краю гигантского зеркально-полированного круга, что раскинулся на месте бывшей многомиллионной столицы огромного государства, самое название которого теперь некому и вспомнить. Десятки лет останки его прежних жителей лежали, вплавленные в чёрное стекло горнилом ядерного пламени.
Этого места боялись, как чумы, не нашлось смельчаков, набравшихся достаточно храбрости, чтобы заглянуть в громадный стеклянный глаз, мертвенно сияющий в темноте. И во все стороны от проклятого места тянулись щупальца абсолютно голой земли, это потоки дождевой воды уносили частицы прокаженной материи дальше и дальше, в глубь континента, и ничто не могло сдержать этот тихий натиск.
Здесь воняло смертью. Смертью добровольно принятой, и потому ещё более ужасной.
Однако именно это место влекло бродягу к себе, как волшебное. Выплывал он всегда точно над эпицентром. Здесь веяло тем немногим из некогда ушедшего, что он был способен понять. И за эти крохи стоило пытаться зацепиться.
Однако сейчас было не время вслушиваться в журчание струй энергии, широким потоком лившейся из гигантской стеклянной могилы. Следовало вернуться домой, в посёлок, туда, где обреталось уже столько лет его неподвижное тело, там будет ждать Сержант, а его теплая душа и быстрые мысли были гораздо важнее могучего, но мертвого стеклянного диска. Бродяга как можно точнее постарался припомнить, когда он впервые увидел Сержанта. Тринадцать лет, два месяца и двенадцать дней назад. Да он тогда и бродягой-то не был.
Беспамятное, будто новорожденное существо делало первые шаги, не понимая своей цели и не помня своего пути.
Былой лес, который он видел, как наяву, казался ему местом волшебных снов, где ему станет покойно.
Первое, что он отчётливо помнил — плащ Сержанта. Мокрая насквозь от бесконечного дождя фигура быстро нагнала смутно белевшего среди мёртвых стволов чужака. Чужак казался рыцарем из сказок, добрым, знающим, он должен был помочь, подсказать. Но добежать ему не удалось, лишь мелькнуло вокруг незнакомца нечто, похожее на сияние, как на него обрушилась тяжесть. Остались только распахнутые в ужасе глаза Гостя-со-звёзд.
Сержант проверял разметку зараженной области под прикрытием портативного бета-супрессивного ингибитора мощностью в полсотни киловатт. Вокруг оператора неизбежно возникает короткоживущая проникающая радиация, что за минуту спадает до относительно безопасного фона, но до тех пор…
Сержанту удалось отыскать у пострадавшего, который на вторые сутки окончательно пал в токсическую кому, лишь одного близкого — юную девушку, назвавшуюся сестрой, хотя судя по биометрии пациент был старше минимум на пару десятков лет. Разыскать её помог маяк, который вживляли каждому беженцу, что не был в состоянии отвечать за свои действия и нуждался в присмотре.
Девушка называла пострадавшего братом скорее для простоты и по привычке, подобно многим жителям Альфы, не удаляясь в лишние подробности и не пытаясь что-то для себя объяснить. Её родные погибли в дни Прощания, только мама, которая встретила те времена подростком, прожила куда дольше. Кем был её отец, девушка не знала, она помнила только бесконечную тоску в глазах матери, которая, едва подняв её на ноги, однажды тоже уснула и не проснулась. Девочке тогда было двенадцать. И сколько она себя помнила, рядом с ней был названный брат, почти не встававший, толком не разговаривавший, старше её, обуза, к какой можно привыкнуть, особенно если ты — почти такая же сомнамбула, как и все остальные вокруг. Только однажды брат встал и пошёл, так что она даже не заметила. А спустя пару дней её отыскал Сержант.
Он твердил, что всё будет хорошо, а она неожиданно горько плакала и проклинала себя за беспечность, что-то встревожено пищал обруч белого металла на голове внепланетника. Тёплые руки придерживали его беспомощную голову, вливая в него жизнь. С этого момента и началась новая жизнь бродяги.
Брата удалось спасти, однако вскоре он окончательно стал собой, таким, каким он себя только и мог теперь припомнить. С тех пор он любил Сержанта, как отца, которого он не знал, как учителя, которого у него не было, любил его грустные глаза, его веселую улыбку, доброе сердце. Если все чужаки такие, то они, верно, спустились с небес.
Смешная шутка, откуда им ещё спуститься.
Прошло время, и некогда беспамятное существо окончательно превратилось в бродягу: неподвижное тело, полуприкрытые веки и бессильные руки на подлокотниках кресла.
Бродяга… несмотря ни на что, в этом теле с тех пор воцарился разум, и разум этот с неожиданной силой устремился вырваться из бренного тела и воспарить, влиться всем естеством в окружающее полуживое пространство.
