у тебя повязка или нет, раз ты в черкеске? Поэтому стоило вырваться вперед как можно быстрее.
Вася принял несколько опрометчивое решение. Оторвался от своих, догнав уходящую в сторону от дороги на Ачхой конную группу. Четыре версты за ней гнался, даже не подозревая, за кем он устроил погоню. Лишь азартно нахлестывал коня, подгадывая момент, чтобы выстрелить из своего штуцера, и не заметил, что остался один.
Раненого Ахверды-Магому вывозили из боя его мюриды. Наиб Малой Чечни еле согласился на то, чтобы бросить доверившихся ему людей. Рана болела, но не она его мучила. Он подвел своего имама. Обещал разгромить русских, а вместо этого бежит, спасая свою жизнь. Кто ему теперь поверит? Кто выберет военным вождем? Он еще не знал, что на самом деле остановил Галафеева. На следующий день русский генерал, испугавшись новых столь масштабных потерь и еще одной засады, сожжет аул Ачхой и развернет свой отряд к Сунже, на аул Казах-Кичу, прервав преследование надтеречных чеченцев. Огромные жертвы русских ничем не способствовали успеху замирения Чечни.
От грустных мыслей Ахверды-Магому отвлекли крики его телохранителей. Они указывали на преследовавшего их одинокого всадника.
— Это не наш! Это урус! — закричал один из телохранителей.
— Огонь! — скомандовал наиб.
Слитный залп из ружей и пистолетов прервал Васину погоню. Конь защитил его от пуль, но рухнул как подкошенный. Штуцер полетел в одну сторону, Вася — в другую. Шмякнулся об землю так, что вышибло дух. От группы мюридов, продолживших уходить глубже в лес, отделился всадник. Спрыгнул с коня и, поигрывая шашкой, направился к лежавшему на земле полуоглушенному Девяткину.
— Привет, кунак! — радостно закричал Ваха.
Это был он, тот самый чеченец, которого дважды Вася спасал и которому вернул его кинжал.
— Я тебе бакшиш обещал, помнишь?
Мюрид подскочил и полоснул Васю шашкой. Девяткин, силившийся подняться, рухнул снова на землю. Удар шашки глубоко рассек ему грудную мышцу. Кровь полилась ручьем. Левая сторона онемела. Вася заскрипел зубами от бессилия. Защищаться было нечем. Штуцер далеко, а столько раз выручавший горлорез-самоделка остался у поручика Лермонтова.
Ваха, не скрывая удовольствия, смотрел на поверженного безоружного врага.
— Сколько раз я представлял себе эту минуту! Нет, шашкой я тебя больше рубить не стану. Напою твоей кровью мой кинжал, который ты дважды осквернил. Души Нохчо и Чаброза, которых ты хладнокровно прирезал на берегу Терека, требуют отмщения. Заждались! Но ничего! Сейчас я это исправлю.
Чеченец воткнул шашку в землю и вытащил кинжал. Оскалился. Он слегка склонился над Васей и дважды воткнул в него холодную сталь. Колоть было неудобно, поэтому Ваха вскинул кинжал над головой, примериваясь, как одним ударом отделить голову ненавистного уруса от тела. Убить столь сильного воина — такое дорогого стоило!
Каждый удар отзывался в теле Васи вспышкой пронзительной боли. Оба раза вызывал у него крик, злость и отчаяние. Погибнуть так глупо⁈ От руки того, кому он поверил⁈ Единственное, что смог сделать Девяткин — это развернутся боком и принять глубоко проникающие уколы левой, пострадавшей стороной тела. Правая рука уже нащупала стальной прямоугольник — подарок Бахадура. Метнуть его не было ни сил, ни возможности. Последним усилием Вася заставил себя приподняться на слабевшей с каждой секундой левой руке, а правой — полоснуть острозаточенной гранью по внутренней поверхности бедра так удачно приблизившегося Вахи. Нож без труда рассек штанину, кожу и мышцы. Проник глубоко, рассекая бедренную артерию.
Чеченец сперва не понял, что случилось. Скосил глаза на свой пах. Ниже мощной струей била кровь, заливая штанины и ноговицы. Он задрожал. Выронил кинжал и схватился обеими руками за разверстую рану. Бессмысленно! Даже повязка не смогла бы его спасти. Кровь толчками выбивалась из-под ладоней, разлетаясь тысячами каплей.
— Кулаком нужно давить, — устало выдавил из себя Вася, откидываясь на землю.
Чеченец его не понял — точно также, как унтер-офицер не понял Вахины проклятья. Бывший кунак уруса простоял не в силах сдвинуться с места пару минут. Залил все перед собой ярко-красной кровью. Ноги его подкосились. Жизнь уходила из его сильного тела стремительно, с каждым ударом сердца. Он рухнул рядом с Васей, не издав и крика. Кровь кунаков смешалась — на земле, на их одежде, на их лицах…
Вася снова застонал. Бок горел огнем. Грудь пекло так, будто кипятком плеснули. Он заелозил на земле, как гусеница, избавляясь от черкески и бешмета. Кое-как оторвал с помощью ножа несколько длинных лоскутов от рубахи и наложил себе повязки. Хуже всего было с раной на груди. Нужно зашивать, но как это сделать одному в лесу?
Хурджин с походным набором валялся рядом с убитой лошадью. Там была и иголка, и нитки. И фляжка с водкой. Вася заставил себя доползти до сумки из безворсовой ткани. Покопался в ней. Достал нужное. Обработал рану. Вскрикивал, но не останавливался каждый раз, когда водка плескала на рассеченные нервы. Одной рукой грубо стянул нитками кожу вокруг раны. Несколько раз отключался, не в силах терпеть боль.
