Каких?!
— Ты тоже видел этот сон? Где мы — вдвоём?!
Значит, я опять не одинок. Всё-таки.
Потом был крик, я кричал от боли, приходя в себя.
Да, первый удар стихии, называемой моей собственной памятью, я принял прямо в своё по-дурацки открытое забрало. Такого запаса глупости на моей памяти не существовало ни в одном человеке разумном…
Мне, да что там, мне — всему Экипажу просто повезло, что я в тот момент не сорвался, не наделал в те первые, самые страшные месяцы, ошибок в Пилотировании. Я и в самом деле практически не был способен тогда действовать хоть сколько-нибудь осмысленно. Я выплывал из бездны небытия на какие-то мгновения, цепляясь за скользкий край окружающей меня действительности, и соскальзывая вновь. Не один раз я приходил в себя в колбе реанимационной камеры, куда, видимо, меня помещали бездушные автоматы недоумевающего «Тьернона».
Я же — боролся, боролся из последних сил.
Самыми сложными были детские страхи, в единый миг хлынувшие в моё сознание из неведомых кладовых подсознательного. Я научился не обращать на них внимания. Затем я долгое время пребывал в недоумении, кто я, где я, когда я?! Локальное время просто перестало для меня существовать, я мог быть одновременно и маленьким мальчиком, и бессмысленным новорождённым, и подростком в одном лице. Я научился вычленять воспоминания, требующиеся мне в данный момент для воссоздания собственной личности.
В итоге я победил, и только благодаря этому вы можете читать мои записки, но я же и проиграл. То, что я пишу сейчас, я не могу забыть, но то, что я всё-таки забыл… оно теряется навсегда вместе с кусочком моей опустошённой души. Это страшнее всего, когда смотришь бессмысленным взглядом на предмет и не можешь понять, что перед тобой. И никто на свете теперь не сможет тебе этого объяснить, в мозгу у тебя на этом месте выжженная дыра.
Я проиграл во многом.
Я отныне — лишь тень собственной памяти, ставшей мне теперь такой же чужой, как и весь этот Корабль… Я забываю. Постепенно теряются незначительные детали… я почти не помню «Тьернона», даже те палубы, что расположены поблизости от Головного Модуля… я почти не помню цвета небес родной планеты, я не помню её имени, но радоваться я могу уже оттого, что имя Мари не истёрлось, что её взгляд теперь навсегда со мной.
Я проиграл во многом.
От былой личности Действительного Пилота «Тьернона» уже почти ничего не осталось, даже имя моё уже звучит настолько чуждым, что я не нахожу в себе достаточно желания, чтобы лишний раз отразить его в этих записках.
Я проиграл во многом.
Около шести лет полубессознательного состояния, наполненного невыразимыми душевными страданиями, каждую секунду которых я был бы готов променять на любые физические мучения. Около десятка лет борьбы за самого себя. И ещё сорок пять лет Полёта в полной тьме и одиночестве.
…Однажды, я помню это отчётливо, автоматика сумела прорваться сквозь систему моих запретов и всё-таки разбудила Второго Пилота. Я валялся без сознания, а когда пришёл в себя, вынужден был срочно действовать. По-видимому, когда он выберется, всё-таки, из своей гибернационной камеры, ему придётся несладко — я крепко приложил ему по черепу чем-то тяжёлым, что пришлось под руку. Ничего, от этого ещё никто не умирал…
Теперь я — лишь тень, но я сумел выиграть в этой бесконечной гонке главный приз. План мой всё ещё непогрешим, разговоры мои с Ним теперь я помню добуквенно, каждую интонацию, каждый обертон Его беззвучного голоса. Я — прав.
В этом моя победа. Что ж… остаётся совсем немного. Неделю назад «Тьернон» лёг брюхом на песок. Эту планету я нашёл по координатам, обозначенным в Бортжурнале «Поллукса». Именно отсюда некогда явились наши предки, именно эта планета полностью соответствовала моим планам. Отсюда нельзя улететь, ибо нельзя построить новый Корабль, на него просто не хватит заведомо выбранных подчистую ископаемых редкоземельных металлов. Здесь должна закончится наша чрезмерно затянувшаяся Экспедиция.
Мне осталось демонтировать несколько Модулей «Тьернона», соорудив в итоге из них нечто, способное преодолеть разделяющее меня и мою Мари расстояние. Экипаж же… он пробудится через некоторое время, более неспособный, при всём его желании, оторваться от планеты, так сильно похожей, по словам Третьего Пилота, на мой родной мир… или это он на неё похож… неважно.
Им придётся встретить новую Эру, пойти на контакт с Ним, Он научит их… Погоди, с каким… здесь же никого нет! Никого!!!
Тьма меня побери…
Да как же!!!
[далее текст до конца страницы неразборчив, буквы срываются косыми зигзагами ломаных линий, словно человек, пытавшийся что-то в тот момент что-то написать, бился в конвульсиях, бумага сильно измята и местами надорвана; с помощью графологических программ удалось расшифровать одну или две фразы: «оно наступило раньше обычного, однако тяжесть осмысления содеянного мною», «слизняк на склоне тёплого камня… как ты мог быть таким самонадеянным?» и уж вовсе непонятно, к чему: «Он хотел нас предупредить», остальное совершенно неразборчиво; однако следующая страница, последняя в пачке, уже написана почерком вполне твёрдым, как будто между ними прошло некоторое время и автор всё-таки сумел собраться с мыслями]
Я улетаю.
