…сказать? Во сне она знала ответ. А проснулась и забыла. Но пшеницы нужно будет и сюда купить, той, что получше…
…мальчишек завезли на двух машинах. Военные грузовики темно-зеленого цвета казались грязными, неуютными.
– Тебе вовсе не обязательно, – Матвей хмурился.
Вечно он хмурится.
И командовать пытается. Потом, правда, спохватывается, наткнувшись на насмешливый взгляд и начинает смущаться, извиняться. А Эвелина охотно его извиняет.
Наверное, ей и вправду не обязательно присутствовать.
И даже лишнее это. Чересчур уж чуждо смотрится она в своей собольей шубе среди военных. А те снуют, заглядываются, и взгляды эти заставляют Матвея нервничать. Вот глупый. Можно подумать, Эвелине кто-то кроме него нужен.
Она оперлась на руку.
– Рассказывай, – велела Эвелина, понимая, что, если Матвея не отвлечь, то людям будет плохо. Вон, денщик уж на что привычный, а отодвинулся на два шага.
– Так… рассказывал уже.
– Еще расскажи.
– Мальчишки. Беспризорники. И приютские. Все проблемные…
Они выбирались из машин без спешки, оглядываясь настороженно, будто заранее ничего хорошего не ожидая, ни от места, ни от людей.
А ведь совсем не выглядят детьми.
То есть, у Эвелины, если подумать, из знакомых детей только Розочка с Машкой, но те совсем маленькие. Эти старше.
Много старше.
И не в годах дело. Вот один сплюнул под ноги, вытащил из рукава сигаретку и закурил демонстративно.
– Кто-то на улице жил. Кто-то… лучше бы на улице. Далеко не все приюты и вправду помогают детям. Вон того видишь?
Длинный мальчишка с тонкой шеей и лысой круглой головой.
– Убил отчима. Перекинулся и горло перервал. Правда, стали разбираться – за дело. Тот и мать избивал, и младших, и его вот…
Двуипостасный, стало быть.
– Мать – слабенькая ведьма, во время войны в госпитале служила, там и сошлась с одним… потом война раскидала, потерялась, ну и… одиночка с ребенком на руках.
– Она не знала, что ее… гм, партнер…
– Знала. Но не думала, что сыну передастся.
А оно передалось.
– Стая от него отказалась. Слишком взрослый. И нестабильный. А вон тот, чернявый… сумеречник. Кто родители – не известно, жил в таборе, подворовывал. Потом, как дар открылся, стали использовать иначе. Активно использовать… в общем, попался. В колонию его? Не удержит. Дар блокировать? Так это нерационально. Вот и…
…и возникла у кого-то гениальная идея собрать таких вот неприкаянных, но потенциально полезных, в одно место.
– Маг. Два года банду свою держал. Не уверен, что из него что-то выйдет, но уговорили взять пока.
Мальчишка не выглядел внушительным, он стоял в стороне и, пожалуй, единственный осматривался вокруг без страха, с холодным интересом.
– Будут проблемы, – вздохнул Матвей.
– Будут, – согласилась Эвелина, просто-таки шкурой ощущая недетский взгляд. – Только мальчики?
– С девочками проще. Двуипостасные от женщин не отказываются. Мало их. Ведьмы своих примечают, да и… вообще. Они отходят легче, приспосабливаются проще. Эти же… зверята.
Кто-то кого-то толкнул.
Раздался крик.
Мат.
…проблемы определенно будут, но…
Эвелина запахнула полы шубы, посмотрела на небо и запела. Ее песня была легкой, как нынешний морозный день. Первыми замерли конвоиры. Застыли солдаты, некоторые прикрыли глаза, позволяя себе погрузиться в воспоминания.
Голос летел, раскалывая морозное небо, наполняя весь мир смыслом, но для каждого он был своим. И первым не выдержал мальчишка, тот, что стоял, сгорбившись, сунувши руки в карманы. Из закрытых глаз его потекли слезы, но никому-то не было дела до чужой слабости.
А когда Эвелина все-таки замолчала, то услышала, как совсем рядом кто-то судорожно вздохнул…
…снова хотелось плакать.
Чужая боль висела над полем, и Виктории пришлось сделать усилие, чтобы сдержать протяжный крик. Почему никто не видит?
Никто не ощущает?
По щекам поползли слезы, и одно это заставило Пантелеймона Тимофеевича пятиться. Вот он поднял руку, и сопровождение отступило.
Правильно.
Только не понятно. Ладно, вот это вот туманное марево, повисшее над полем, люди не видят, но неужели они не чувствуют? Или все-таки… место, где стояла до войны деревенька, гляделось мирным. Снег присыпал поля, укрыл лес, раскрасивши его во все оттенки белого, заодно уж припрятал под толстым покрывалом и остатки самой деревеньки.
Но это-то… это не спрячешь.
Первый крик расколол небеса. И кто-то сзади, кто-то любопытный или недоверчивый, а может, все и сразу, отшатнулся, закрывая уши.
Пускай.
Виктория поплотнее запахнула полы шубы и шагнула на снежную белизну.
– Осторожнее, – подскочил Пантелеймон Тимофеевич, приставленный к ней, пусть по бумагам значилось и обратное, будто бы она, Виктория, приставлена к нему. Не суть важно. Он подхватил под локти, не позволяя упасть. – Что ж вы так-то…
Больно.
