— А как пройти? Мимо казарм, что ли?
— Не, там два полка взаперти сидят, разоружили их за ненадежность, кругом караулы из драгун. Давай прямо в университетские клиники, дескать с передачкой, я уже так делал. Только оружия не брать, я видел, как за револьвер сразу расстреляли.
Баррикады в Хамовниках вышли на загляденье.
Поваленные вагоны конки, столбы, заборы, будки, перевязанные притащенной с фабрики проволокой, с наскоку не возьмешь, перекрыли Савинскую набережную, Воздвиженские переулки и стык Клинической и Большой Царицынской улиц.
Вот к последней они с Виталькой и тронулись, сжимая кульки с едой, выцыганенной у Ираиды, пришлось, конечно, рассказать сказку про больного товарища, но чего ради революции не сделаешь…
Едва они дошли до Зубовской площади, как впереди бахнула пушка, за ней дали несколько винтовочных залпов, опытный уже Виталик утащил Митьку под прикрытие подворотни.
— Это ненадолго, солдаты из пушки уже третий раз хотят баррикаду разбить, да только не выходит.
— Почему?
— Сейчас увидишь.
И точно, откуда-то сверху на Царицынскую посыпались бомбы, солдаты открыли пальбу по верхним этажам, крышам и чердакам, но дело было сделано — несколько близких разрывов и пушка замолчала, ее на руках откатили за угол и вскоре упряжка утащила ее в депо, чиниться. Следом, построившись там же, за углом, ушла большая часть солдат, оставив на месте лишь заслон с пулеметом.
— Пошли.
И они тронулись в сторону Новодевичьего, изо всех сил стараясь выглядеть спокойными, особенно в глазах выехавшего с Девичьего поля драгунского патруля. Старший над всадниками заметил мальчиков и преградил им путь, остальные встали полукругом и приперли к стене.
— Куда?
— В госпитальную терапевтическую клинику, с передачей, — показал Виталька сверток.
Драгуны чуть ли не шарахнулись, а Митяй сообразил, что это они боятся, что в кульках могут быть бомбы. Точно так же понял и Келейников, он медленно положил ношу на землю и аккуратно развернул ее. Митяй последовал его примеру, пока двое драгун держали их на прицеле.
— Не извольте беспокоится, господин офицер, ситный да колбаса.
Тот еще раз недоверчиво осмотрел пацанов и неожиданно приказал:
— Кресты покажите.
Виталик расстегнул ворот сразу, а Митька замешкался и вытащил серебряный крестик чуть позже, когда обе винтовки уже смотрели на него.
После долгих расспросов и поисков ребята оказались на втором этаже рабочей казармы для женатых в Савинском переулке. В двух маленьких смежных комнатах, где раньше обитала одна семья, сейчас отдыхали после боя оставшиеся в строю дружинники, и среди них необыкновенно молчаливый и мрачный Петька.
Снеди он порадовался, разделил ее с остальными и принесенное исчезло в мгновение ока. А вот попытки расшевелить товарища удались не очень, он вяло отнекивался и все его рассказы сводились к тому, что в него стреляли и он стрелял. Но по ходу дела выяснилось, что из тридцати человек в строю сейчас осталось только двенадцать — пятеро убито, остальные ранены и помещены в фабричную больничку и университетские клиники. И что еще день и прикрывать баррикаду будет уже некому.
Митяй с Виталькой совсем было засобирались обратно, но тут звонко вдарила пушка и дружинники кинулись разбирать оружие к детской люльке, подвешенной к толстому крюку на потолке.
Минута — и комнатки опустели, грохот сапог и ботинок на лестнице затих, Виталька и Митяй остались одни. Пальба усиливалась, слышны были залпы, часто стреляла пушка или несколько пушек, рядом грохотали разрывы снарядов, стучал пулемет и пацаны тоже спустились вниз. Келейников выглянул в дверь на улицу.
— Баррикада разбита, угловой дом горит, как бы нас не прихватили… Давай бегом в сторону монастыря.
И они рванули к Новодевичьему, подальше от боя, Савинский переулок вывел их на Погодинскую, где они собрались было отдышаться, но со стороны Девичьего поля донеслось утробное “Ура!” и стало ясно, что дело совсем плохо.
— Спрятаться бы… — напряженно сказал Келейников. — Вгорячах ведь и пристрелить могут. Как думаешь, монахи пустят?
— Не-а, лучше в клиники. Постой, это вот глазная же?
— Ага, а что?
— Давай за мной, — вдруг принял решение Митяй и потащил Витальку через улицу.
Несмотря на восстание вокруг, в глазном корпусе было тихо (за исключением звуков с улицы), чисто и спокойно. Два служителя в белых балахонах остановили их на входе и запыхавшийся Митяй скороговоркой выпалил:
— Здрасьте, нам к профессору Кишкину.
— Здравствуйте, а вы кто такие будете?
— Сосед его по дому в Знаменском переулке, Скамов Дмитрий.
— Профессора нет, обождите.
Через пять минут к ребятам вышел один из докторов, которому они поведали свою беду — шли к приятелю, а тут бой, идти одним страшно, могут принять за дружинников. Имя инженера Скамова послужило своего рода паролем и доктор велел привести себя в порядок и обождать, пока он закончит свои дела.