Годы лежат между мной и теми событиями, что были здесь описаны.
Океан времени.
Я был некогда совсем другим, и так уж получилось, что только мне теперешнему суждено оценить всю глубину заблуждений, в которые некогда был погружён мой собственный разум. Осмысление. Запоздалое осмысление. Как же много страданий приносит порою этот процесс… особенно, если он вот таков — ретроспективная мозаика образов, промелькнувшая перед моими глазами, промелькнувшая и пропавшая втуне… зачем оно мне теперь?
Про́пасть никому не нужного теперь знания лежит между мной, начинавшим писать эти записки, и настоящим мгновением. Проблеск смысла в них, таких поначалу напыщенно-нелепых, как ни странно, появился, вот только куда мне его теперь применить, этот смысл?
Если я что и усвоил из жизнеописания того страшного человека, что мелькает постоянно перед моими раз и навсегда ослепшими глазами, так это его веру в ценность человеческой судьбы. Не жизни, нет… сама жизнь — ничто, но именно сплетения множества таких судеб образуют процесс, недоступный ничьему пониманию, именуемый впоследствии человеческой историей.
Это ведёт нас вперёд, толкая в спину против нашего на то желания, причиняя неудобства, заставляя страдать. Судьбой до́лжно дорожить, мои неведомые читатели, потому я всё-таки постарался дописать свою исповедь. Правда, последние, самые ценные её страницы я вынужден вложить в середину, там они будут больше соответствовать моей цели.
Объяснить, рассказать.
Всё наносное вымарано такой же уверенной рукой, какая вновь поведёт это чудо творения рук моих в чёрные небеса. Всё остальное отныне представляет собой вполне связный, последовательный и логически выверенный текст, способный объяснить вам пусть не мою жизнь, но мой поступок уж точно. Я оставляю вас, мои читатели, наедине с рукописью. Попытайтесь понять, не судите строго, я и в самом деле уже не могу носить славное имя человека… я — лишь тень его воспоминаний, горькое нечто, рвущееся вперёд в надежде всё-таки добраться до цели и спасти…
Космическая капсула с ничтожным количеством человеческого материала на борту и яростное желание хоть частично восполнить…
Я принуждён самим собой не пытаться даже оценить вероятность благополучного исхода. Я должен увидеть Мари, я должен увидеть нашего ребёнка. Я…
Кто такой этот «я»? Не знаю.
Я улетаю. Ключ на старт!
Назад, в прошлое… ох, если бы успеть до того, как меня и вовсе окончательно засосёт эта жуткая стремнина, что была разбужена одним неосторожным движением. Моим ли?.. как давно это было… да было ли это всё на самом деле?!
Я улетаю. Навстречу со своей судьбой.
А вы остаётесь. Вместе с неповоротливой тушей «Тьернона». Уже далеко не «моего». Да и был ли он хоть когда-то моим…
Кода
На этом текст обрывался.
Быть может, пилот, как его для простоты называл Ричард, и хотел рассказать что-то ещё, но, в любом случае, в окончательной редакции больше ничего не сохранилось. Неувязок и недомолвок в тексте было предостаточно, однако многочасовое сидение над иссушёнными временем листами оказалось не напрасным. Главная подоплёка разыгравшейся на этой планете трагедии стала ясна. Детали же… пусть их недостаток, и вправду, значительно подмывал фундамент расследования, которое сам для себя, для собственного успокоения вёл Ричард, однако ещё оставался шанс, пусть крошечный, но вполне ощутимый, что в какой-то момент ему станет ясно даже то, что осталось за обрывами страшных документов, ставших единственным сохранившимся свидетельством случившейся трагедии.
Вот, например, этот момент. На сто тридцать первой странице сказано…
Мысли Ричарда, привычно метнувшиеся по накатанной уже колее, были грубо и безапелляционно прерваны. Взвизгнула ни на что не годная пневматика двери, впуская внутрь могутную фигуру его напарника. Войдя в комнату, тот первым делом брезгливо повёл плечами, обводя взглядом груды рухляди, заботливо распиханные Ричардом по углам. Не обращая внимания на раздражение, ясно читающиеся в глазах самозваного историка, он подошёл к столику, за которым восседал Ричард, и демонстративно провёл пальцем по столешнице, оставив чёткий след в покрывающей её пыли.
Эффектный получился жест, что уж там.
— Всё возишься… и талант же у тебя — находить самое гадкое место на всей планете и там ворочаться, вздымая тучи пыли.
— Издеваешься.
— Угу, а ты как думал! Пошли, эта хибара сейчас тебе на голову рухнет, да ещё и, чего не хватало, меня придавит вдобавок. Давай-давай, выдвигайся!
— Ты знаешь, мне здесь легче настроиться на…
— Угу. Я в курсе. Пойдём, архивист недорезанный. Есть предварительные результаты.