Марево сгущалось, становилось плотнее, и вот уже люди позади Виктории ежились не от холода, но от предчувствия беды.
Послечувствия.
Беда давно случилась. Виктория не знает, ни когда именно, ни что тут произошло толком, но душу ее рвут слезы.
– Уходите, – попросила она.
– Нет, – Пантелеймон Тимофеевич вытащил из кармана шерстяные беруши. Будто они ему помогут. – Тут дороги нет, еще провалитесь.
И проворчал так, незло.
Не провалится.
Она… дальше не пойдет, ни к чему это. Людское горе само стекалось к Виктории, наполняя ее, переполняя. И когда показалось ей, что вот-вот треснет слабое человеческое тело, это горе вырвалось протяжным птичьим криком.
Она закрыла глаза.
И заплакала.
Кажется… кажется, люди вновь не устояли. Стало быть, кто-то из тех, приданных в сопровождение, запросит о переводе. Запросит, несмотря на двойной оклад и премии, на спецталоны и доступ к распределителю, на возможность получить квартиру по льготной очереди.
На… многое.
Она чувствовала, как тает тяжесть. Значит, недолго осталось. И быть может, кого-то сумеют убедить, скажут, что ко всему привыкнуть можно, что рано или поздно служба закончится, что места, подобные этому, не так уж и часто встречаются. Куда чаще проверки заканчиваются обыкновенным подписанием бумаг о том, что место признано безопасным…
Кого-то убедят.
Но все одно уйдут многие. Их было тоже жаль.
Она покачнулась, но упасть не позволили. Крепкие руки удержали, обняли, запахивая шубу, которая вновь раскрылась. Виктории сунули флягу с теплым сладким чаем и носовой платок.
– Спасибо, – сорванное горло болело, и к вечеру она вновь потеряет голос.
Пускай.
Пантелеймон Тимофеевич кивнул и, как ему показалось, незаметно смахнул струйку крови, выползшую из уха. Вот ведь упрямец. Этак и оглохнуть недолго.
– Что тут было? – Виктория не стала упрекать человека, которому была глубоко благодарна. Все-таки он не обязан был находиться рядом.
Наоборот даже.
А он взял и остался.
– Деревня. Асверы сожгли. Всех. И… – Пантелеймон Тимофеевич поежился. – Местные жаловались, что неспокойно тут. А место хорошее. Земли плодородные, луга… ну и вот. Послали.
Послали.
И сюда. И в другое место.
– На сегодня все, – она вернула флягу. – Если куда еще, то завтра уже.
– Целителя?
– Не стоит. Само пройдет.
Виктория оперлась на руку. А Пантелеймон Тимофеевич покачал головой. И сомнения его были странно ясны, понятны даже: дело они делали нужное, правильное, чего и он, упертый, отрицать не мог. Но правильность эта не помогала принять факт, что делала это дело женщина.
Слабая.
Хрупкая.
Такой бы в библиотеке работать…
…это он как-то сказал помощнику своему, и Виктория едва не рассмеялась: вот ведь, угадал. Только… в библиотеку ей, может, и позволят вернуться. В любую, какую она выберет, но потом, когда будут отпеты-очищены, отпущены слезами связанные души.
Когда это случится?
Она не знала. Да и страшно было признаться самой себе, но Виктории нравилась эта странная жизнь. Что вагон их, больше напоминавший обыкновенную квартиру, что города и городки, столь похожие и разные одновременно. И нынешний, в который вернулся конвой, встречал тишиной, блеклым светом фонарей да снегом.
– Завтра надо будет еще две точки проверить. Или одну, как выйдет, – Пантелеймон Тимофеевич сам принес ужин, зная, что после крика у Виктории сил на столовую не остается.
И вкусы ее изучил.
И…
Порой казалось ей, что во взгляде этого мужчины, мрачноватого, будто бы злого по первому впечатлению, мелькает что-то такое… особенное. И от этого сердце начинало биться чаще.
Пустые надежды.
Или…
…кто захочет связать жизнь с плакальщицей, от голоса которой окна бьются? Это не Эвелина, способная пением заморочить, это… боль.
– Спасибо, – Виктория приняла поднос.
Остановились не в гостинице, но на квартире, холодной, пустой, явно оставленной для особых гостей. И от холода этого Виктория куталась в шубу.
– Выезжаем утром? – надо было что-то сказать, но она не знала, что именно.
– Утром.
– Как… остальные?
– У Паньшина кровь носом идет. Целитель говорит, что эмоционально нестабилен, так что…
Она кивнула: значит, выбывает один, как минимум.
– А прочие ничего, вроде. Пообвыклись. Вы кушайте, а то ведь остынет.
Уха?
Откуда…
– Ребятки съездили.
Пока она спала?
А ведь уснула в грузовике, от усталости, истощения, и не помнит даже, как очутилась в этой квартире. Впрочем, Виктория и к этому привыкла, более не испытывая ни смущения, ни стыда. Принесли. В кровать уложили? Сапоги сняли?
Спасибо.
– А буженинка местная. И колбаски домашние. Там у многих родичи были, вот люди и благодарны.
Им. Не Виктории. Ее, странное дело, боятся. Хотя странно бояться обыкновенной женщины, у которой и оружия-то нет. Но поди ж ты… к солдатам подходят, и к Пантелеймону Тимофеевичу тоже, а ее сторонятся. Может, и к лучшему оно?