За то время, пока они умывались, причесывались, отряхивали и чистили одежду, а потом сидели в вестибюле, пальба то усиливалась, то замирала, а через полчаса стихла совсем. Еще полчаса и к ним снова вышел доктор, на этот раз без халата, в цивильном платье и приглашающе махнул рукой к выходу на дворовый проезд, где их ждала запряженная пролетка клиники.
Они выехали на Царицынскую как раз между двумя цепями. Солдаты медленно продвигались к монастырю, заходили во все подъезды и проверяли все дома, вплоть до чердаков. Подпоручик во второй цепи взмахнул револьвером, остановил пролетку и недобро спросил:
— Кто такие?
Второй раз за день Митька оказался под прицелом винтовок. Солдаты с красными погонами без шифровок, все как один, голубоглазые блондины немалого роста, разгоряченные недавним боем, зыркали на них уж очень неприятно.
— Приват-доцент Московского университета, коллежский асессор Фохт.
— А эти? — револьвер качнулся в сторону Митяя с Виталиком
— Дмитрий, племянник с товарищем.
Офицер еще раз недоверчиво оглядел троицу, даже не взглянув на университетского кучера, но два чистеньких мальчика и доцент в хорошем летнем костюме, с тростью, при шляпе и галстуке, нетерпеливо хлопавший перчатками по левой руке, не были похожи на мятежников.
— Пропустить.
Когда они подъехали к баррикаде, в которой был проделан изрядный пролом, солдаты подтащили к стене дома пятерых избитых и раненых дружинников, споро выстроились в линию, вскинули винтовки и по команде офицера дали залп.
— Господа, это варварство! — воскликнул потрясенный Фохт.
— Приказано арестантов не иметь и пощады не давать, — высокомерно повел плечами с погонами поручика блондин с поросячьими глазками и крикнул кучеру, — пошел, пошел!
В упавшем у стены вторым справа Митька и Виталик с ужасом узнали Лятошинского.
***
Через пару дней в подвале на Марьиной роще мы подводили итоги не нами затеянного восстания.
Как и предполагалось, противопоставить пару тысяч дружинников регулярным частям с пушками и пулеметами было идеей скверной, даже если юзать тактику малых групп, которая еще толком даже не была создана, не говоря уж о том, что для нее крайне желательна быстрая связь.
Мелкие хаотичные налеты типа “бросили бомбу с чердака, стрельнули пару раз из револьверов и убежали” солдат нервировали, но без общего руководства были малополезны и уже через три дня боевка была окончательно подавлена, баррикады разобраны и начались повальные аресты.
— По заявлению градоначальства и нашим подсчетам, убито двести пятьдесят человек, из них военных и полицейских тридцать, дружинников около ста, — говорил Красин. — Ранено около пятисот, военных сто, дружинников полсотни.
— А остальные кто?
- “Случайные лица”. Когда артиллерия по домам садила, многих непричастных задело, — невесело сообщил Медведник.
— Арестовано в Москве и губернии до восьмисот человек, на многих фабриках локауты.
Вот чтоб я помнил, больше это или меньше того, что было в моей истории? Вроде меньше, потому как у нас тут не случилось боев в Симонове, быстро затухли столкновения на Бронных и не так сильно досталось Пресне — фабрика Шмидта стояла целехонькая, никто ее пушками с землей не ровнял.
Аресты почти не затронули “практиков”, которым было запрещено соваться в бой и приказано везде агитировать за стачки и отговаривать от восстания. Похватали, в основном, тех, кто “высовывался” и бегал, размахивая револьверами, особенно много взяли самых активных в баррикадных боях анархистов и эсеров-максималистов, с самого начала выступавших за восстание. И тут, как в известном анекдоте, я испытывал двоякие чувства — с одной стороны, движение лишилось наиболее буйных и неуправляемых, но с другой, это же все равно были наши люди!
— По финансам, — продолжал Красин, — ряд крупных пожертвований, в том числе от Крейниса, князя Шаховского, князя Макаева…
— Это архитектора, что ли? — удивился я.
— Его самого. Деньги перенаправили в Политпом. Оружием снабжали хозяева и администрация фабрик Цинделя, Мамонтова, Кушнерева, тоже часть перехватили, сейчас в надежных тайниках.
— А с сытинской типографией что? — я вдруг вспомнил мемориальную доску, на которой было написано, что тут долго оборонялись дружины печатников, а потом здание сожгли дотла орудийным огнем.
— А что с ней? — удивился Леонид. — Все там тихо и спокойно, наша типография работает, вот две другие, к сожалению, потеряны — на Пресне и на Лесной улице. Кстати, сытинские в Монетчиках порядок поддерживают, черносотенцев туда не допускают, так же в Симоновской и Рогожской слободах.
— А черносотенцам-то что надо?
— Так власти из них милицию сформировали, теперь вот ходят по улицам, вроде как тоже за порядком следят.
— Столкновения с ними есть? Избиения, самосуды?
Собравшиеся переглянулись.
— Вроде нет, — неуверенно сказал Красин, — своего рода соглашение о разделе сфер влияния. Мы не лезем в их районы, они в наши.