Годы шли, девушка стала взрослой женщиной, удивительно преобразившись, обретя в отражении глаз Сержанта толику собственного, уже почти живого блеска. А её названный брат на вид оставался всё тем же молодым мужчиной не старше тридцати, каким казался когда-то. Теперь они действительно выглядели как брат и сестра, и только эти трое на всей планете могли догадываться, что его история не так проста, какой могла бы показаться. Он явно пережил дни Прощания уже взрослым, и с тех пор над ним словно стали не властны годы. Как он появился в этом доме, почему однажды встал и пошёл, а потом снова упал и уже не поднялся?
Бродяга сам задавался всеми этими вопросами, но не знал на них ответа. Впрочем, они его и не настолько беспокоили, больше всего он боялся уйти снова, уйти так далеко, откуда не вернуться.
Я не уйду туда.
Слишком до́роги ему сестра и Сержант, слишком близка эта истерзанная земля. Ещё столько нужно пережить, столько познать.
А сейчас особенно. Меня беспокоят те трое.
Все они были как-то связаны с Сержантом, буквально кружили подле него, словно хищники вокруг жертвы, не желая ему зла, но и вряд ли любя. Так он видел. Все — внепланетники: Учитель, Боец и Никто. Три имени, почти неотделимых от него, и три больших проблемы. Спросить у Сержанта? Нет, узнать самому.
Планета умирала, не в силах справиться с наваждением чёрного дыхания зловонных ран, что нанесли ей люди. Даже те несколько сотен видов живых существ, что сумели приспособиться к радиации, остались выбитыми из прежних экологических ниш.
Где биосфера не была поглощена серым приливом всепожирающих наномашин, биоценозы всё равно обессилено разламывались на жалкие подобия тех сложнейших систем межвидового взаимодействия, что существовали на этих землях раньше.
Где раньше буйствовала река жизни, в лесах, степях, пойменных лугах, теперь догнивали останки погибших животных. Чёрные коряги и трухлявые пни сочились не ароматом леса, запахом лугов, а аммиачно-йодистым смрадом скорой смерти. Даже страшные рассказы про гигантских болотных мутантов не добавляли очков загнанной в угол жизни, слабые, больные множеством неизвестных науке болезней, те из них, что смогли приспособиться, уходили подальше в оставшиеся еще кое-где живые леса, стремясь хотя бы спокойно закончить свою жизнь, не способные более к продолжению рода.
Вокруг осталось слишком мало пригодных для более-менее сносной жизни мест, да и те тут же начинали приспосабливать для выживания человека. Работа Гостей по очистке близлежащих территорий давала ту отдушину, в которой нуждалось всё на планете. Сержант каждый раз с удовольствием смотрел на зеленые вевки им лично посаженного деревца, что росло у самого его дома. Уже через метров пятьдесят виднелись сквозь полумрак скорченные мёртвые сучья столетнего дуба, и их сухой треск на ветру напоминал, что столько еще необходимо сделать. От таких мыслей было неуютно. Ветер уныло завыл за окном, смотреть расхотелось.
Выходя из дома, он по привычке выключил свет и потянулся к сенсору запора, но тут же вспомнил о забытом на полке в прихожей ингибиторе. Вечно возвращаться…
— Ты ещё долго?
— Иду. Иду.
Сержант потратил несколько лишних секунд на поиски нужного сенсора. Открывалась дверь нехотя, словно желая его разозлить. Когда мерцание силового полога истаяло, Сержант уже клял во все корки хваленую галактическую технику.
Схватив диадему, он сунул её в карман, и, уже буквально выбегая, хлопнул по панели запора. Проклятие. Спуститься с небольшого пригорка, на котором стоял дом, было делом нескольких секунд, однако и это время почему-то показалось вечностью.
— Кеира, милая, — и прижал её к груди с такой силой, что она охнула. Сержант поспешно сделал шаг назад и тряхнул головой. — Извини, словно чего-то боюсь каждый раз. Я сам не понимаю, что со мной творится.
Кеира развела руками, вопросительно глядя из-под капюшона.
— Ты — и боишься?
— Да, случается такое. Ты себе представить не можешь… — Сержант взял её за руку и широко зашагал в сторону поселка, так что Кеире поневоле пришлось припустить почти бегом. Гость, мужчина, которого она столько лет любила, продолжал идти, глядя прямо перед собой, и говорил, говорил… Она знала, что Сержант порой очень нуждается в слушателе, и продолжала внимательно впитывать его слова, которые часто становились вовсе непонятными, но в них всегда слышалась неподдельная горечь. А значит, и любовь.