— Врешь! Не возьмешь! — сообщил Вася непонятно откуда взявшуюся фразу пичужке, усевшейся поблизости на ветку куста.
Ползком добрался до своего штуцера. Отсоединил штык. Пристроил винтовку за спиной и снова пополз, помогая себя штыком — туда, откуда прискакал. Там должны быть русские. Там спасение!
Вася полз и полз. Отключался. Приходил в себя. И снова полз.
«Мересьев дополз, и я доползу!» — повторял себе Вася, отвоевывая все новые и новые метры у проклятого леса. Он не был уверен, что продвигается в нужном направлении. Просто не давал себе думать об этом. Как и о том, что можно запросто наткнуться на отступавших чеченцев. На его счастье, ему попадались только мертвые. Один даже подарил унтеру сушеную тыкву с водой. Она придала сил. Ненадолго. Но Вася не сдавался. Продолжал смещаться на север, в сторону Сунжи.
Темнело.
Ветер стал доносить отчетливый запах дыма.
«Наверное, наши аул подожгли», — решил Вася и стал вглядываться в просветы между деревьями в расчете разглядеть далекое зарево.
Когда пришла ночь, в темноте он смог разглядеть пламя больших костров. Это русские солдаты, встав бивуаком на обеих берегах речки Натахы у селения Ачхой, жгли огромные вязанки найденных в ауле бочарных досок и таркалов. Эти колья для подвязки виноградных лоз, как и заготовки для бочек, ежегодно отправлялись на Терек и составляли важный источник дохода засунженских чеченцев. Не будет больше выгодной торговли. Таркалы пошли на костры над могилами погибших урусов. Традиционный способ маскировать захоронение, чтобы его не осквернили впоследствии чеченцы.
Увы, редко, когда это помогало. Русские чувствовали себя хозяевами Чечни лишь в месте расположения своего лагеря. Но стоило им уйти, возвращались настоящие владельцы вековых лесов, бурных рек и вытоптанных полей. Возрождали на старом месте сожженные аулы. Снова засевали поля. И раскапывали могилы ненавистных врагов-гяуров, чтобы даже костей их не было поблизости от родного очага. Так продолжалось десятилетиями.
… В валерикском деле без вести пропали один обер-офицер и семь нижних чинов. Унтер-офицер Василий Девяткин в число потеряшек не вошел.
[1] Тот самый «трехглазый» Н. И. Евдокимов, граф и пленитель Шамиля, был в описываемое время бессменным адъютантом генерала Клюки фон Клюгенау и участвовал в экспедиции Галафеева на правах прикомандированного. Таким офицерам всегда давали возможность отличиться.
[2] Л. Н. Толстой, позже воевавший в Чечне, так описал боевой клич чеченцев: «Гиканье горцев есть звук, который нужно слышать, но нельзя передать. Он громок, силен и пронзителен, как крик отчаяния, но нет выражения страха».
[3] В поэме «Валерик» поэт описал смерть капитана. Но у куринцев было убито всего двое: поручик Яфимович и прикомандированный ротмистр Розенштерн. Штабс-капитан Барков был ранен. Вряд ли, солдаты стали бы оплакивать незнакомого офицера — только своего, куринца. Все прочие были для них «немцами», пришлыми и недостойными уважения и слез.
Глава 5
Коста. Черноморское побережье — Тифлис, сентябрь-октябрь 1840 года.
На исходе лета я добрался до Навагинской крепости, имея новое задание: возобновить связи с джигетами для их перехода в русское подданство. Встретил там своего старого знакомого майора Посыпкина, произведенного уже в подполковники и назначенного комендантом форта у Сочи.
— Не знаю, что и делать, — жаловался усердный старик. — Обложили нас убыхи.
Наш разговор прервался, не успев и начаться. От реки в сторону крепости полетели артиллерийские снаряды.
«Вот и вылезли на свет божий пушки, которые князь Берзег утащил из Вельяминовского укрепления в начале марта».
Больше сотни ядер достались земляным насыпям и казармам. Гарнизон прятался по щелям, не смея высунуть голову. Положение спасла жена коменданта. Отважная женщина вышла на вал и, укрываясь зонтиком и обмахиваясь веером, стала прогуливаться под ядрами и пулями. Убыхи обалдели. Прекратили стрельбу. Крепость устояла[1].
— Вы обратили внимание, господин подполковник, как изменились методы войны, применяемые черкесами, особенно, убыхами?
— Как тут не заметить, когда над головой снаряды летят!
— Дело не только в снарядах. Князь Берзег изменил организацию своего войска. Ввел командиров отдельных отрядов. Я все это имел несчастье наблюдать своими глазами изнутри.
— Мы люди маленькие, господин штабс-капитан. Пусть генералы голову ломают, что и как делать.
Я был категорически не согласен со столь привычным для николаевской армии подходом. Все дни вынужденного простоя в крепости я готовил доклад на имя Коцебу, рассчитывая, что его положения будут доложены начальником штаба ОКК генерал-адъютанту Граббе или еще выше, в Петербург.
Я закончил свой доклад на борту парохода и передал его капитану для отправки в Тифлис. Мы подплывали к порту во владениях князя Гечь. Там была назначена важнейшая встреча, которую я втайне готовил всю вторую половину лета, сделав Коркмаса своим представителем в Джигетии и Абхазии. Он четко выполнил все мои инструкции. Связался с владетельным князем Абхазии Михаилом, передав ему мою просьбу стать посредником в переговорах с его соседями. Объездил всех джигетских князей. Не все согласились, но наметились явные подвижки.